Гарман и Ворше

Дэлфин не взял ее рук и сказал серьезно:

— Теперь я знаю, кто видел нас в тот вечер; это была не йомфру Кордсен.

— Это я давно предполагала, — отвечала Фанни, улыбаясь, — но я не хотела пугать тебя. Притом Мадлен чересчур глупа, чтобы суметь повредить нам.

В этот момент он почувствовал нечто вроде страха перед ней. Он не мог заставить себя остаться с нею, хотя она настойчиво просила об этом.

Фру Фанни смотрела ему вслед, кусая свои алые губы; на глазах ее были слезы, и она крепко вцепилась в гардину, за которой скрывалась, стоя у окна. Да! Это была ее победа, но она-то сама попала в плен, и победа обернулась против нее. Она влюбилась в него и отлично понимала это.

Святки подошли и миновали. Традиционные праздники прошли в доме Гарманов обычно, только в этом году как-то уж вовсе не весело. У каждого была своя забота, свое горе, которое он таил от всех. Притом и маленький Кристиан Фредрик, единственный ребенок в семье, лежал дома больной с шелушением после кори. Даже советник не мог обрести своего привычного «святочного настроения». Его огорчало странное состояние Мадлен. С того момента, как он перестал наблюдать за нею из маяка в свою подзорную трубу, она совсем ушла из поля его зрения, проводила много времени в городе, а когда они изредка оставались вдвоем, Мадлен всегда начинала плакать; этого он уж совсем не понимал.

Мортен вместе с отцом трудился над годовым отчетом. В сущности, его предприятие можно было считать филиалом Гармана и Ворше, если бы не часть сделок и операций, которые негоциант за эти годы заключил самостоятельно. Это требовало составления двух раздельных балансов. Кроме того, отец всегда желал ознакомиться с тем, сколько денег уходило у Мортена за год на хозяйство, — и здесь приходилось составлять отчет особого рода.

Особенно неприятно себя чувствовал Мортен, когда они, сидя вдвоем в конторе консула, подводили окончательные итоги в последний день года. Мортен никак не мог отделаться от мысли, что сколько бы он ни изворачивался, как бы ни хитрил, — светлые голубые глаза отца всегда видели насквозь все его маневры. Эта комедия, которую они разыгрывали друг перед другом, казалась ему совершенно излишней.

В этом году, закончив работу, консул положил палец на графу годового прихода и сказал:

— Слишком мало!

— Время было трудное, — отвечал Мортен. — Я уверен, что в будущем году…

— Времена бывали похуже, — перебил младший консул, — с таким капиталом, которым мы располагаем, можно было получить раза в два больше прибылей. Во времена моего отца мы зарабатывали больше с половиной нынешнего капитала.

— Да, да! Времена были тогда другие, отец.

— Да и люди были другие! — резко ответил консул. — Тогда продвигались медленно, зато уверенно; тогда не разбазаривали кредит, не теряли достоинства, заключая сомнительные сделки с разными спекулянтами.

Мортен, затаив досаду, ответил:

— О, я не думаю, чтобы Гарман и Ворше утратили хоть в какой-то мере свой кредит в наши дни.

— Торговый дом уж не тот, чем он был, — сказал младший консул отрывисто и захлопнул тяжелую книгу. Затем он протянул руку через стол.

— Спасибо за прошлый год, Мортен.

— Тебе спасибо, отец, — отвечал Мортен и мгновенье смотрел старику в глаза.

Младший консул думал о тех временах, когда сам он стоял там, где теперь стоял Мортен, а старый консул сидел в кресле. Насколько все было по-иному в те дни!

Этим закончился годовой отчет, и Мортен был очень рад.

После святок в городе состоялся целый ряд вечеров и балов. В Сансгоре вообще давали только один большой бал в году — в день рождения младшего консула, пятнадцатого мая.

Мадлен никуда не выезжала всю зиму и больше не ездила к Фанни. Поступки Ракел, как всегда, невозможно было предвидеть: то она отвечала своим знакомым «нет, спасибо», то ей могло взбрести в голову нарядиться, приехать на бал и быть или любезной, или резкой, как случится.

Разочарование, которое она пережила из-за кандидата Йонсена, еще больше ожесточило ее. О нем самом она больше не думала, она вычеркнула его из своей жизни, как она себе говорила, и, поскольку это было уже сделано, она с полным равнодушием узнала об огромном успехе, которого он добился, начав по вечерам в молельне толковать библию.

Ракел чувствовала, что душа ее опустошена, и это пугало ее, она относилась ко всему безучастно. В таком настроении безразличия она могла поехать и на бал.

В феврале в клубе состоялся большой бал, на который поехали Ракел и Фанни. Фру Фанни была в голубом шелковом платье, в голубых туфельках, с голубыми цветами в волосах, с голубым веером, но голубизна ее глаз была ярче ее наряда.

Ein Meer von blauen Gedanken Ergisst sich "uber mein Herz! [21] —

сказал Дэлфин, когда она вошла в зал. Этим комплиментом она жила весь вечер. Она уже не скрывала от себя, что боится потерять его. Она никогда не упрекала его, понимая, что как только начнутся ссоры, он может уйти, а этого она была бы не в силах вынести.

21

И море мыслей лазурных // Вскипает в сердце моем! // (Г. Гейне).

Якоб Ворше танцевал «en Francaise» [22] с фрекен Ракел. Во время пауз он несколько раз пытался навести разговор на оскорбление, которое она ему однажды нанесла, назвав его трусом. Сначала она просто уклонялась: это была слишком серьезная тема для разговора на балу, но Ворше не сдавался. Не так уж часто он имел случай говорить с нею. Наконец Ракел полушутя обещала ответить на его вопрос, когда кончится танец.

Они сели в уголку одной из боковых комнат. В зале продолжали танцевать. Она сказала:

22

По-французски (франц.).

— Я прошу у вас извинения за мои слова в тот раз. Вы ничуть не трусливее, чем все другие.

— Нам следовало бы когда-нибудь условиться с вами о том, что, собственно, вы понимаете под словом «трусость», — сказал Якоб Ворше.

— О, это вы очень хорошо знаете!

— Что же, неужели вы действительно считаете трусом человека, который, не разделяя взглядов большинства в религиозных, политических или других вопросах, не высказывает своей точки зрения? Неужели вы полагаете, что причина его молчания только в том, что он, как вы это называете, трус?

— Именно так, — ответила она. — Я это утверждаю.

— С другой стороны, вы, конечно, признаете, — продолжал Якоб Ворше, — что не всякая оппозиция одинаково своевременна; часто бывает, что она может скорее повредить, чем…

— О, я знаю эти отговорки и уловки трусости, — перебила она горячо. — «К чему это? Что я могу один изменить?» — говорят подобные господа и с этими словами укладываются спать! Это именно и есть трусость par excellence. [23]

— Но я могу вам сказать, фрекен Ракел, — отвечал Якоб Ворше, и кровь прилила к его лицу, — что многих людей в продолжение всей их жизни тяжко гнетет невозможность… да, именно невозможность сделать свои взгляды действенными или просто заявить о них всему миру. Но не думайте, что этим людям не хватает смелости. Нет, вовсе нет!

23

По преимуществу (франц).