Гарпия. Одержимая местью

Шифоновое платье и хлопковая рубашка отделяли наши сердца, выпрыгивающие за грани возможного. Они стучали в унисон всё сильнее и сильнее, и я чувствовала, как второе сердце Хосе Игнасио, горячее и твердое как камень, билось, прижатое к моему паху. «Я готова раздеться перед тобой и позволить делать со мной, что пожелаешь», — прошептала я ему в диком исступлении, и он, не теряя ни минуты, взял меня на руки и понёс в чащу с молодыми зелеными зарослями орешника, в пяти шагах от дорожки. Его крепкие руки прижимали меня; мышцы напряглись; в мимике и в горящем взгляде не было боязни и сомнений — любовь, надежда, возбуждение, и никаких опасений, что что-то пойдёт не так. Кусты как занавес, свежая трава — постель. Хосе Игнасио снял рубашку и расстелил её, оголив мужественный торс, освещенный молочным светом месяца. Он нерешительно протянул мне руку и заботливо усадил, поглаживая по плечу и не произнося ни слова. Его руки медленно скользили по гладким ножкам от щиколотки до кружевного края белья. Не торопясь с платьем, Хосе Игнасио подался вперед, снова обжег мои губы хмельным поцелуем, и я сама улеглась, увлекая Хосе Игнасио за собой. В волосах ломались стебли травы; пахло свежестью и мёдом; Хосе Игнасио склонился и медленно и терпеливо расстегнул молнию на боковом шве, обжигая горячим учащенным дыханием кожу, шепча безумные слова и целуя, целуя, целуя... Я почувствовала прикосновение двух обнаженных тел; дразнила Хосе Игнасио, играя его мешочками, как шарами для перекатывания. Его второе сердце подрагивало, маленькое, горячее, нежное, чувствительное и наощупь как крутое тесто, раскатанное колбаской. «Можно войти?» — смешно прозвучало, но я не засмеялась, а лишь крепче обняла его за спину, прижимая к себе. Я закрыла глаза, желая только чувствовать, и его плоть неторопливыми легкими толчками наполнила меня. Раз-два. Его бедра заходили вверх-вниз, и волны блаженства окатили всю меня. Три-четыре-пять. Не в силах сдержать сладострастные стоны, мы прервали поцелуй, но ритм движений не сбился. Шесть-семь-восемь. Во мне таяли «вековые ледники». Девять-десять. Сверчки проникли в мозг и играли на скрипках Моцарта. Одиннадцать-двенадцать. Движения всё мощнее и настойчивее, будто тараном выбивают ворота неприступной крепости. Тринадцать-четырнадцать-пятнадцать. Жар как раскаленная лава извергающегося вулкана. Шестнадцать-семнадцать. Я без остатка поглощена жаркими волнами страсти. Восемнадцать. Бессвязные выкрики рвутся наружу, но застревают в горле. Девятнадцать-двадцать. Хосе Игнасио сбавляет обороты. Двадцать один. Не останавливайся! Двадцать два. Он поднажал и выплеснул пульсирующий поток накопленных сладострастных волн удовольствия. Двадцать три… двадцать семь. Моя страсть, правда, еще не вся выплеснулась, но позже Хосе Игнасио компенсировал считанные секунды долгими часами нежности и ласки. Мы до двух часов ночи не размыкали объятий, не слыша соловья, не видя звезд — нас окутывал розовый туман наслаждения в малиновом звоне. «Я люблю тебя, мой нежный доктор» — призналась я, и меня ничто не разочаровало. Всё было в тысячу раз лучше, чем полчаса секса без прелюдий и последующих ласк. Никакой Хосе Игнасио не импотент! Я им довольна.

Утром я проснулась на раскладном диване в серенькой комнатке с пыльной тумбочкой, старым телевизором и книжным шкафом на ножках. Под двумя ножками виднелись газетные прямоугольники, подложенные из-за неровного пола, чтобы дверцы не перекашивало. Хотя шкаф, набитый литературой прошлого века, все равно бы не перевернулся, даже если бы возле него школьницы прыгали через резинку.

Хосе Игнасио спал как младенец, свернувшись клубочком, поджав ноги к животу. Спящий он был похож на ягненка из басни А.Крылова! «Когда светлейший Волк позволит, осмелюсь я донесть, что ниже по ручью от Светлости его шагов я на сто пью; И гневаться напрасно он изволит: питья мутить ему никак я не могу». Такая же беззащитная лапочка! И захотелось мне, как в американских фильмах, принести Хосе Игнасио кофе в постель. Дурная затея — выражать свою любовь, благодарность, заботу и внимание чашкой кофе в постель, но я под влиянием вбитых в сознание стереотипов встала и на цыпочках пошла искать кухню. К счастью пол и не скрипнул и я, поставив чайник, сначала умылась и почистила зубы, а потом приготовила кофе и разбудила Хосе Игнасио, всё-таки приятно его удивив. Так начинался новый день. До отъезда оставалось четыре дня.

Il vaut mieux faire envie que piti'e.

Лучше быть предметом зависти, чем сострадания.

На похоронах Элфи мы с Хосе Игнасио не присутствовали, но Лилия и Джеймс, как давние друзья, ездили и на кладбище, и в столовую поминать. О том, что прогноз Софии наполовину сбылся, я и узнала от Лилии. Бедняжка, она так была взволнована увиденным, что голос вздрагивал и лицо вытягивалось из-за приоткрытого рта и приподнятых бровей.

— Джеймс прав, Фаина не «гарпия», — таинственно она прошептала и перешла на тонкий голос, настолько тонкий, что я сосредоточенно внимала каждое слово. — Круг замкнулся. Вероника мертва. Её отравили. Убийце незачем продолжать убивать, если цель достигнута, а цель ведь была Вероника, в этом уже никто не сомневается.

Мысленно я перебрала в голове все имена: Каллиста Зиновьевна Окунева, Вислюков Ян Тарасович, Зельева Эмма Руслановна, Булавкина София Томасовна, Дифирамбов Элфи Евгеньевич и Намистина Вероника Наумовна — мертвы. Шесть смертей за сорок дней, и если верить призраку Софии, то Миа — седьмая. Я вдруг подумала, что её нужно предупредить об опасности, а потом эту мысль сменила другая: мне было интересно, при каких обстоятельствах умерла Вероника. Но и эта мысль не задержалась дольше пары секунд. Меня мучил, терзал вопрос, кто же убийца — кто «гарпия». Если не Фаина и не Миа, то остаются всего четыре человека, подозревать которых мне совершенно не хочется: Эмиров Хосе Игнасио, Бонитетов Джеймс Игнатович, Намистин Семён Романович (три мужчины!) и Лилия Владимировна Оливер (женщина! Поэтесса! Не от мира сего). Кто же «гарпия»?

Лилия заметила мою растерянность и, взяв меня за руку, потащила к дивану.

— Садись, — скомандовала она. — Еще не хватало, чтобы и ты без сознания на пол рухнула. — Я присела. Лилия продолжала: — На кладбище с Вероникой творилось нечто ужасное. Она то визжала как резаная, то захлёбывалась сухими рыданиями, то набрасывалась с поцелуями на посиневшие лицо и руки Элфи, и всё проклинала какую-то завистницу, не называя имени. Под конец она не подпускала никого к гробу, и не позволяла начать опускать его в могилу, затягивая и без того затянувшееся драматическое прощание. «Я накажу убийцу!» — заявляла она неоднократно. Её успокаивали подруги из города. Семён, не вытаскивая рук из карманов, ходил поодаль и нервно сплёвывал всякий раз, когда я смотрела в его сторону. Не представляю, как он себя чувствовал, но старушки, не пожалели его и, не стесняясь в выражениях, говорили всё, что думали о трагедии Вероники. «Ишь ты как любовника оплакивает, и это то при живом муже!», «Ну, и дурак Семён, что женился на развратнице!», «Нечего прелюбодействовать! Бог не Тимошка — видит немножко!» и тому подобное. Не углядела я, кто Веронике стакан воды подал (кто-то из подружек её, скорее всего), не видела и того, с какой бутылки эту воду наливали (жарко было — мы с Джеймсом тоже по бутылочке минеральной воды купили, перед тем как в автобус сесть). Но, похоже, кто-то напоил Веронику ядом… или она сама отравилась. Вероника на глазах осунулась, побледнела и легла в гроб, укрывая собой покойного Элфи. Вытянула ноги и до потери сознания сопротивлялась, чтобы её не разлучали с Элфи. «Закопайте меня с ним» — молила она, задыхаясь, и тут уже многие поняли, что её здоровью что-то угрожает. Подбежал Семён, растолкав всех. «Отойдите дальше!» — потребовал он и, выхватив бутылку воды из рук бабы Маши (что через дом от тебя живёт), наклонился над Вероникой. Она упиралась и не желала вставать, дышала тяжело и громко. Он открутил колпачок, набрал воды полон рот и окатил и Веронику, и посиневшее лицо Элфи сверкающими брызгами. Вероника приподняла голову и затаила дыхание. Семён схватил её, и в один миг она уже лежала на истоптанной траве, бледная, с застывшим ужасом на лице и с широко распахнутыми глазами. «Пить» — попросила она, еле оторвав руку, протянула её вперед и тут же опустила обессилено. Собравшиеся загалдели, переполошились. Бывшая жена Элфи отдала распоряжение начать погребение. Держалась она похвально. Возможно, и скрывала недовольство и возмущение, но на вид ничего кроме скорби на себя не напускала. — Лилия тараторила без умолку, но я вставлю словечко. Я ненадолго подумала, что «гарпией» могла бы оказаться и бывшая жена Элфи. — После того, как Семён напоил Веронику, Вероника скривилась от рвотного рефлекса и, повернув голову, вырвала мутную пенную жидкость. Семён схватился за телефон, и вызвал скорую помощь, а Вероника тем временем лежала, не шевелясь, будто отдавала Богу душу. Близко подойти я опасалась — всё равно не смогла бы ничем помочь, а Миа подошла. Она опустилась перед Вероникой на колени и, зажав её ладонь в своих руках, взглянула на Семёна взглядом полным упреков и, как мне показалось, гордыни. Они так и стояли друг напротив друга на коленях, а между ними умирала Вероника. Они поили её водой, она раскрывала рот, но ворочала головой во все стороны, как в бреду, и вода текла по её бледному лицу, по шее, на черные волосы, на черное платье. Семён гладил Веронику по щекам, рукам, коснулся живота, и она оттолкнула его обеими руками, словно он ей осиновый кол вбивал, а не гладил. Семён что-то говорил о том, что Вероника запивала успокоительное коньяком, что ничего не ела. Он выражал надежды, что всё обойдется, что это стресс, отравление в легкой степени, но состояние Вероники ухудшалось на глазах. Она постанывала, изредка вскрикивая, прогоняла Миа, отталкивая то её, то Семёна. Оба не отходили от Вероники, а её трясло, взгляд обезумел. Она хваталась за Семёна и Миа, сжимая их запястья хваткой коршуна. Суставы на её тонких пальцах белели, как на обглоданных костях. На неё страшно было смотреть. С одной стороны Вероника — с другой уже бросали землю в могилу. Я не выдержала и подбежала к Семёну. «Дай ей больше воды, — потребовала я, — пусть очистит желудок», но Вероника бессильно закрыла глаза и легла, расслабившись, сложив руки на груди, и тихо прошептала: «Не надо». На её лбу выступили крупные капли пота. Тело содрогалось в предсмертных конвульсиях, но я до последнего не верила, что Вероника умрёт. Последней её фразой было: «Я приду за ней, София, как и ты, пришла за мной». — Дух Софии! Она и Веронике являлась. Мне стало не по себе. Лилия, не обращая на меня внимания, говорила: — Больше ни слова не слетело с её уст. Только слабые стоны. Семён, не скрывая скупой слезы и дрожи, поглаживал свою жену по серой тусклой коже, шепча: «Мы сами загнали себя в тупик. Если бы ты любила только меня…» Он осознал, что их свободная любовь убила их семейное счастье, а вышло так, что и Веронику тоже убила их свободная любовь.

Лилия задумалась, глядя отрешенным взглядом сквозь меня.

— И что врачи ничегошеньки не смогли сделать? — спросила я. — Они опоздали?

— Скорая приехала быстрее, чем за пятнадцать минут, но к их приезду Вероника вся покрылась зеленовато-серыми пятнами и не подавала признаков жизни, хотя пульс еще прощупывался. Её отнесли на носилках в машину, но… о том, что Веронике уже ничто не поможет, мы узнали прямо на кладбище. Она умерла в машине скорой помощи.

— Убийца довёл до конца начатое. Какой настойчивый… или настойчивая, — вслух подумала я, но вопрос о Миа так и витал в воздухе. Станет ли она седьмой жертвой "гарпии", или она и есть "гарпия"?

Лилия закачала головой:

— Не исключено, что Вероника перед похоронами выпила горсть таблеток и, действительно, запила коньяком… а на жаре её состояние могло усугубиться. Плюс моральное неравновесие — вот она и поплыла… по течению… следом за Элфи.

— Слишком много несчастных случаев за последнее время, — констатировала я, — и самое интересное, что капитан Каратов зря арестовал Фаину. Это не она «гарпия»!

Лилия пытливо посмотрела на меня:

— Но кто же? Не сумасшествие ли верить, что дух Софии и есть та «гарпия», о которой говорил Вислюков? Джеймс убедил меня, что это безумство! Я, конечно, верю, что есть нечистая сила, ведьмы, ведуньи, знахарки, верю в существование души, в ангелов и в Бога, даже верю, что душа самоубийцы может склоняться по свету, как и души людей, умерших насильственной смертью… София и ко мне приходила — я чувствовала её присутствие… Мне страшно подумать, что призрак мстит.

Я не хотела еще сильнее пугать Лилию, но утаивать о контакте с призраком я больше не могла:

— София приходила и ко мне, — призналась я.

Лилия подсела ближе:

— И ты мне ничего не рассказала? Когда это было? Что она делала? Ты испугалась? — завелась она.

— Это было прошлой ночью во время грозы. Она ждала меня, расхаживая по кругу в той комнате, где стоял гроб Каллисты Зиновьевны. Я не просто чувствовала её — я её видела. Она будто вокруг гроба ходила.

— Какая она?! — Лилия плеснула в ладоши.

— Прозрачная, как привидения в мультфильмах; немного светится, как тусклая неоновая вывеска; свечение голубо-фиолетовое; была абсолютно голой, и признаюсь, я немного испугалась. Мне трудно было поверить, что ко мне явился призрак, что я вижу его так же отчетливо, как тебя сейчас. В твоём доме я её не видела, но она приходила — это несомненно. Мне кажется, что духи разговаривать не умеют. Софии не хватает разговоров. Она хотела со мной поговорить… тебя — напугать. Она сердится, что Джеймс разорвал с ней отношения, что он с тобой… Со мной она тоже ласкова не была. Не понимаю, зачем она мне показала имена…

— Какие имена? — Лилия нетерпеливо перебила меня.

— Помнишь, ту комнату с отклеенными местами обоями? Во время грозы все полоски обоев как по волшебству, колдовству или еще по каким-то магическим явлениям, рухнули на пол, шурша. В этом треске и шорохе я словно слышала гласные буквы, но ничего так и не разобрала. Шел дождь, гремел гром, сверкала молния, передо мной стоял светящийся призрак, а по периметру комнаты падали обои. Я не говорила об этом из опасения, что вы меня на смех подымите, но смерть Вероники убедила меня, что София знает больше нас. Она показала мне два имени на противоположных стенах: на одной — Миа (плюс зарисованное имя равняется любовь), а на другой стене — Вероника, а вокруг сердце со стрелой.

Лилия приоткрыла рот:

— Миа и Вероника, — тихо произнесла она. — Миа убийца или Миа тоже умрет?

— Меня смущает, что дух Софии сначала указал на стену с надписью «Миа», а потом только — «Вероника». Вероника уже мертва. То есть она первая…

— Шестая! — поправила меня Лилия.

— Я имею в виду, первая из пары имен Миа — Вероника. Но это еще не всё. Потекла крыша; я принесла таз, а сама пошла приготовить себе чашку ромашкового чая — приход Софии потряс меня. Так вот, когда я вернулась, в тазу мутью было написано: «Они составят мне компанию». Компанию! София их заберёт с собой! Вот, что я думаю, но совершенно ничего не понимаю. Фаина за решеткой — отравить Веронику она не могла; Миа по идее следующая жертва; я не подозреваю тебя и Джеймса; не подозреваю Хосе Игнасио; я знаю, что я точно не причастна к убийствам; Семён… мне тоже кажется положительным человеком. Но сердце мне подсказывает, что убийца среди нас. Не может дух отравить человека… и с Миа что-нибудь сделать.