Гать

А вот и он, друг родимый, показался меж бурелома поваленных стволов, что привычно светятся холодным в полумраке, хоть немного развеивая царящий тут сумерк. Какой человек сунется в такое место? Только злодей, не ведающий, что творит, и дурак, не разумеющий, что творится.

Других здесь не бывает.

Остановился, сипло переводя дыхание. Вылупил зенки на Агнешку.

— Не заплутал чай?

— А?

Смотрит искоса, будто узнавая. Всегда они так.

— Я говорю, погода больно нелетная, бродить тут.

— А-а, — протянул задумчиво, а потом вдруг встрепенулся, что-то соображая, — мне бы обогреться.

— Обогреться — это можно, как звать-то тебя, молодчик?

— Гражиной звать, — и тут же поправился зачем-то: — Рядовой Ковалик.

Знать не соврал, не то что иные, те бывают горазды заливать. Рядовой, выходит. Ну бог тебе в помощь, рядовой.

— Заходи, коли так.

И поманила рукой, мол, иди, чего стал, али боишься?

Заходят в хату они все одинаково, напряженно сгорбившись, словно заранее ожидая подвоха, но внутри, быстро сообразив, что никого кроме Агнешки тут несть, тут же начинают по-свойски озираться, высматривая всяк свой интерес. Впрочем, тут же быстро соображая, что взять особо и нечего.

Так было не всегда. Самыми темными ночами к Агнешке приходит один и тот же сон, яркий, тошнотворно яркий сон, в котором явственно помнится по пробуждении каждая капля пота и каждая капля крови.

Не сон, но явь.

То был первый из них. Единственный, чьего имени она не знала. Не до имен ей в тот час было.

Пока крепкий бугай над ней насильничал, она думала отчего-то лишь об одном — если скрипучие дубовые ножки стола под ней сломаются, где она новые возьмет. Когда же он с нее наконец слез, она молча поправила подол и, сделав два шага в сторону, так же бессловесно вскинула да разрядила в багровую харю оба ствола старого отцовского обреза.

Безымянный рухнул, как подкошенный, колодой увалившись на дощатый пол, прямо как был, со спущенными штанами. Странное дело, живой и неживой, еще шевелится, елозит ногами, храпит, булькает, а сам уже — где-то глубоко по ту сторону.

Ух как она в тот раз умаялась, таща да закапывая. Чтобы поглубже. Чтобы не вылез.

С тех пор так и повелось — сны не уходили, дни становились чернее, тучи ниже, а лес — дремучее. Сама же Агнешка словно ждала чего-то, неминуемого и непреложного. Как те скрипучие ржавые шаги, что однажды послышались ей вдалеке.

Да, теперь это с ней будет всегда.

И так же отчетливо она поняла, что больше не станет никого тащить да закапывать. Бесполезно это, да и слишком хлопотно. Поди сообразят однажды за лесом на постое, что дело тут нечисто. Уходят в лес мужики да никак не возвращаются. Только комиссии с понятыми тут какой не хватало Агнешке. Ну-ка, продемонстрируйте, гражданочка, а что у вас тут за свежая яма нарыта-присыпана.

С тех пор минули годы и годы набрякшей в небесах черноты, а дознаватели к ней так и не заявились. Агнешка усмехнулась про себя да шмыгнула носом. За окном с утра подмораживало. Знать становится хуже.

— Что стоишь? Проходи, присаживайся.

Сел, как подкошенный. И руки, смотри, дрожат. Такого с ней еще не бывало. Знать, что-то изменилось там, за лесом да за ленточкой. Обычно ведь как — уверенности им в себе не занимать, то ли от безнадеги, то ли от общей безалаберности. Да и то правда, что терять тому, кто пошел в лес за своей судьбой?

Агнешка пригляделась. А глаза-то смотрят прямо, не бегают. Надо же. За всю эту темную пору первый пришел не наобум, не по мудовой хотелке.

— Ты, Гразя, чего хотел?

— Мне тут мужики говорили, дом, мол, в лесу стоит.

— Так-то уж и стоит?

Только головой помотал, поморщился. Не по нраву ему агнешкин шутливый тон. Ладно, мы можем и по серьезке.

— Ты мне, рядовой, башкой тут не крути. Говори по делу. Откуда сведения, что за оказия. Четко. Быстро. Три минуты тебе за все. Время пошло!

Надо же, гляди, пришел в себя, заголосил речевку, как от зубов отскакивать стало:

— Никакой оказии, слухи разные в казарме, только мне не слухи нужны, я по делу.

— Значить, наудачу сунулся?

Агнешка сверлила его черными глазами так, что впору дымный след зрачками оставлять. А он ничего, держится молодцом.

— А если и наудачу. Мне позарез из этого гнилого места убраться требуется. Покуда живой.

«Покуда живой», надо же.

— Дезертир, значит?

И снова башкой мотает, да что ж ты с ним поделаешь!

— Никак нет, говорят, что можешь ты так сделать, что никто меня и поминать не станет, был человек и нет человека.

Бывает и такое, чего греха таить.

— И зачем тебе это?

— Обернуться хочу, солнце снова увидеть.

— А кто тебе про то солнце наплел, рядовой Ковалик? Неужто тоже слухи?

— Но должно же быть где-нибудь солнце? Должно быть! Не может такого случиться, чтобы не было солнца больше! Хотя бы и в Африке!

Эвона как завернул. В Африку ему понадобилось. Да уж, дождей там да хмари вечной не сыскать. Только кому с того радость.

— Забудь.

— Что?

— Забудь про солнце. Тебе, Гразя, оно теперь без надобности.

Надо видеть эти глаза, как у побитой собаки. Аж сжатые кулаки побелели.

— Но почему? Неужели никак нельзя, я ведь не прошу ничего такого!

— А вот нельзя! Нельзя и все!

Тут рядового словно подменили, только что сидел на лавке мешком, и вот он уже согнулся перед Агнешкой, стоя на коленях на сыром полу, весь трясется:

— Да как же, матушка, я знаю, мне сказали, мне безо всякой шутки сказали, что можно! Не играй со мной, не притворствуй, не трави душу!

«Душу», да уж какую там душу, дружочек. Нет тут в лесу ни живых душ, ни мертвых, да и чего им тут делать-то.

— Вставай и уходи, Гразя, бесполезно меня просить-выпрашивать, обманули тебя. Не могу я тебе дать то, чего у меня нет.

Сказав так, Агнешка покосилась в сторону дурного отвара, дожидавшегося своего часа в привычном треснутом граненом стакане. Впервые с ней такое. Пожалела, стало быть, дала слабину, оставила последний шанс убраться отсюда живым.

Пожалела, ха.

Синеющие пальцы уже вцепились Агнешке в шею, прямо так, стоя перед ней на коленях в вычурной позе нелепого сатанинского моления, рядовой Ковалик в приступе исступленной ярости всею силою душил свою жертву. Свою госпожу. Свою спасительницу.