Гавана, год нуля

Слушать ее было забавно, потому что если раньше она была для меня итальянкой, хорошо говорившей по-испански, то теперь она предстала передо мной кубинкой с неважнецким испанским. Она говорила с какой-то странной мелодикой, путая слова и комбинируя фразы. На самом деле ей и не нужно было что-то там имитировать: она так долго жила в Италии, что итальянский неслабо прошелся наждачком по ее родному кубинскому говору. Десять лет — немалый срок. Так мне кажется.

Барбара, естественно, ни слова не сказала об эмоциональной стороне своего приключения, а она ведь никак не ожидала застать страну в таком хреновом положении, равно как не ожидала встретиться с Анхелем и того, что внутри у нее столько всего перевернется — столько воспоминаний и столько запахов. Она не ожидала, что вдруг всплывет все, что осталось в прошлом под фамилией Мартинес. Остановилась она у своей тетушки, жившей в Ведадо, но ей все равно пришлось потратить чертову уйму денег на предметы первой необходимости: мыло, зубную пасту, дезодоранты, продукты — в общем, все то, что в тот год являлось жизненно необходимым. «А денег-то у меня и нет, Хулия», — обронила она. То есть у курицы с золотыми яйцами не было ни золота, ни яиц, и, если присмотреться, она оказалась тощее цыплят в моем доме. Тех, что мама разводит. А разве нет? В тот вечер я пообещала, что никому ничего не скажу. Что каждый продолжит играть свою игру. Она пообещала оставить Анхеля в покое и даже пыталась передо мной извиниться, но в чем мне было ее извинять? Барбара тоже врала, врала всем, но, к счастью, не мне.

Ну и что ты на это скажешь? Можешь посмеяться, конечно, без проблем, мне ведь тоже хотелось смеяться — просто хохотать, безудержно хохотать над нами. Все это было смешно — настоящий хаос, причем вышедший на запредельную мощность и усиливающийся вплоть до точки бифуркации.

В субботу я отправилась на заседание нашей научной группы, и мы долго ждали Эвклида, который все не появлялся. Наконец я решила ему позвонить. Он сказал, что не может сегодня прийти, но просит меня после заседания зайти к нему домой, и тогда он мне объяснит, что происходит. Разумеется, я обеспокоилась и, как только мы закончили, пулей полетела к нему. Эвклид встретил меня с ужасно печальным видом. Мы сели в гостиной, пользуясь тем, что старушка отдыхала в своей комнате, и там он мне и поведал, что погиб друг его сына, двадцатилетний парень. Глаза Эвклида немедленно увлажнились, когда он сказал, что хорошо его знал, что тот был старым другом Чичи и хорошим парнем. «Очень хорошим парнем», — повторил он, из тех друзей, кто не одобрил решение Чичи бросить университет, из тех, кто всегда был рядом, оставался на ночь, когда у него самого еще была семья, и он сам готовил завтрак и будил всех громовым возгласом: «Эдак можно всю жизнь проспать!» И вот теперь жизнь покинула этого мальчика — из-за какой-то абсурдной болезни. Эвклид помолчал, а потом сказал, что Чичи разбит, просто на куски разваливается и по этой причине почти все утро ему пришлось провести у него, а вечером еще предстоит пойти на бдение у гроба, чтобы поддержать сына. Его мать эта новость тоже очень опечалила, хотя она и не так уж близко знала этого парня, но новость и для нее все равно ужасающая. Поэтому Эвклид дал лекарства, чтобы она успокоилась и немного поспала. Как только она проснется, он отправится в похоронное агентство попрощаться, хотя и вынужден мне признаться — и здесь голос у него снова надломился, — что он тоже разбит. «Ведь мальчик, двадцатилетний мальчик, Хулия, понимаешь?» — договорил он.

Я взяла руки моего друга в свои, чтобы он не плакал один, и вызвалась пойти вместе с ним. Он должен был поддержать своего сына, а я — поддержать его самого. Ведь для этого друзья и существуют, разве нет? Чтобы быть всегда рядом — всегда, всегда, всегда. Эвклид обнял меня, бормоча слова благодарности. Когда мать его встала, мы перекусили, и она приготовила нам липовый отвар, и мы перелили его в термос, чтобы взять с собой на бдение.

Не знаю, приходилось ли тебе хоть раз в жизни участвовать в бдении у гроба. Это довольно странное мероприятие. С одной стороны, это убитые горем люди, а с другой — те, кто пришел в силу какого-то обязательства. Я пришла в силу обязательства, и, естественно, это создало для меня некую дистанцию, которая позволила мне за всем наблюдать и ко всему приглядываться. Когда мы туда пришли, из осторожности я осталась несколько в стороне, Эвклид же пошел обнять сына и друзей сына, а также семью покойного и всех своих знакомых. Я же чувствовала себя там не более чем посохом, на который можно опереться, и стояла в отдалении от всех, рассматривая медленно, вверх и вниз, колышущиеся кресла-качалки, в ритме с танцующими телами тех двадцатилетних, что провожали друга. Кто бы сомневался, бдение — это всегда печально. Но бдение у гроба человека молодого еще более трагично. Никто не должен умирать в таком возрасте. Ни у кого не должно быть такого права — ни ради себя самого, ни ради других людей. Меня охватила такая тоска, что я и выразить-то не берусь. Правда, что-то словно сжалось вот здесь, прямо в груди, и внезапно, когда мои раздумья погрузили меня почти в состояние гипноза, до меня словно издалека донесся голос, обращавшийся ко мне: «Профессор». Я обернулась — передо мной стояла та самая бывшая моя студентка из Политеха, кудрявая, которую я как-то раз встретила в доме Эвклида. Ты же помнишь, я о ней упоминала? Подружка Чичи, из их кружка, где все стремились стать писателями. Заплаканная, она тихим, словно иссякшим голоском спросила, знала ли я ее друга. Я только покачала головой, и она, стоя рядом со мной, посмотрела вперед и сказала, что благодарит меня, от всего сердца благодарит за то, что я пришла. «Ему нравятся праздники, — сообщила она, — ему нравится, когда вокруг много людей, у него всегда найдется, что интересного рассказать, он просто обожает общаться, классный парень». И тут девушка снова взглянула на меня своими странными глазами — большими, почти желтыми, потерянными, полными то ли ненависти, то ли бессилия, уж и не знаю, как описать. Как у того, кто несется по длиннющему тобогану и понятия не имеет, что встретит его внизу: вода, песок или пустота. Да, вот нужное слово — она подняла на меня наполненный пустотой и ужасом взгляд и процедила сквозь зубы: «Они говорят, что он умер, но они лгут». И пошла прочь. К креслам-качалкам, где села рядом с Чичи и остальной молодежью и снова принялась раскачиваться: вперед — назад, вперед — назад, вперед — назад. Я должна была выйти. Мне требовалось больше воздуха.

Помню, что я вышла за дверь, и тут же в лицо мне ударило солнце, влепив горячую пощечину, которая меня одновременно ослепила и остановила. От улицы меня отделяла лестница. Я стала медленно спускаться по ступеням, но солнце упорствовало в своем стремлении ослепить, лишить зрения. Как будто в тот день оно жгло гораздо сильнее, чем обычно. Что-то странное не давало мне продолжить путь. И я остановилась. Села на ступеньку и как раз в то мгновение решила послать все к дьяволу. Все к са-мо-му на-сто-я-ще-му дья-во-лу.

«Они лгут», — сказала та девушка, и впервые фраза эта словно обрела полноту смысла. Я спросила себя, как живется после того, как ты увидел мертвое тело своего двадцатилетнего друга. Могу себе представить, что жизнь продолжается, как продолжают раскачиваться кресла-качалки, но что произойдет, если кресло-качалка опрокинется? Не знаю. Перестанешь ли ты когда-нибудь плакать? Этого я не знаю. Единственное, что я могу сказать: в тот день, сидя на ступенях похоронного агентства «Кальсада и Ко», мне все показалось абсурдом. Внутри — разбитые жизни. Снаружи, в нескольких шагах от этого места, — Консульский отдел Соединенных Штатов с огромными очередями за визой. И повсюду — Гавана 1993 года, года нуля. Ночью начнется настоящий шабаш, но меня там уже не будет. Я была там только в тот момент, когда меня ослепило солнце, а у меня, само собой, не было очков, и я не могла защитить себя ни от солнца, ни от полного ужаса взгляда моей бывшей студентки, ни от полных надежды лиц людей в очереди, ни от того, насколько комичной предстала история с документом Меуччи.

Мы искали бумагу, которую кто-то когда-то видел. Какую-то бумажку, всего ничего, бумажку, на которую мы возложили все наши надежды. Понимаешь? Мы жили в стране, движущейся как в замедленной съемке, а иногда еще и в черно-белой гамме, в стране, где единственным, что не стоило тебе тысяч неслабых усилий, было улыбаться, заниматься любовью и мечтать. И мы, жители этой страны, все время улыбаемся, занимаемся любовью и мечтаем. Мечтаем о чем угодно. И я уже знаю, что не так уж и важно выяснить, кто именно изобрел телефон, или заполучить документ, который послужит тому подтверждением, важно другое: дай мне кризисную ситуацию, и я скажу тебе, за какую мечту зацепиться. Вот чем стал для нас документ Меуччи: мечта, в самом чистом виде мечта. Вся наша жизнь закрутилась вокруг него, потому что больше не было ничего — это был год зеро. Пустота. Улыбаться, заниматься любовью, мечтать. И воспроизводить, подобно фракталам, худшее в нас самих.

Утром в нашей научной группе мы обсуждали одну очень интересную статью об обществе и фракталах. О фракталах я, кажется, тебе еще не рассказывала. Так ведь? Сейчас я все просто объясню — в общих чертах. Фракталы — это такие геометрические объекты, габариты которых не укладываются в классические представления: они и не одно-, и не двух- и не трехмерные, они — нечто иное. Вспомни, например, об облаках, о береговой линии, о деревьях — все это природные объекты, которые могут быть описаны с помощью фрактальной теории. Однако чуть ли не самое обычное для фракталов свойство — то, что они воспроизводят идентичные самим себе или подобные себе структуры самых разных размеров. Вспомни папоротник: даже самый маленький листочек папоротника, отходящий от стебля, имеет форму целого папоротника. Малюсенький кусочек в точности такой же, как малый кусок, который точно такой же, как и большой. Видишь? Благодаря этому своему свойству фракталы применяются в музыке, в пластических искусствах, в финансах и даже в науках об обществе.

В тот день мы обсуждали идею о том, что отрицательные эмоции в обществе распространяются путем фрактального расширения. Как если бы они ветвились, воспроизводя сами себя, при этом разрастаясь и увеличиваясь. Просыпаешься ты утром — а электричества нет, и ты завтракаешь подслащенной водичкой, в хмуром настроении выходишь на улицу, толкаешь меня, бегущую, чтобы успеть на автобус, орешь на меня, когда я возмущаюсь тем, что ты меня толкнул, и сама толкаю сеньору, попавшую под горячую руку. Мне удается выбраться из автобуса на нужной остановке, я вхожу в школу, заранее ненавидя своих учеников, говорю с ними на повышенных тонах, очень резко, все они кажутся мне грубиянами и дураками, а потом заканчивается учебный день, и они уходят из школы, дома один из них ссорится с матерью, кричит на нее, обижает, и она, ничего не понимая, начинает плакать. Она не понимает, что тебе хреново, и мне тоже, а еще — ему, и еще кому-то, и еще. Она не понимает, что мы, как фракталы, воспроизводим худшее в нас самих и даже не осознаем этого, мы всего лишь плывем по течению. Мы в это превратились. Видишь, как оно работает? В каждом из нас заключено неблагополучие общества, и каждый его реплицирует, воспроизводит. Клянусь, меня охватило желание вскочить на ноги и крикнуть: «Вот дерьмо!» Очень громко, чтоб услышали все, но я находилась на лестнице похоронного агентства, и внутри него царила печаль. Внутри находилась всесокрушающая жизнь, настоящая.

Именно поэтому я и решила выйти из этой истории: я не видела документа Меуччи и не знала, в чьих руках он находится, и, в общем, он мне был до лампочки. Единственное, чего я на самом деле хотела, так это жить с Анхелем. Он с самого начала являлся моей целью, а сейчас я практически уже была у цели, так что мне совершенно не нужны ни новые проблемы, ни новое вранье. Вопрос для меня закрыт.

Оставалась только одна проблема: я чувствовала, что должна что-то предпринять, ну, не знаю, сделать некое легкое движение, которое могло бы каким-то образом противостоять распространению стольких отрицательных эмоций. На секунду я подумала, что по примеру призрака Маргариты я могла бы превратиться в Хулию-бабочку и поменять переменные, сказав Леонардо, что документ у Эвклида, а Эвклиду — что он у Анхеля, ну а Анхелю сообщить, что им владеет Леонардо. Как игра — неплохо, в особенности для кукловода. Только штука в том, что я уже не хотела быть кукловодом. Замена переменных приведет лишь к тому, что игра продлится до бесконечности, пушки поменяют позиции, чтобы вновь пойти в наступление, и распространение отрицательных эмоций продолжится. Нет. Все это не имеет никакого смысла. Кроме того, и Лео, и Анхель продолжают считать Барбару вероятной покупательницей, которую они не захотят терять, а Эвклид будет видеть в ней угрозу, которую он хотел бы устранить. Все это — абсурд. Понимаешь? У Барбары нет денег, она не собирается никого приглашать в Италию, она сама оказалась блефом — и продолжает служить источником надежды. Смех, да и только. Однако что-то нужно было делать. В споре с Лео я напоследок сказала ему, что никакого документа у Анхеля нет. И я же сказала Барбаре, что нет его у Эвклида. Все верно. Не менять переменные, а раскрыть их — так гораздо лучше. Я решила сказать Эвклиду, что документ вовсе не у писателя, и сказать Анхелю, что его нет у Эвклида. Так негативные эмоции начнут рассеиваться, и я буду довольна тем, что сделала нечто разумное, и не ради Меуччи, а по меньшей мере ради нашего блага. Такое решение я приняла тогда, и не раскаиваюсь. Наше уравнение можно считать решенным. Для решения уравнения Меуччи оставалось совсем немного, но там были свои переменные.

22

Так и закончилась наша история. Мне удалось убедить всех в том, что Маргарита просто позабавилась за их спиной, снабдив их выдумкой. И если у кого-то еще оставалось желание упорствовать в поисках, то, без сомнения, ему пришлось бы начинать сначала, но уже без меня, потому что я выхожу из игры.

Барбара вернулась в Италию спустя несколько дней. Я сходила к ее тете — попрощаться, и та встретила меня с распростертыми объятиями, поскольку я оказалась первой подругой ее племянницы, переступившей их порог. Ясное дело, ведь Барбара тщательно заботилась о том, чтобы не приводить домой никого, потому что ее тетушка родом из Вилья-Клара уж точно не поддержала бы весь этот балаган. Ее племянница — и строит из себя итальянку! В тот вечер Барбара подарила мне все свои кремы и почти всю одежду — полагаю, что себе она оставила только тесные бюстгальтеры. Когда Анхель увидел меня в ее одежде, ему это показалось довольно-таки странным, но я придумала для него какую-то сказку, и он в нее поверил. Ну, он тоже подарил мне пару платьев Маргариты, и все это в совокупности очень меня выручило в текстильно-дефицитные времена. На самом деле, насколько я знаю, больше всего его удивляло, что Барбара так внезапно исчезла и позвонила только на прощание, в самый последний момент. Но эту тему мы с ним никогда не обсуждали.

Любопытно, но вскоре после отъезда Барбары Анхель объявил, что сестра его перебралась жить к сыну дипломатов. Так что я сказала последнее «прощай» дивану в Аламаре и превратилась в настоящую барышню из Ведадо. В тот день, когда я привела Анхеля знакомиться со своей семьей, отчим свернул шеи двум цыплятам, и мы поужинали всей семьей — никто не упустил этой возможности. В том же году мы поженились. Эвклид стал моим свидетелем. В общем, я решила не говорить ему, что мне известно, как он обошелся с моей работой: к тому времени и от моего диплома, и от денег за статью не осталось и воспоминаний. Так для чего портить себе жизнь? В браке я лучше узнала Анхеля, и мы оба, словно по молчаливому уговору, никогда больше не говорили о Маргарите, он, во всяком случае, при мне о ней не заговаривал. С Леонардо, напротив, мои отношения сделались более трудными и напряженными, так что мои визиты к нему стали чрезвычайно редки. Однажды мы встретились с ним на перекресте, у светофора. Я ловила попутку, а он ждал зеленого сигнала. На багажнике его велосипеда сидела девушка, а на дополнительном багажнике на переднем колесе — мальчик, окинувший меня взглядом, неизменно вызывавшим во мне беспокойство. Я лишь успела сообщить новость, что вышла замуж, и Лео пожелал мне счастливой совместной жизни, после чего покатил на зеленый. В голове у меня мелькнуло, что больше я никогда его не увижу, однако нам предстояла еще одна, последняя, встреча.