Гавани Луны

Так что я бросаю клубок, и смело иду вперед, в темноту.

… Сейчас, на крыше, я вспоминаю всех своих женщин.

Я понимаю, что просто обязан рассказать о каждой хоть что-то. Хоть что-то да не должно попасть в землю. Пусть от одной останется жест, от другой веселое слово, от третьей улыбка и поступок, а от четвертой – сапоги и кинжал. Я не собираюсь рассказывать о каждой из тех, кто сошли со мной в преисподню. Ну, как это принято в романах. Обстоятельно, выписывая детали, та, чтобы вы увидели перед собой трехмерную модель человека… Нет, зачем? Пусть земля приберет своих мертвецов. Здесь, я впервые за всю жизнь честен с собой. И я говорю…

Разве кто-то из них была реальна для меня, будучи живой?

Нет. От каждой я брал лишь то, что мне было нужно, так почему же я должен поступать иначе, когда они мертвы? Мне не нужны они сами. Мне нужно от них что-то другое.

Воспоминания.

И я вспомню их. Но я не собираюсь писать книгу. Стыковать швы. Шлифовать неровности. Делать из разрозненных частей единое целое. На это у меня попросту нет времени. Мне не нужен мой текст. Я отдаю его ветру. Он тут сильный. На высоте всегда дует ветер.

Я встаю и трясу руками.

Мы писали, мы писали, – говорю я.

Наши пальчики устали, – говорю я.

Мы немножко отдохнем, – говорю я.

А потом писать начнем, – говорю я.

Сама природа невероятно вежлива со мной. Я понимаю, наконец, что чувствует умирающий богач. Все вокруг только и делают, что ловят каждый твой взгляд. Каждый твой жест. И правильно. Нечего отвлекать меня от моего богатства.

Мои сокровища… Мои женщины. Моя печатная машинка. Мои листы.

Мои воспоминания.

38

Ночь я провел в соседнем доме.

У меня впервые появилась возможность увидеть со стороны свой. Плоская крыша – под легким углом – освещенная светом Луны, бесстрастные черные окна, кряжистая посадка уверенного в себе человека. На таком доме хорошо бы смотрелся крепкий чердак. Наверное, там бы я прятал тела покойниц, если бы этот чердак у нас был. Но Рина не любила маленьких замкнутых помещений. Она и подвал-то с трудом выносила, и лишь исключительно из-за возможности поражать гостей такой роскошью, как свое вино. Будь она жива, мы бы уже готовились. До начала нового вина оставалось меньше месяца. Я отчетливо представил ее смеющейся, топчущейся в бочке с давленными ягодами, под одобрительный смех гостей, и слегка застонал. Такую Рину терять я вовсе не хотел.

Говорю же – когда она хотела, она влюбляла в себя весь мир.

Для Рины, в отличие от массы ее соотечественников, винный подвал был аттракционом, экскурсией. Затаив дыхание, я прошел черный квадрат лужайки, – трава мягко холодила ноги, – и толкнул дверь. Конечно, заперто, и я, чертыхнувшись про себя, вынул из кармана халата, зацепив пару ниточек, связку ключей. Провернул замок как можно бесшумнее. Только тогда вошел и, – поскольку глаза мои уже привыкли к темноте, – не включая свет, обошел нижний этаж. Все было, как я оставил, убегая из дома.

Насколько я мог помнить, конечно.

Я спустился к входу в подвал, и понял, что обязан зайти туда. Осторожно, как пловец в холодную воду, поставил вниз на лестницу одну ногу, затем другую. Ощутил неприятное чувство, как если бы кто-то сейчас мог схватить меня за ноги. Так что я поторопился включить свет. Она сидела там. И она в ужасе глядела на стены подвала. Когда я вошел, она резко обернулась ко мне и я увидел на ее лице облегчение.

Сколько можно говорить, – зашипела Рина.

Я ненавижу, когда меня по случайности запирают в помещении без окон, – с ненавистью сказала она.

Ты идиот! – воскликнула она и поднялась с колен.

Я в оцепенении смотрел на ее коленки в ссадинах, мокрые еще волосы, в которых кое где пузырились остатки шампуня, и розовую пену на подбородке и шее. Она выглядела ведьмой, которую вызвали на шабаш во время принятия ванной. Конечно, она не осмелилась ослушаться и явилась. Она осторожно вдыхала воздух носом, и я знал, почему. Если вас утопили или задушили, у вас происходит носовое кровотечение. Эта мелкая деталь моего репортерского быта двадцатилетней давности всплыла у меня в мозгу, словно тот самый окровавленный пузырек в той самой ведьмовской ванной.

Найди выход, прошептал он, и лопнул.

Рина, пошатываясь, пошла ко мне, протянув руки.

Я закричал и проснулся.

… рядом лежала Яна, которая глядела на меня пристально. Я увидел в ее глазах поры – как в губке. Она впитывала ими мои ночные кошмары. Только их у меня меньше не становилось. Я погладил ее руку.

Почему ты не спишь? – сказал я.

Сторожу твои сны, господин писатель, – сказала она.

Я правда больше не пишу книг, – сказал я.

Я не трахалась почти год, – сказала она.

Следует ли из этого, что я не женщина? – сказала она.

Сколько же тебе лет? – сказал я.

Семнадцать, – сказала она.

О, Господи, – сказал я.

Ночью он спит, – сказала она.

Я присел, и потрогал мокрыми руками щеки. Она восприняла это как приглашение, и потянулась вниз. Я остановил ее рукой. Что-то – возможно ночной кошмар, пузырящийся и пенящийся, как Ринин гель для душа, – говорило мне, что пора вставать хотя бы на одно колено. До сих пор я был как боксер, пропустивший хороший удар в начале боя. Никому это еще не видно, но сам-то он знает, что уже проиграл, и катится по наклонной, пока не ткнется ухом в маты. Так вот, мне на маты не хотелось. И я знал, что чудеса случаются. Мне следовало взять ситуацию под контроль. Я намеревался подержать соперника на расстоянии вытянутой руки, и прийти в себя. По крайней мере, раунд. А уж дальше посмотрим.

Это совершенная случайность, – сказал я.

Мне плевать, что это, – сказала она.

Я глянул на нее внимательно. Она выглядела совершенно спокойной, как в момент, когда я – почти в беспамятстве, – ввалился в ее дом с известием о гибели моей жены. Яна заботливо напоила меня чаем и дала пару таблеток снотворного, после чего я и провалялся в ее спальне до самой ночи. Выглядел я, должно быть, ужасно. Еще бы. Это ведь первое убийство. Конечно, были еще девушка-блондинка и Люба, но первую я не помню, хоть убейте – ха-ха, – а вторая погибла, скорее, по трагической случайности. Так что Рина стала моей первой настоящей жертвой. Та самая Рина, которая всегда считала – и не стеснялась об этом часто и вслух говорить, – что пороху мне хватает только на бумагу. Я даже почувствовал прилив некоторой гордости. А потом – печали и тоски. Такой, что я даже собрался встать, и попросить сигарет, которых не курил вот уже девять лет.

Зря ты так убиваешься, – сказала Яна спокойно.

С чего ты решила, что я убиваюсь, – сказал я.

Она была редкой стервой, – произнесла она эпитафию моей жене, самую короткую из всех возможных.

Я знаю, – признал я.

Уж она бы тебе шею свернула, не раздумывая, – сказала она.

Ты преувеличиваешь, – сказал я.

К тому же, я не сворачивал ей шеи, – сказал я.

Все получилось само, – сказал я.