Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Да что там Тредиаковский! Львов презирал и Рубенса: что может быть непристойнее, чем «полная, голая, толстая купчиха, бесстыдно обнажающая отвислые свои прелести, толстые ляжки и красную кожу»? Это он про Рубенсову Венеру. Но Державин в стихах предпочитал яркие цвета и утрированные страсти — и ему от Львова доставалось, как Рубенсу. Для Державина в поэзии живописность стояла превыше риторики, во всех его одах мы видим движения картин. «Фелица» напоминает сценарий мультфильма, ода «На переход Альпийских гор» — триллер, кинематографична и ода «Бог». По насыщенности картинами стихи Державина превосходят и Ломоносова, и Сумарокова. Он не только повар, но и рисовальщик:

Багряна ветчина, ведены щи с желтком, Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны, Что смоль, янтарь, икра, и с голубым пером Там щука пёстрая — прекрасны!

Ведь это живопись! Просто крупными мазками обозначены цвета, почти без оттенков (только пирог не просто жёлт, а румяно-жёлт) — а получилось не хуже, чем у Рубенса. Да, здесь напрашивается сравнение с нелюбимыми Львовым фламандцами. Державин не стал подражателем Львова, у своего друга он почерпнул внимание к народной поэзии, к бытовой детали. Всего этого им не хватало у Ломоносова.

Друзья наполнили литературную кухню ароматом лёгкой поэзии, которую можно приспособить и для самых главных тем. Правда, Львов от исполинских материй держался подальше: боялся впасть в ломоносовщину, боялся банальности… Державина никакой страх не сковывал — он мечтал лёгким слогом писать о смерти, о войне, о земном счастье и о Промысле Божием. «Союзом разумных и добронравных» называл Львовский кружок Михаил Никитич Муравьёв. Он тоже был для них собратом — правда, поступь Муравьёва в поэзии была слишком робкой. Скромности в нём было не меньше, чем таланта — а ведь он был истинным мастером лёгкой поэзии. Через некоторое время он станет одним из литературных оруженосцев Карамзина, а в 1770-е захаживал в кружок Львова.

Чему ещё могли научить великовозрастного литературного неофита утончённые друзья? Среди первых стихов Державина, которые сгорели в сундуке на карантинной станции, посверкивали бриллианты чистой воды. К счастью, Державин восстановил их по памяти:

Лобызаю, обмираю, Тебе душу отдаю, Иль из уст твоих желаю Выпить душу я твою.

На столь возвышенную и человечную эротику Львов был способен только в теории…

Но сам Державин скромно заметил: «Я хотел парить, но не мог постоянно выдерживать изящным подбором слов, свойственных одному Ломоносову, великолепия и пышности речи. Поэтому с 1779 года избрал я совершенно особый путь, руководствуясь наставлениями Баттё и советами друзей моих Н. А. Львова, В. В. Капниста и Хемницера, причём наиболее подражал Горацию».

Это Капнист пристрастил его к Горацию, стал личным переводчиком Державина, снабжал его подстрочниками с латыни. Мечтатель-малоросс недурно писал по-французски, он и оду на Кючук-Кайнарджийский мир сложил на языке Расина и Вольтера, а потом перекладывал на русский — вместе с Державиным. Для Гаврилы Романовича это было вроде курсовой работы в Литинституте или на филфаке.

Что касается Баттё — его эстетика, основанная на Аристотелевом принципе «подражания природе», помогала раздвигать рамки классицизма. Баттё увлекались и немцы, которых штудировал наш поэт. Природы, естества в стихах Державина всегда было сверх меры.

В кругу просвещённых друзей поэта нужно назвать ещё одно имя, хорошо известное современному читателю. «Ты меня на рассвете разбудишь…» — кто не помнит эту балладу на стихи Андрея Вознесенского? Много лет с ажиотажным успехом идёт в Москве «современная опера» Алексея Рыбникова на стихи Вознесенского — «Юнона и Авось». А в поэме Вознесенского «Авось», которая была опубликована задолго до создания оперы, присутствовал и Державин. И было бы странно, если бы Вознесенский не вспомнил о своём великом предшественнике, обратившись к судьбе Николая Резанова.

Резановы подружились с Державиным, когда тот ещё не стал фигурой вселенского масштаба. То есть — задолго до «Фелицы». Но они благоговели перед ним: очаровывала мудрость Державина, ярко обрамлённая горячим нравом. Державин восхищался первым успехам просвещённого мальчишки — Николая Резанова. Коленька познавал науки, изучал иностранные языки, следуя рекомендациям Державина. У Резанова открылись способности полиглота, он быстро опередил своего кумира по части иностранных языков. Но не возгордился, не перестал относиться к Державину как к высшему авторитету по всем иным вопросам. «Был бы неблагодарен, если б такому благодетелю, как вы, за память обо мне не выразил глубочайшей моей признательности: вы принимаете участие в моей судьбе и, как я слышал от маменьки, хотите взять меня из лейб-гвардии Измайловского в Преображенский полк под своё покровительство», — писал Державину девятилетний мальчишка Николай Резанов. Державин не упустит его из виду — когда поэт достигнет высоких степеней, Резанов возглавит его канцелярию, станет правой рукой Державина во многих начинаниях.

ГЛАГОЛ ВРЕМЁН

На рубеже 1770–1780-х годов Державин стал постоянным автором ежемесячного «Санкт-Петербургского вестника».

Невелик тираж этого издания — около трёхсот экземпляров, но ни один из них не попадал в случайные руки. К журналу относились как к ювелирной ценности, хотя стоил он даже немного дешевле иных русских изданий: четыре — четыре с полтиной рубля за подписку.

Именно в «Вестнике» Гаврила Романович приветствовал возвратившегося на родину Шувалова. Публиковался он анонимно, и мало кто связывал малозаметного сенатского чиновника с этими строфами.

Ценители поэзии примечали, что стихи неизвестного автора не уступают творениям Хераскова и Княжнина и отличаются диковатой, но впечатляющей смелостью образов. Размашистую кисть анонима полюбили. Ну а «Кружка» пришлась по нраву не только изысканным любителям поэзии. Со временем это стихотворение стало известным каждому грамотному человеку. А уж когда придворный композитор Трутовский превратил «Кружку» в настоящую песню… Не всегда известными песнями становятся лучшие стихи, но стихи, подхваченные певцами, повсюду являются самыми известными. Законы шлягера действовали и в XVIII веке.

Оказывается, русская поэзия может быть и простодушной, и весёлой, и — одновременно! — осмысленной. Не хуже, чем у французов:

Краса пирующих друзей, Забав и радостей подружка, Предстань пред нас, предстань скорей, Большая сребряная кружка! Давно уж нам в тебя пора Пивца налить И пить: Ура! ура! ура!

«Граждан гуляк обыкновенная приятельская попойка из старинных серебряных кружек, наполненных сушёным хлебом с лимонною коркою и налитых пополам английским и русским пивом», — деловито прокомментирует Державин эти строки в «Объяснениях».

Особым жанром стали масонские застольные песни: вольные каменщики страсть как любили петь, это и сплачивало, и веселило. Своим любимым поэтам они умели создавать завидную репутацию. Два друга — генерал-майор Степан Васильевич Перфильев и князь Александр Иванович Мещерский попросили Державина сочинить песнь о Петре Великом — специально для исполнения во время масонских собраний. Державин приятелям не отказал, попробовал себя в застольном жанре. Получилось пространно и напевно:

Он, древний мрак наш побеждая, Науки в полночь водворил; Во тьме светильник возжигая, И в нас благие нравы влил. Неси на небо гласы, ветр: Бессмертен ты, Великий Петр!