Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Наполеон открыто культивировал гордость, болезненное самолюбие и честолюбие — и подавал тем самым весьма заразительный пример тысячам эпигонов «великого человека». «Тебе, Боже, небо, а мне — вся земля» — эти горделивые слова Наполеона многое объясняют в природе тех, кто стремится к мировому господству.

И всё-таки не будем демонизировать грёзу о мировом господстве. Как часто именно она вытягивала народы из гибельной трясины гнилого прозябания. Влекла к открытиям, вдохновляла — и не только на кровопролитие. Полномощная власть сильной руки в истории куда чаще прекращала смуту и убийства, чем провоцировала их.

В чём же секрет впечатляющей победительности самых отчаянных и заносчивых завоевателей? Ведь в послужном списке каждого из них триумфов больше, чем поражений. Каждого встречали цветами в захваченных странах, каждому вручали ключи от городов и бухались в ноги целыми государствами… В анализе этого феномена не обойтись без гипотез Л. Н. Гумилёва, без учения о пассионарности. Но хотелось бы обратить внимание на роковую слабость, заложенную в грешной природе человека, которой сполна умели пользоваться неистовые завоеватели. Известно, что подниматься по лестнице куда труднее, чем спускаться по ступенькам. И заставить себя сопротивляться агрессору, принимать смерть «за други своя» — это усилие, на которое способны не все люди и не все народы. Поэтому, как правило, народы и царства уступают инициативе агрессора — как Франция в 1940-м. Именно этим объясняются фантастические успехи завоевателей — от Кира Великого до Гитлера. Если бы Франция сопротивлялась отчаянно, если бы её армия была готова умереть за родину, а народ поднял бы «дубину партизанской войны» — немецкая военная машина надолго бы застряла на родине генерала Бонапарта. Но всегда легче сдаться на милость победителю, выторговывая более удобное положение под властью новой империи. Случаи отчаянного, всенародного сопротивления сильному агрессору в истории нечасты — именно потому у самых успешных завоевателей создаётся впечатление собственной всесильности. Им кажется, что они крепко и властно держат под уздцы судьбы мира. Они, как Александр Македонский, уже готовы вознестись на небо и сравняться с богами. Особенность русской культуры в том, что свободолюбие народа в нас развилось сильнее, чем личное эгоистическое свободолюбие. В России с захватчиками борются до последней капли крови. А те, кто под различными предлогами идёт на компромисс с агрессором или вступает с ним в тактические союзы, — в народной памяти остаются предателями. Поэтому и Карл Шведский, и Наполеон, и Гитлер похоронили свою удачу и надежду на мировую гегемонию именно в русских снегах. Самопожертвование во имя государства в критический момент — вот высшая доблесть русского народа. Но в российской национальной мифологии почему-то не нашлось места завоевательным порывам, без которых не бывает великих держав.

Державин не сомневался: Россия усиливается. Кто способен потягаться с ней? Франция? Но это государство, каких-нибудь 100–200 лет назад грозно нависавшее над Европой, растрачивает силы в революционных метаниях. Англия? Британцам удалось создать огромную колониальную империю, это серьёзный соперник на долгие годы. Но нет в них русской бодрости, да и армия слабее нашей! Приструнить Китай, Индию или североамериканские колонии — дело техники. На сие способны и британцы, и русские.

Державин видел преимущества самодержавной системы, которую взнуздал великий Пётр. Воля государя, воля полководцев — эта сила сокрушит любую преграду. Верил в русского солдата — самого терпеливого на свете. Непобедимого. Куда там пруссакам или османам! И безбожные французишки пошумят — да и угомонятся, поплатившись за кровавые шалости.

России суждено властвовать над миром. Сказывают, что в пророчествах Святых Отцов сказано и про Босфор с Дарданеллами, и про Иран с Индией. Всюду будет править Русь православная. Державин не был одержимым фанатиком этих идей, но время от времени они его вдохновляли.

Любая война в чьём-то представлении является священной.

Претенденты на мировую гегемонию всегда объясняют свою экспансию «благовидными предлогами». С древнейших времён самыми популярными объяснениями вторжения были религиозные мотивы (противника обвиняли в святотатстве) или обвинения намеченной жертвы в клятвопреступлении или тайном коварстве… Именно так начинались войны между двумя гегемонами классической Эллады — Афинами и Спартой. Они обвиняли друг друга в преступлениях перед богами — в том числе давних, мифических. Но основная стратегическая задача для всех очевидна: влияние, ресурсы, политический и торговый приоритет. А мистический флёр полезен не только для самооправдания. Мотивы «священной войны» вдохновляют, сплачивают массы, пробуждают фанатизм, без которого невозможно вести затяжную войну, полную тягот и перенапряжения сил. Державин не боялся подчёркивать мотив религиозной борьбы: ведь это, в представлении солдат, — едва ли не основной нерв экспансии. «Магомета ты потрёс!» — восклицает он после победы над Блистательной Портой. Царьград пока ещё не освобождён — но разве это свершение кажется невероятным? Даже после буйного Петра сохранился в России дух потомков Даниила Александровича — князей Московских, которые наращивали могущество медленно и неуклонно. Вот и Екатерина не любила авантюрную штурмовщину. Сначала — Дунай и Кубань, потом — Кавказ, потом — Иран и освобождение славянских народов, а уж после всего — столица империи, Константинополь. Кстати, Державин нечасто упоминал Царьград в одах. Но всегда имел в виду эту стратегическую цель.

Воинская держава готова была вступить во всеевропейскую войну. Суворов предлагал императрице идти походом на «безбожных французов». Начиналась большая игра — поопаснее трактирного фараона. В этой игре мечты Державина о Царьграде обретали реальные очертания…

ПОЖАРСКИЙ

У великой державы имеются герои не только в настоящем, но и в далёком прошлом. В те времена всё, что было до Петра Великого, воспринималось как нечто былинное, сказочное. Победу над Смутой (не столько над поляками, сколько над всенародной и государственной деградацией) не забыли: как-никак то было начало правящей династии. Но о вождях сопротивления Россия вспоминала нечасто. Гермоген, Пожарский, Минин — патриарх, князь и мещанин, почти мужик.

Державина с гимназических лет восхищал подвиг князя Пожарского. Родовитый аристократ, Рюрикович, прямой потомок Всеволода Большое Гнездо… Его отец и дед воевали за царя и Отечество, но каменных палат не нажили, пребывали в бедности. Разве это не напоминает судьбу потомков мурзы Багрима? В роковой час именно Пожарский возглавил ополчение, разбил врага, организовал выборы нового государя (по существу — выборы династии) и — отошёл в сторону. Державин нашёл в судьбе Пожарского образ идеального героя:

Который бы в боях сражался Лишь спасть народ, царя от бед; Перунами не возвышался, Отнёс к другим весь звук побед; Красой и златом не был пленным, Простил убийцам обличенным, Сокрыту зависть наградил; Не вняв к себе народа клику, Избрал достойного владыку И над собою воцарил… На коварство французского возмущения и в честь князя Пожарского, 1789, 1790

Таков был первый отклик Державина на французскую революцию. Перед угрозой хмельного хаоса, пожиравшего народы (Державин именно так воспринимал французские события), он вспомнил о Пожарском. После Державина эта ассоциация станет общим местом.

Опыт политической борьбы помог Державину увидеть главное в судьбе князя. Увидеть, чем он отличается от героев, спасавших Францию, Британию, Испанию… Пожарский — признанный военный вождь, политический лидер, после победы не стал претендовать ни на престол, ни на первое место рядом с престолом. Не боролся за власть, не боролся даже за влияние на молодого государя… Истинно русское воинское смирение, секреты которого хорошо знал и Суворов. В 1796 году он писал А. И. Горчакову: «О, как шагает этот юный Бонапарт! Он герой, он чудо-богатырь, он колдун! Он побеждает и природу, и людей. Он обошёл Альпы, как будто их и не было вовсе. Он спрятал в карман грозные их вершины, а войско своё затаил в правом рукаве своего мундира. Казалось, что неприятель тогда только замечал его солдат, когда он их устремлял, словно Юпитер свою молнию, сея всюду страх и поражая рассеянные толпы австрийцев и пиемонтцев. О, как он шагает! Лишь только вступил на путь военачальства, как уж он разрубил Гордиев узел тактики. Не заботясь о числе, он везде нападает на неприятеля и разбивает его начисто. Ему ведома неодолимая сила натиска — более не надобно. Сопротивники его будут упорствовать в вялой своей тактике, подчинённой перьям кабинетным, а у него военный совет в голове. В действиях свободен он как воздух, которым дышит. Он движет полки свои, бьётся и побеждает по воле своей! Вот моё заключение: пока генерал Бонапарт будет сохранять присутствие духа, он будет победителем. Великие таланты военные достались ему в удел. Но ежели, на несчастье своё, бросится он в вихрь политический, ежели изменит единству мысли, — он погибнет». Это пророчество исполнилось не только в судьбе Бонапарта. Истинно русский герой, Пожарский не изменил единству мысли. Спас Отечество — и «избрал законного владыку и над собою вацарил». Тут и воинский подвиг, и подвиг смирения. Не случайно Россия вспомнила о Пожарском во дни побед Наполеона. Пропагандисты и поэты (в те годы все пропагандисты, начиная с Шишкова, были и поэтами) клялись именем Пожарского, не забывая и про Минина-Сухорука.

Историки устраивали над Пожарским неправедный суд. Оказывается, он был бездарным воеводой и слабым политиком. Действовал медлительно и не мог железной рукой установить воинскую дисциплину. Но почему же именно второе ополчение, возглавленное Пожарским, изгнало интервентов из Москвы? Да, не всегда Пожарскому удавалось держать в повиновении казаков Трубецкого — это проявилось, когда они нарушили обещание князя и расправились над измождённым польским отрядом полковника Струся, покинувшим Московский Кремль.

Ещё до фелицианского взлёта, до французской революции, в конце 1770-х годов, Державин задумал поэму о Пожарском. В этом жанре пробовал себя Ломоносов, в этом жанре ярко проявил себя Херасков. Честолюбие требовало от поэта эпических подвигов.

Державин намеревался противопоставить просвещённому Пожарскому своенравного Трубецкого — приверженца губительной вольницы. Он — исчадие смуты, раб собственных амбиций. В поэме о Пожарском Державин проявил бы себя осмысленным монархистом. Дворянин должен смирить самовластные амбиции, подчиниться идее объединения государства под властью царя.

Пожарский не был сторонником Романовых. Он опасался, что из юного Михаила Романова получится очередной боярский царь — наподобие Василия Шуйского. Пожарский верно служил Василию Шуйскому, проливал за него кровь, но история показала, что крепкого царя из хитроумного боярина не получилось. Вот если бы шведский королевич принял православие да обязался во всём советоваться с Земским собором… Но когда избрали Михаила Фёдоровича — Пожарский не обернулся фрондёром. Строил храмы, воевал, удовлетворяясь сравнительно скромным положением.