Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Очаровательное простодушие! У Тредиаковского оно редко пробивалось сквозь мудрёную риторику. Державин научился демонстрировать в стихах подлинную бесхитростность, не впадая в примитивизм. Вот Тредиаковский показывает товар лицом в торжественной оде. Прославляет императрицу Анну Иоанновну — не шутка! Читаем:

О императрице велика! Падающего века Атлас! Священны вознесшися крилы Над всем светом простираешься. Тебе поют гусли, кимвалы, Тебе славят трубы громогласны. Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну.

Эти и другие строфы пространной оды Тредиаковский прочитал перед императрицей 3 февраля 1732 года — и был в знак особой милости «допущен к руке» государыни Всероссийской. Кстати, царские милости не принесли Тредиаковскому ни твёрдого положения при дворе, ни денежного достатка. Но всё-таки — «допущен к руке». Но это вопросы судьбы и придворных обстоятельств, а стихи — стихами.

По первому прочтению — нагромождение слов — наверное, эффектное по тем временам, но не более. Тредиаковский был первым русским профессором элоквенции — и бросал к ногам императрицы образцы элоквенции в стихах, но всё-таки не поэзию. Конечно, он открывал новые тропы. До Тредиаковского поэзия была однообразной, негибкой. Василию Кирилловичу не повезло с Ломоносовым. Неистовый помор быстро превзошёл Тредиаковского, научился писать яснее, логичнее. Он победил — и в глазах следующей русской императрицы Елизаветы Петровны, и в глазах всесильного мецената Шувалова. Слава Ломоносова-поэта уничтожила, испепелила неудачливого конкурента. Но вспомним, как важны были для просветителей XVIII века античные вершины. Казалось, оттуда нисходит олимпийский свет истинного знания, истинного искусства. До открытия Античности над учёными умами безраздельно властвовали христианские ценности. Московское царство есть Русь православная, и здесь нет преувеличения. Всё, выходящее за пределы церковности, считалось второстепенным, малозначительным, по большому счёту — постыдным. Не случайно во времена Московской Руси у нас практически не было каменной светской архитектуры. При этом — великолепие монастырских ансамблей, возвещавших миру о Третьем Риме. Мы разучились ощущать, что Москва считала себя Третьим Римом не в качестве города, а в качестве страны, «всея Руси». Тут и с Римом аналогия полнее. Волоколамск, Ростов Великий, Троице-Сергиева лавра — всё это входило в понятие «Москва — Третий Рим».

И вдруг — золотое сечение языческой Эллады.

Перед литераторами XVIII века открылся новый мир Марафона и Парфенона, Гомера и Фидия, Эсхила и Пиндара. А ведь панегирик Анне Иоанновне напоминает русские переводы Пиндара — пожалуй, даже современные. Тредиаковский ощущал себя продолжателем почтенной традиции, настоящим пиитом.

До поры до времени мало кто ощущал противоречия между языческим искусством и православием. В мире Тредиаковского и Державина Пиндар легко уживался с Сергием Радонежским. Причём светская поэзия всецело принадлежала Пиндару! А преподобного Сергия русские поэты упоминали нечасто.

В одах Державина встречаются герои. Родина для Державина — это слияние всех героических эпох в истории Руси, от древних славян, которых называли варягами (именно такой точки зрения придерживался поэт), до Суворова и Багратиона. Всех прославлял новейший Боян.

Только одного великого воина Екатерининского и павловского века Державин не воспел и даже не упомянул в стихах. У этого героя, не знавшего поражений, даже не было первых степеней орденов империи. Не было у него и титула, рядовой дворянин и только. Только в XX веке он стал всенародным героем, ровней Суворову, Кутузову, Багратиону в народном восприятии. Это величайший русский флотоводец, адмирал Фёдор Фёдорович Ушаков. В стихотворении 1788 года «Осень во время осады Очакова» Державин упоминал о морских победах русского оружия:

Огонь, в волнах не угасимый, Очаковские стены жрёт; Пред ними росс непобедимый И в мраз зелены лавры жнёт; Седые бури презирает, На льды, на рвы, на гром летит, В водах и в пламе помышляет: Или умрёт, иль победит.

То было время первых громких побед Ушакова. Неподалёку от устья Дуная, возле острова Фидониси, Ушаков во главе авангарда русской эскадры выдержал атаку превосходящих турецких сил и перешёл в наступление. Чуть позже Ушаков атаковал турецкие батареи в анапской крепости и суда, стоявшие в Анапе. Он смело нарушал каноны морского боя — и побеждал. Согласованные действия сухопутных войск и флота предрешили взятие Очакова — с минимальными потерями при штурме. Жаль, что Державин лишь намекал на победы Ушакова, не упоминая ни имён, ни сражений…

Однажды Гаврила Романович всё-таки заговорил о великом адмирале, назвал его по фамилии. Но — не в стихах, а в «Объяснениях» к стихам. Речь шла о «Водопаде» — оде, написанной после смерти Г. А. Потёмкина. Там есть строки:

Не ты ль, который взвесить смел Мощь росса, дух Екатерины, И, опершись на них, хотел Вознесть твой гром на те стремнины, На коих древний Рим стоял И всей вселенной колебал?

Державин комментирует: «им (Потёмкиным) населены губернии Екатеринославской и Таврической области; он пространные тамошние степи населил нивами и покрыл городами, он на Чёрном море основал флот, чего и Пётр В<еликий> своим усилием, заводя в Воронеже и в Таганроге флотилии, не мог прочно основать; он потрясал среду земли, т. е. Константинополь, флотом, которым командовал под его ордером адмирал Ушаков». И больше ни слова.

В 1798–1799 годах славный адмирал возглавил поход, который не с чем сравнить. В истории русского флота не было столь блистательных свершений. Державин откликнулся на эти победы энергичной одой «На Мальтийский орден». Там немало искренних контрреволюционных рассуждений:

Безверья гидра проявилась: Родил её, взлелеял Галл; В груди его, в душе вселилась, И весь чудовищем он стал! Растёт — и тысячью главами С несчётных жал струит реками Обманчивый по свету яд: Народы, царства заразились, Развратом, буйством помрачились И Бога быть уже не мнят.

Державинская труба пела славу русскому императору — мальтийскому рыцарю, который искоренял (до поры до времени) в Европе революцию. Но фигура Ушакова, этого русского медведя, осталась за кадром:

Властитель душ, любимый царь Речет — и флот сквозь волн несется!

Царь повелел — и всё. И никаких адмиралов.

Вот ведь несправедливость: Нельсона Державин прославлял персонально, а Ушакова — нет. Он просто мало знал о нём — слыхал, конечно, но лично они так и не познакомились. Не было у адмирала полновесной прижизненной славы. Быть может, если бы Державин в своё время приблизился к Потёмкину — князь Таврический поведал бы ему об одном из самых способных своих выдвиженцев. Мог бы рассказать Державину об адмирале и Суворов: уж он-то разглядел полководческий гений своего морского собрата.

В истории они все встали вровень — исполины XVIII века. И те, кто добился прижизненного признания, и недооценённые герои. Век каждому давал возможность показать себя, проявить таланты. Россия побеждала, постигала науки и искусства, пробовала силы в международной дипломатии, упражнялась в политических интригах, строила заводы и корабли. Россия стала страной великих возможностей: имперский резонанс помогает честолюбцам и профессионалам.

В XVII веке у России не было военно-морского флота. А поколение Ушакова уже восхищало лучших моряков мира. Они вернули Чёрному морю титул Русского, обретённый в тьмутараканские времена. Увы, это был недолгий взлёт: император Александр, понимавший, что с Бонапартом придётся тягаться на суше, пренебрегал флотом. А после трагической Крымской войны Россия потеряла статус черноморской военно-морской державы… Преемники Державина — русские поэты — немало строк посвятили роковому противостоянию России и Европы, предательству Австрии, подвигам севастопольцев… Тютчев, Майков, Бенедиктов, Ростопчина, Павлова… Это был последний всплеск русской патриотической героики, которой служил Державин. Прошло несколько лет после Крымской катастрофы, начались Великие реформы — и оказалось, что никто в России не способен искренне и талантливо воспевать империю в стихах. Искренняя героика и в те годы создавалась — но в оппозиционном ключе, о тех, кто «жертвою пал в борьбе роковой любви беззаветной к народу». Многих восхищали эстетические находки Державина, смелость и звучность его прозрений о жизни и смерти, но идеология охранителя империи казалась мёртвым анахронизмом. Интеллигенция не могла найти себя «заодно с правопорядком». Только в советское время — ненадолго! — вернётся в поэзию державинский восторг перед молодым, набирающим силу государством: «Пою моё Отечество, республику мою!» Про Российскую империю в последние полвека её существования никто так бы не написал… Неудивительно, что Маяковского сравнивали с Державиным, хотя они были приверженцами противоположных идеологий, да и внешне ультрасовременный во всех проявлениях Маяковский не походил на екатерининского вельможу. Тынянов писал: «Маяковский возобновил грандиозный образ, где-то утерянный со времён Державина. Как и Державин, он знал, что секрет грандиозного образа не в „высокости“, а только в крайности связываемых планов — высокого и низкого, в том, что в XVIII веке называли „близостью слов неравно высоких“, а также „сопряжением далековатых идей“». Поэт снова стал трибуном и собеседником власти. И тут, конечно, неизбежны упрёки в искательстве и карьеризме…

ЛЬСТИТЬ ИЛИ НЕ ЛЬСТИТЬ?

Характер Державина — поэта и царедворца — проницательно уловил Иван Дмитриев, который сам благополучно бывал и поэтом, и царедворцем: «Голова его была хранилищем запаса сравнений, уподоблений, сентенций и картин для будущих его поэтических произведений. Он охотник был до чтения, но читал без разборчивости. Говорил отрывисто и не красно. Кажется, будто заботился только о том, чтоб высказать скорее. Часто посреди гостей, особенно же у себя, задумывался и склонялся к дремоте; но я всегда подозревал, что он притворялся, чтоб не мешали ему заниматься чем-нибудь своим, важнейшим обыкновенных пустых разговоров. Но тот же самый человек говорил долго, резко и с жаром, когда пересказывал о каком-либо споре по важному делу в Сенате, или о дворских интригах, и просиживал до полуночи за бумагой, когда писал голос, заключение или проект какого-нибудь государственного постановления. Державин как поэт и как государственная особа имел только в предмете нравственность, любовь к правде, честь и потомство». Поэтическая кухня и нрав здесь неразделимы.

Державин гордился репутацией правдолюба, не раз её демонстративно подтверждал. Потому-то он и встрепенулся, когда к нему со стихотворным посланием обратился Храповицкий, требовавший от поэта безрассудной смелости, по которой сам тосковал, десятилетиями подчиняясь придворным законам. В послании к Державину Храповицкий — признаем! — встал вровень с лучшими поэтами того времени. Замечательный лёгкий слог, осмысленные остроты:

Люблю твои я стихотворства: В них мало лести и притворства, Но иногда — полы лощишь… Я твой же стих напоминаю И сам поистине не знаю, Зачем ты так, мой друг, грешишь. Достойны громкой славы звуков Пожарский, Минин, Долгоруков И за Дунаем храбрый Петр; Но Зубовых дела не громки И спрячь Потёмкиных в потёмки: Как пузырей, их смоет ветр… И Зубов, ставши размундирен, Для всех россиян только смех. Твоею творческой рукою И пылкою стихов красою Достойных должно прославлять, Великих, мудрых, справедливых, Но случаем слепым счастливых В забвеньи вечном оставлять.