Гай Мэннеринг (ил. Б.Пашкова)
Шрифт:
— Der Deyvil! [191] Тот, кто затеял этот разговор со мной, тоже, видно, о своей безопасности позабыл.
— Как, с безоружным, да еще с закованным в цепи? Вот это здорово, капитан! — иронически заметил Глоссин. — Только особенно-то все-таки не грозитесь. Трудновато вам будет уйти отсюда, не рассчитавшись за одно дельце, которое несколько лет назад у Уорохской скалы было.
Хаттерайк помрачнел как ночь.
— Что до меня, — ответил Глоссин, — я не хочу особенно жестоко со старыми знакомыми поступать, но я обязан выполнять мой служебный долг. Поэтому я отправлю вас сегодня же на почтовых в Эдинбург.
191
Черт! (нем., диал.).
— Potz Donner! [192] Этого вы не сделаете, — сказал Хаттерайк уже более тихим
— Это было так давно, капитан Хаттерайк, что я даже позабыл, какую награду я тогда получил за свои труды.
— За труды? 3а ваше молчание, вы, верно, хотите сказать?
— Тогда этого требовало дело, — ответил Глоссин, — а сейчас я давно уже от дел отошел.
— Да, но мне вот сдается, что я сумею вас опять на старую дорожку толкнуть, — сказал Дирк Хаттерайк, — и провалиться мне на этом месте, если я не собирался вас навестить и рассказать вам кое о чем, что вас очень близко касается.
192
Гром! (нем.).
— Что, насчет ребенка? — взволнованно спросил Глоссин.
— Да, mijnheer [193] , — хладнокровно ответил капитан.
— Так ведь он же умер? Или что, жив?
— Живехонек, так же как мы с вами, — ответил Хаттерайк.
— О господи! Но он сейчас в Индии? — вскричал Глоссин.
— Нет же, тысяча чертей! Здесь! На вашем чертовом берегу, — ответил Дирк.
— Слушайте, Хаттерайк, это.., если это так, только я не верю, это же нас обоих погубит. Не мог он забыть, какую вы с ним штуку тогда сыграли. А для меня последствия будут самые тяжелые! Говорю вам, мы оба погибли, вот и все.
193
Сударь (голл.).
— А я говорю, — возразил ему моряк, — что это погубит только вас одного, я-то уж и без того попался; теперь вот, когда меня вздернут, все наружу и выйдет.
— Какого же дьявола вас принесло сюда, на этот берег, с ума вы, что ли, спятили?
— Деньги вышли, дела расстроились, а я думал, что здесь все давным-давно позабылось и быльем поросло, — отвечал достойнейший капитан.
— Послушайте, но что же теперь делать? — сказал Глоссин в тревоге. Освободить вас я не имею права. Но, может, вы сумеете как-нибудь освободиться по дороге? Да и в самом-то деле, словечко только черкнуть лейтенанту Брауну, и я пошлю с вами своих людей и скажу, чтобы они вас береговой дорогой вели.
— Нет, где там, из этого ничего не выйдет. Браун умер, застрелен и в земле лежит: черт о нем уже позаботился.
— Умер? Застрелен? Наверно, в Вудберне? — спросил Глоссин.
— Да.
Глоссин замолчал. От ужаса холодный пот выступил у него на лбу, в то время как суровое лицо сидевшего напротив него моряка оставалось невозмутимым. Хаттерайк с прежним спокойствием жевал табак и сплевывал в камин.
«Кончено теперь, — думал Глоссин. — Если только объявится наследник, то всему конец, и во что тогда выльется все мое попустительство этим контрабандистам? Да, но времени совсем мало, и надо что-то делать».
— Слушайте, Хаттерайк, освободить вас я не могу, но я вас в такое место определю, что вы сами на свободу вырветесь; я рад-радехонек буду приятелю помочь. Я запру вас на ночь в старом замке, а охране всей дам по двойной порции грога. Мак-Гаффог попадется в свою же ловушку. В «крепкой» комнате, как они ее называют, решетки все уж поразвалились, до земли оттуда футов двенадцать, не больше, а снег глубокий.
— А с браслетами как же? — спросил Хаттерайк, глядя на кандалы.
— А вот как, — сказал Глоссин, подошел к ящику с инструментом, достал оттуда маленький напильник и протянул ему. — Вот это вас выручит, а дорогу по лестнице к морю вы знаете.
Хаттерайк радостно потряс своими цепями, как будто был уже на свободе, и попытался протянуть своему покровителю закованную в цепи руку. Глоссин приложил палец к губам, осторожно поглядывая на дверь, и продолжал свои наставления:
— Когда вы уйдете, лучше всего вам укрыться в Дернклю.
— Donner! Это место уже завалили.
— Вот черт! Ну, если так, можете взять мою лодку там вон, на берегу, и ступайте себе. Только на Уорохском мысу вам придется меня подождать.
— На Уорохском мысу? — пробормотал Хаттерайк, и лицо его снова помрачнело. — В пещере, что ли? Нельзя ли где в другом месте: es spuckt da [194] , все говорят, что он там ходит. Только, Donner und Blitzen, я никогда его живого не боялся, так что он мне теперь мертвый-то сделает? Strafe mich Helle! [195] Нет, Дирк Хаттерайк никогда не боялся ни черта, ни дьявола. Значит, мне вас поджидать там?
194
Там место нечистое (нем.).
195
Да накажет меня ад! (нем., диал.).
— Ну да, — ответил Глоссин, — а сейчас я пойду позову людей.
— Ничего у меня не получается, Мак-Гаффог, с этим капитаном Янсоном, как он себя именует, а сегодня поздно уже его в тюрьму везти. Не найдется ли надежной комнаты там, в старом замке?
— Да, конечно, есть; мой дядя, констебль, еще при жизни старика Элленгауэна как-то трое суток одного арестованного там держал. Но и пыли же там теперь набралось, дело-то его ведь в суде еще до пятнадцатого года разбиралось!
— Ну, не беда, этому ведь долго там сидеть не придется, надо только до следующего допроса где-то подержать. Рядом есть маленькая каморка; вы можете там себе огонь разложить, а я туда еще пришлю кое-чего, чтобы ночью вам не скучно было. Только дверь хорошенько заприте, и пусть у него там тоже огонь разведут, время сейчас холодное. Может назавтра он и образумится.
Отдав все эти распоряжения и щедро снабдив стражников едой и выпивкой, судья отправил всех в старый замок; он был совершенно уверен, что ночью они ни сторожить, ни молиться не будут.
Но зато самому Глоссину в эту ночь не спалось. Опасность нависла над ним. Козни, которые он строил людям в течение всей своей преступной жизни, обернулись сейчас против него самого, и все его замыслы рушились. Он улегся в постель, но понапрасну только ворочался с боку на бок. Наконец он все же уснул. И ему тут же привиделся покойный Элленгауэн таким, каким он видел его в последний раз, со смертельной бледностью на лице, а потом он же, только молодой и полный сил, выгонял его, Глоссина, из своего родового гнезда. Потом ему снилось, что он долго бродил по диким болотам и наконец добрался до постоялого двора; слышно было, что там идет пирушка. И, войдя в дом, он сразу же натолкнулся на Фрэнка Кеннеди; тот был весь искалеченный и окровавленный, такой, каким Глоссин оставил его на берегу под Уорохской скалой, но в руке он держал чашу с пенистым пуншем. Потом вдруг Глоссин очутился в тюрьме и услышал, как Дирк Хаттерайк, будто бы уже приговоренный к смерти, исповедовался перед священником. «После того как это кровавое дело свершилось, — говорил он, — мы укрылись в пещере среди скал. Об этой пещере знал только один-единственный человек. Там мы толковали о том, что делать с ребенком, и думали отдать его цыганам, как вдруг услыхали, что в лесу перекликается посланная за нами погоня. И тут кто-то пробрался в нашу пещеру: это был тот самый единственный человек, который о ней знал. Тогда мы отдали ему половину того, что спасли с корабля, и заставили его действовать заодно с нами. По его совету мы увезли ребенка в Голландию на судне, которое на следующую ночь пришло за нами. Этого человека звали…» — «Нет, это не я, меня там не было!» — уже чуть ли не вслух проговорил Глоссин и, всеми силами стараясь убедить кого-то в своей невиновности, проснулся.
Но вся эта фантасмагория была творением ожившей в нем совести. В действительности, зная много лучше, чем кто бы то ни было, все убежища контрабандистов, он, в то время как погоня устремилась в разные стороны, пошел прямо в пещеру. Это было еще до того, как он узнал об убийстве Кеннеди. Глоссин считал, что таможенный мог попасть к ним в плен. Он явился туда с мыслью стать посредником, но увидел, что все находящиеся там охвачены тревогой и что та ярость, которая толкнула их на убийство, теперь у всех, кроме самого Хаттерайка, уступила место раскаянию и страху. Глоссин в то время был еще беден и весь в долгах, но уже успел приобрести доверие Бертрама. Зная слабый характер лэрда, Глоссин решил, что сумеет обогатиться за его счет, если только убрать наследника, так как тогда все состояние останется в руках лэрда, человека слабого и щедрого. Все это сулило ему такую выгоду и в настоящем и в будущем, что он согласился принять от перепуганных контрабандистов взятку, которую они ему предложили. И тогда он помог им и даже, должно быть, сам убедил их куда-нибудь увезти маленького Бертрама: тот ведь уже достаточно понимал, чтобы рассказать о кровавом преступлении, свидетелем которого он был. Чтобы заглушить сейчас укоры совести, изобретательный Глоссин мог найти только одно-единственное оправдание: он вспоминал, что искушение было тогда слишком велико. Все, о чем он только мог мечтать, предстало перед ним, и он увидел, что, заключив эту сделку, он сможет избавиться от невзгод, которые неминуемо должны были его постичь. К тому же он считал, что должен поступить так уже из одних соображений собственной безопасности. Он все же в какой-то мере находился во власти разбойников и теперь старательно убеждал свою совесть, что, если бы он отклонил предложения контрабандистов, то, может быть, не сумел бы спастись: помощь, как бы близка она ни была, могла запоздать, оставив его в руках тех, кому ничего не стоило убить человека даже и по менее значительному поводу.
Одолеваемый мучительными предчувствиями нечистой совести, Глоссин поднялся с постели и подошел к окну. Местность, которую мы описывали в третьей главе романа, была теперь покрыта снегом, и ослепительная белизна пустынного берега придавала океану мрачный свинцовый колорит.
Зимний, снежный пейзаж, как бы он ни был сам по себе прекрасен, в силу сочетания холода с безлюдьем и всей необычности подобной картины для наших краев, кажется нам и диким и унылым. Предметы, очертания, к которым привык наш глаз, либо совсем исчезли, либо до неузнаваемости изменились, и кажется, что глядишь на мир совершенно новый и незнакомый. Но совсем не такими мыслями был занят этот злой человек.