Гайдар

Написал статью «О Шпагинских мастерских и вообще», которая никого не обрадовала: как действует долбежный станок, подписчики «Звезды» в основном знали. По-настоящему удачным вышел лирический очерк «Кама», но ему очерк никаких перспектив не открыл. Единственное что - здесь появилась лирическая интонация, прямое обращение к реке и к читателю. Возможно, то и другое было даже находкой, но он не знал, что с этими находками делать. Он чувствовал в себе огромный запас душевных сил.

Хотелось за что-то драться, что-то сокрушать, с кем-то говорить язвительно и резко.

Помогла нелепость. Редакции раздали анкеты. Он немало их заполнил за свою жизнь. Были анкеты короткие, были пространные, были деловые, были нелепые. Предложенная сотрудникам редакции относилась к числу последних. Тем не менее до семнадцатого параграфа «ответы из-под пера вылетали, как газетные листы из-под ротационки. Но на семнадцатом перо споткнулось». Там было: «Перечислите ваших родственников и укажите их идеологию».

Тут серьезность всех покинула. Выпускающий Савва Гинц, например, написал, что идеологию своей одиннадцатимесячной дочери ему пока выяснить не удалось, поскольку она еще не разговаривает. Посмеялись. А он подумал, что смех над глупостью должен быть громче. Сел и написал письмо-фельетон «Адмотделу Пермского исполкома».

«Дорогие административные товарищи!.. Терзаемый горькими угрызениями пролетарской совести, я вынужден печатно заявить о причинах, побудивших меня не ответить на 17-й вопрос вашей очередной… анкеты, и если я поставил вместо ответа уклончивую черту, подобную той, которую торопливо проводит бывший полицмейстер перед общеизвестным вопросом: «В чем выражалось ваше горячее участие в Февральской революции?», то отнюдь пе оттого, что хотел этим сказать: «Пусть понимают как знают…»

«И хотя, - продолжал он, - к своим гражданским обязанностям я отношусь весьма добросовестно… я, однако, не писал ничего ни про свою бабушку, ни про своего дедушку, ни про троюродную тетку Аделаиду Григорьевну…» Что, например, можно было сказать об идеологии тетки, которая при каждой встрече «смотрела… многообещающим взглядом», воздействуя на его «мужскую психологию»?

«- Не-е-ет. Довольно… - заканчивал он.
– Пусть ребята как хотят, а я за чужую идеологию отвечать не буду…

И писать не стал. И не стану».

Фельетон имел успех. И он задумался: а что, если фельетон, где нужен факт, обыгранный со всех сторон, нужна проницательность и самый неожиданный жизненный опыт, и есть как раз то, что он ищет?…

В руки попало письмо. Организатор по заготовке дров товарищ Князев сообщал, что в рабочих домах наблюдается «отсутствие всякой температуры», потому что неизвестно куда задевался недавно оформленный «дровяной билет», который он, Князев, никак не может получить, потому что помлесничего говорит: билет, «по-видимому, находится у лесничего». Лесничий: «Он… шельмец, куда-то скрылся… Впрочем, зайдите завтра». Назавтра: «В настоящую минуту» билет находится в комхозе. В комхозе: «…Билет только что исчез неизвестно куда».

Описывая в очередном фельетоне «историю о неуловимом билете», вспомнил те времена, когда сам ловил «неуловимых». И «билет» вдруг стал существом одушевленным и обрел «политическое лицо».

«Где сейчас билет, - спрашивал он, - это неизвестно, говорят, что видели его разъезжающим верхом по улицам Перми… Угрозыск, конная милиция - все, все, все - в погоню. Как говорится, мы, которые, Деникина, Колчака и проч.
– чтобы, не поймали этого бандита…» И вдруг шутливое описание погони за «этим бандитом» оборачивалось вполне серьезным предупреждением: «У него есть, безусловно, сообщники и укрыватели, у меня даже имеются точные сведения, что они здесь, в городе…»

* * *

«…- Алло. Откуда звонят? Из конного резерва?… Ага, я сейчас… Товарищ Степанов! Снимите со стены мою революционную шашку и мой революционный маузер».

Он снова шел в бой.

«…Я люблю остро отточенную шашку»

Печатался теперь почти каждый день. Не хватало терпения выстраивать темы в очередь. Иногда в одном номере шло сразу два, а то и три материала, которые он для разнообразия подписывал так: «Арк. Г.» или просто «А. Г.»

Просыпаясь, ощущал ту бодрость и наполненность, которые, думал, никогда к нему больше не вернутся. Быстро умывался, завтракал и спешил со всеми в редакцию. И если «заготовочная» папка была пуста, шел к столу с только что полученной почтой, разрывал конверты, тут же подряд читал все письма, пока известие о чьей-либо беде не отдавалось болью в его сердце, оскорбляя его достоинство и унижая его представление о том, какими должны быть отношения между людьми, шутка сказать, на девятом году революции.

Придвигал к себе бумагу, толстую, газетную, в типографии нарезанную. Садился к этому же или соседнему столу. Обмакивал перо. И здесь к нему уже не подходи.

Тем временем в редакции шумно и дымно. Кто-то просит завотделом Альперовича написать о международном положении. Назаровский объясняет уязвленному автору, что статья была сокращена правильно. Паша Варасов, гордость редакции, журналист и спортсмен, вратарь сборной Урала, напоминает футболистам «Звезды» о вечерней тренировке. Студент-внештатник (судебная хроника плюс небольшие очерки) восторженным шепотом рассказывает Коле Кондратьеву о своем покойном двоюродном брате, который мог пить чай, вести беседу и играть в шахматы с партнером, сидевшим в другой комнате.

А он слышит и не слышит. По левую руку от него лежит недокуренная папироса, по правую - раскуренная, но тоже позабытая трубка. И час-полтора для него в мире ничего не существует, кроме фельетона, который сейчас рождается на этих шероховатых листках. Ответственному секретарю Назаровскому и всей редакции известно, что Гайдар пишет. Назаровский присылает спросить, сколько строк оставить под фельетон. А он и сам еще не знает: может, сто, может, триста.

Закончив, ни на кого не глядя, идет к машинистке. Садится верхом на стул и диктует, на ходу дополняя, правя и ревниво следя, смеется машинистка или нет. Если не смеется, то плохо… но, впрочем, кажется, у нее с утра сегодня было неважное настроение.

Он писал в ту пору о многом: о беспорядках в рабочей столовой, о газетах Колчака, о бестактности врача, о ворах, притаившихся под вывеской государственного магазина, о случайных людях, которые пробрались на административные посты.

…Если завотделом складов некто Петровский держал себя, «как царский полковник», притесняя рабочих, и с этим Петровским «никто и ничего» не мог сделать («Человек, который не любит коммунистов»), то бывший чиновник белой армии, «незаменимый спец» от Центро-спирта, действовал провокационнее и тоньше: отказывая в письменной просьбе об авансе, он «словесно разрешал» взять до получки необходимую сумму, «а на другой же день» производил ревизию и арестовывал «виновного». Тот же спец создал «атмосферу взаимного шпионажа и доносительства».

«Есть же все-таки, - писал он, - предел таким издевательствам… Должен же в конце концов кто-либо отвечать за такие безголовые назначения…»

Он расследовал негромкое «дело Лобинского», рабочего с 1907 года, известного «исключительным отношением к работе да страстью ко всевозможным усовершенствованиям и изобретениям». Только одно предложение Лобинского позволило «улучшить плавку» чугуна в мастерских, подняв производительность «с 40 до 90 пудов в час». И такого человека «убрали» по настоянию мастера Соколова, который «бегал с Колчаком», никогда не занимался литейным делом, «хитрый, пронырливый и угодливый», был «почтителен к начальству, придирчив к подчиненным», в рационализации, предложенной Лобинским, видел только желание сесть на его, мастера, место. А уволив Лобинского, Соколов тут же ввел плавку… по способу Лобинского.