Гайдар
Шрифт:
В полушаге от войны…
Из перехваченных секретных бумаг стало известно о вполне реальных планах нападения Страны Восходящего Солнца на Советский Союз. «Японо-советская война… - говорилось в этих документах, - должна быть проведена как можно скорее. Мы должны осознать; что по мере прохождения времени обстановка делается все более и более благоприятной для них…»
При этом Япония, понимая, что в одиночку с такой страной, как наша, не справиться, делала ставку на то, чтобы «вовлечь соседей и другие государства
Японские документы были опубликованы в нашей печати 8 марта 1932 года. А через три дня некто Штерн по заданию зарубежного центра в Москве средь белого дня ранил несколькими револьверными выстрелами советника германского посольства фон Твардовского. На суде Штерн признался, что принял советника за германского посла фон Дирксена и что цель покушения - спровоцировать войну с Германией.
Не прошло и месяца - белогвардеец Горгулов убил на книжной выставке в Париже президента Франции Думера.
«Парижский выстрел, - писали газеты, - попытка создать новое Сараево».
«Горгулов прямо заявил, что ставил себе целью вызвать войну между Францией и СССР».
А еще через неделю «Тихоокеанская звезда» сообщила о провокационных призывах японской газеты «Нихон» к нападению на Советский Союз.
Заметались по Хабаровску всадники на взмыленных конях. Шли по ночам по городу, растворяясь в темноте, только что прибывшие части. Толпились возле военкомата мальчишки, глядя на желавших записаться в добровольцы. В магазинах расхватывали все, что можно было купить без талонов.
Даже будничное воспринималось теперь сквозь призму происходившего на мировой арене. «Очень важное постановление о мясозаготовках», - помечал он в дневнике. И через два дня: «Написал большой очерк о мясной проблеме. Вернее, не очерк, а памфлет о кроликах. Писал и подклеивал листы, получилось три аршина».
Он объездил все базы и питомники, понял, что реальные условия для разведения кроликов в условиях края есть. Нашел фермы, где кролиководством занимались с умом. И выступил с конкретной программой.
«Пускай Кроликоцентр еще не раскачался, - заканчивал он.
– Пускай ЦРК возится около деликатесных огурцов… Ничего. Они заработают. А если не захотят, то их заставят работать теми темпами, которые требуются…»
Был резок, потому что передышка кончилась. На раскачку времени уже не оставалось.
«За последние дни, - писал в дневнике, - в Хабаровске спокойнее. Немного улеглись толки о возможности войны. А все-таки тревожно. Все чего-то ждут». Он ждал со всеми. Неизбежность войны была очевидной. Неясным оставалось одно: сколько продлится отсрочка: еще месяц? Три? Год?…
Японская армия в 1932 году насчитывала 250 тысяч. С резервистами - от четырех до десяти миллионов. А кто выступит против нас на западе, когда начнется тут, на востоке? Германия? Франция? Польша?…
Но, кто б ни выступил, он знал: для нас война будет всенародной. И занес в дневник: «Надо собраться и написать для М[олодой] Г[вардии] книгу: Крым, Владивосток, Тимур, Лиля, все это связать в один узел, все это перечувствовать еще раз, но книгу написать совсем о другом».
Еще неясно представлял, что это будет за книга, но знал: то, что происходит
теперь на его глазах, должно быть как-то связано с личной его бедой, с тем, что понял в Артеке.Власть творчества
Пристальнее, чем всегда, вчитывался в столбцы газетных сообщений. И снова, как о прямом долге именно теперь: «Надо начать книгу…» Написал, подчеркнул и обвел. А работа не начиналась. Думал: книга будет о верности, о том, что видел год назад, в Крыму, о том, что было в прошлом.
Обложка рукописи.
Пусть прошлое пройдет обрамлением, пусть прозвучит напоминанием. И, еще не вполне решив, что в обрамление отобрать, перечислил эпизоды, которые были горькой его радостью и гордостью…
«Во сне видел Котовского. В 1921 году на антоновские банды, ночью в Бенкендорф-Сосновку он прискакал с бригадой. Я командовал тогда сводным отрядом. Странно теперь вспоминать. Все это давно-давно было… помнится мне, что это было как раз в конце мая 11 лет тому назад.
…Помню Тухачевского - осенью в Моршанске я командовал, а он принимал парад.
…Меженинов - поезд командующего О.В.О.
– я был дежурным и получил выговор. Он добродушный - огромный.
…Данилов - член РВС… «Только в революцию могут происходить такие вещи».
…Фрунзе. Я сидел в приемной РВС - он вошел, проходя к себе в кабинет…
Все как- то стирается и расплывается. Все это очень давно».
После увольнения из армии хронологически шел Ленинград, но история о том, как стал писателем, не нужна была в этой книге. И мысль шагнула дальше:
«Вспоминаю смутно Пермь. Голубой дом. Лильку - девчонку в ярком сарафане. Тени смутные, далекие, далекие…»
Эти воспоминания давали внутренний настрой, который был необходим для будущей повести.
Возможно, замысел книги дозрел во много быстрее, но послали в командировку во Владивосток и Сучан.
Поездка вышла продолжительной - и оставляла немного времени для себя. Ненадолго почувствовал себя путешественником, словно попал в чужую страну. «Трепанги, - заносил он в дневник, - матросская шутка. Судно «Совет»… Ночные переходы. Японское море. Буря. Перевал Сихотэ-Алинь. Татарский пролив - впрочем, всего не перескажешь. А в общем, вернулся из путешествия 29 июля».
То, что поначалу казалось перерывом в работе, стало ее продолжением. На открытой палубе корабля, когда в лицо дул тугой ветер, осыпая брызгами соленой, как в Черном море, воды, мысль невольно возвращалась на год назад, проясняя, «прорабатывая» те частности, без которых не мог решить основного.
Если повесть будет автобиографической, почему бы ей не стать продолжением «Школы»?
Начать тогда можно с отъезда из Москвы. С каких-то встреч в поезде. Потом Артек. Его замкнутость в ту пору и сдержанность Тимура можно объяснить совсем по-другому: более тяжелой, но и более гордой бедой… А потом что-то происходит в самом пионерском лагере, только круче…