Газават

И старый Потапыч энергично сплюнул в сторону.

Но Тэкла не прикасалась к еде. Она только во все глаза смотрела на этого странного бородатого человека, заставляющего ее непременно есть горячую баранью котлету, поставленную перед нею.

Около часу тому назад она пришла в чувство и увидела вокруг себя чужих, незнакомых людей. Первым ощущением ее была острая, жгучая, почти безумная радость, поглотившая ее с головою: эти люди говорили по-русски.

Она у русских! Она уже не в плену!

Но тут же острое ощущение счастья исчезло, исчезло так же внезапно, как и явилось к ней.

Где же господин? Добрый, ласковый господин, которого она успела полюбить, как брата?

Среди грубых, загорелых солдатских лиц не было ни его милого, доброго, молодого лица, ни мягких синеватых глаз, смотревших на нее с такой бесконечной лаской.

— Ишь ты, ведь татарка, а белехонькая! — произнес один из окруживших ее солдатиков.

— Всяко бывает и у них, у гололобых, и белобрысеньки, и шантретки, разно, — философски заметил другой.

— Покормить ее надо! Исхудала-то как, бедняжка! — послышался чей-то звучный повелительный голос, и появившийся в эту минуту незнакомый офицер с отеческим участием погладил ее по головке.

— Потапыч, тебе ее поручаю, — сказал он бородатому старику, и потом все куда-то исчезли, и он, и солдаты. Остался один бородатый старик, мигом притащивший ей огромный кусок жаркого…

— Ешь, мамзель пучеглазенькая! Ешь! — проговорил он, поглаживая ее своей закорузлой рукой по головке. — Ишь ты сердешная, и то, исхудала как! Кожа да кости, индо жалко тебя, дарма что ты бусурманка… Все же дите малое!.. И где это Мишенька достал такое-то…

При знакомом имени Тэкла разом оживилась. Одичалая, затравленная в плену девочка, как дикий зверек глядевшая на окружающих, вдруг встрепенулась:

— Миша! Миша! Где Миша? — повторяла она, странно произнося незнакомое имя.

— Батюшки! Отцы родные! Святители-угодники! По-русски она говорит, — весь так и затрясся старый Потапыч, — стало быть, не бусурманка ты? Не бусурманка, не? А я-то, старый дурень, и не различил сослепу. Ах ты девонька ты моя болезная! Как же ты оттоле-то пришла! И то впрямь крещеная! И крестик на шейке… Ах ты ягодка горемычная! Своя! Так и есть своя! Христианская душа! Так и есть!

И старик крепко обнял девочку, в то время как слезы умиленья целым потоком хлынули по его щекам.

Нервы Потапыча, крепкие солдатские нервы, не вытерпели в конце концов…

Час тому назад солдаты гарнизона принесли в крепость его раненого любимца вместе с этой белокурой девчуркой. Старик, отчаявшийся было увидеть когда-либо своего ненаглядного Мишеньку, просто обезумел от восторга. К тому же рана Миши, хотя и серьезная, не была опасна… Второпях нанесенный Гассаном удар не был смертелен. Доктор уже перевязал рану, дал успокоительного питья больному, и обморок Миши перешел в крепкий живительный сон.

За своего любимца-воспитанника дядька был теперь спокоен.

И его доброе любвеобильное сердце стремилось как-нибудь облегчить участь «пучеглазенькой» девочки.

Он не задавал даже вопроса, как попала эта «пучеглазенькая» к его Мишеньке, но раз их нашли вместе, без признака чувств лежащих на поляне в виду крепости, значит, Мишенька привел ее с собой и она имела право на гостеприимство и ласку его — Потапыча, будь она даже гололобая бусурманка.

И вдруг оказывается, что она вовсе не гололобая, вовсе не бусурманка!

Золотой крестик на груди малютки без слов говорит за нее… И по-русски она умеет говорить не хуже его, Потапыча, и за его любимца тревожится как видно…

Старик окончательно растаял.

— Ах ты сердешная, — умилялся он, — жив, жив наш Миша, живехонек. Оградил его Господь. Слава Тебе, Господи!

— Жив! Жив! О, будь счастлив за эти речи, добрый господин! — горячо вырвалось из груди Тэклы, и глаза ее благодарно и мягко блеснули старику.

— Вот тебе на… в господа попал, — недоумевающе протянул Потапыч, — не, моя лапушка, не господин я и звание у меня денщицкое. Только и всего. А вот вы из каких будете? — неожиданно перешел он на «вы», желая не отставать от «пучеглазенькой» в искусстве вежливого обращения.

Тэкла недоумевающе подняла на него глаза…

— Ну да, из каких?.. Значит, как звать-величать тебя по батюшке надоть? — пояснил старик, как мог.

— Тэклой зовут меня, — отвечала девочка.

— Тэклой? — переспросил тот. — Как же это будет у нас теперича? Сама вот христианка, а имя, слышь, бусурманское… И где такое имя нашлось? Как же так? Не годится Тэкла! Тэ-к-ла-а! — протянул он еще раз, недоумевающе покачивая головой, и вдруг, ударив себя по лбу, радостно вскричал: — Может, Феклой звать-то тебя. А тебе с перепугу не выговорить, стало быть, бедняжке. И то верно… И имя стоящее, и в святцах значится… У меня тетка троюродная Фекла была — женщина была хорошая… Фекла! Как это я не догадался раньше. Фекла и есть! Ну а теперь, голубушка Феклу-ша, кушай барашка, да и на боковую… А как Мишенька проснется, к нему, значит, пойдем. Да ты не бойся! Комендант у нас хороший и ребята ласковые, не обидят. Кушай, Феклуша, пока горяченькое… Ишь отощала-то как! — заключил он, сокрушенно покачивая головою.

Тэкла не заставила себя упрашивать и жадно принялась за еду.

* * *

Миша очнулся не скоро… Когда он открыл глаза, то первое лицо, представшее его взорам, был Полянов. Острая, но не глубокая боль в плече заставила его поморщиться в первую минуту.

— Лучше тебе, Зарубин? — заботливо склонившись над ним, спросил комендант.

— Ах, Алексей Яковлевич! Как я рад, что снова тебя вижу! — произнес, счастливо улыбнувшись, Миша. — А я уже думал… — И он вздрогнул всем телом, не докончив своей фразы, при одном воспоминании, что его ожидало.

— Да, не подоспей наши, искромсал бы тебя этот разбойник и кусков не собрали бы, — сурово произнес Полянов. — К счастью, второпях нанес удар… Не опасно…

— Убили его? — поинтересовался Миша.

— Какое! Удрал со своей оравой. Только и видели… Ну да рано или поздно поймаем, не минует своей судьбы…

— Ах, Алексей Яковлевич! Если бы ты знал, какую роль сыграл в моей судьбе этот человек… А в плену…

— Ну ладно, ладно! После расскажешь, а пока смирно лежи и поправляйся хорошенько. Да вот еще: способен ты выслушать без волнения радостную весть — тогда слушай.

Тут Полянов быстро встал со стула, на котором сидел у постели больного, и произнес официальным тоном, со странно изменившимся лицом:

— Подпоручик Зарубин! По приказанию государя императора главнокомандующий и наместник края приказал вручить вам орден Св. Георгия за храброе и успешное отбитие штурма Н-ского укрепления в деле 10 июня 1856 года.

И с этими словами он приколол к забинтованной груди Миши маленький белый крестик на пестрой полосатой ленточке.

Сладкий туман разом застлал глаза молодого офицера… Теплая волна подняла его на своем мягком гребне и снова осторожно опустила в какую-то пенящуюся розовую пучину… Сквозь этот туман он только видел официальное строгое лицо Полянова и такой же беленький крестик, как и у него, Миши, прицепленный к груди коменданта, — крестик, которого он не разглядел вначале.