Газданов

В 1957-м Газданова назначают главным редактором новостного отдела. В его подчинении находились дежурный редактор и несколько ньюсрайтеров, которые доставляли информацию. Потом ее просматривал американский редактор, отбирая нужные сообщения в эфир. Дальше дежурный редактор собирал выпуск, сдавал его Газданову, потом выпуск просматривала американская цензура. После этого всеми прочитанный текст диктор записывал в студии, и только затем он доходил до эфира. Процедура была длинной и неоперативной. Новости сначала «случались», потом печатались в газетах, потом газеты попадали на радио и, подчас в эфире обсуждались события двух – трехдневной давности. Но подобная неоперативность во многом искупалась высоким качеством журналистской работы.

Американская цензура следила за тем, чтобы не было оскорбительных выпадов в адрес советских руководителей, критики в адрес США, то есть всего того, что могло бы повлечь дипломатические скандалы. Но она практически не вмешивалась в то, что говорили русские писатели; интеллигенция на радио «Свобода» могла иметь собственное мнение. В те первые годы обстановка была довольно свободной, у журналистов не было конкретных указаний, о чем и как писать. Цель и тему передач они определяли сами, сделав предварительную заявку. Как пошутил однажды сотрудник радиостанции Лев Ройтман «Меня спросили: кто тебе определяет тему? Я сказал: определяет газета "Правда". Вот что она пишет, на то я и отвечаю». Этот принцип — отклик на событие, а не на пожелание руководства — был заложен с самого начала.

Писатели на «Свободе» пользовались особыми привилегиями. Для них условия работы были наиболее благоприятными. «Писатели на радио "Свобода" также естественны, как микрофоны и музыка, — замечает по этому поводу Иван Толстой. — Радио "Свобода" — очень писательское радио и писательским было с самого начала. По радио нужно было рассказать о русской и советской истории, о тех белых пятнах на карте нашей интеллектуальной и исторической родины. Нужно было прочесть те произведения, которые слушатели не могли прочесть в СССР. Постоянно обращались к европейским и американским писателям за их мнением, за высказыванием на ту или иную тему. Словом, радио "Свобода" предоставляло широчайшие возможности для всех, кто пишет, для всех гуманитариев, которые могут рассказать что-то интересное, неизвестное и важное слушателям в СССР». И если собеседники порой демонстрировали очевидное сходство суждений, то вызвано оно было скорее их человеческой близостью, чем политической линией, заданной руководством.

В архивах «Свободы» сохранился фрагмент беседы Георгия Газданова, Владимира Вейдле, Георгия Адамовича и Никиты Струве, состоявшейся в 1966 году по поводу выхода на Западе документального сборника «Белая книга» — о процессе над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем [9] :

«Десятого февраля в помещении Московского областного суда началось заседание Верховного суда РСФСР. Судья — председатель Верховного суда Смирнов, обвинение — помощник Государственного прокурора Темушкин, общественные обвинители — писатели А. Васильев и З. Кедрина. Четырнадцатого февраля Юлий Даниэль произнес свое последнее слово. Приговор: семь лет лагерей Синявскому, пять лет лагерей Даниэлю. По материалам суда над писателями, по реакциям и откликам общественности, по документам и письмам в защиту обвиняемых Александр Гинзбург составил "Белую книгу". В 66-м году она попала на Запад. В нашей парижской студии за круглым столом собрались русские писатели — Гайто Газданов, Владимир Вейдле, Георгий Адамович и профессор Никита Струве. Начинает Гайто Газданов:

9

А. Д. Синявский и Ю. М. Даниэль были осуждены за «антисоветскую пропаганду и агитацию»: с 1957 г. они тайно передавали на Запад свои сочинения, где те публиковались под псевдонимами Абрам Терц (Синявский) и Николай Аржак (Даниэль). — Ред.

"Появились слухи, что в Советском Союзе циркулирует так называемая "Белая книга", где собраны документы по поводу дела Синявского и Даниэля. И через некоторое время эти тексты попали в Париж. И я имел возможность с ними ознакомиться. Это листки, напечатанные на пишущей машинке, их очень большое количество, и там приведено 185 документов.

И тот экземпляр, который я уже видел, это копии, так что они были перепечатаны, вероятно, в большом количестве экземпляров. И были распространены по разным местам в Советском Союзе. И надо сказать, что чтение этих документов производит очень сильно впечатление, потому что впервые за последние годы появляется возможность убедиться в том, что так называемая советская общественность, которая должна была бы одобрять все действия советского правительства, в данном случае реагирует очень определенным образом и реагирует против правительства”.

Мнение Владимира Вейдле:

"Очень большое впечатление. Радостное отчасти, отчасти и грустное. Радостное оттого, что нашлось столько людей среди литераторов и не только, которые весьма мужественно высказали свое мнение по поводу этого процесса. Причем они все подписались своими фамилиями и даже дали свои адреса на этих документах, так что они нисколько не избегают ответственности за то, что они сказали. С тем, что они все сказали, тоже нельзя не согласиться. Они это высказали в осторожной, конечно, форме, но все то, что они утверждают, конечно, это правильно, и как критика процесса, которую они ведут, с этой критикой никакой порядочный человек, который любит Россию и любит ее прошлое, не может не согласиться и не посочувствовать тому, что они сказали. Но неизбежно, книга производит и грустное впечатление тем, что в ней открывается насчет того, каков нынче в Советском Союзе суд. Это сказалось уже в процессе Бродского, который в Ленинграде был проведен за полтора года до того. Но и здесь тоже".

Мнение Георгия Адамовича:

"У меня все-таки радость и грусть по поводу этих документов: пятьдесят один процент радости и сорок девять процентов грусти. Потому что жертвы советского режима были и будут, и были гораздо более страшные жертвы, чем Синявский и Даниэль, по своей участи. Радость, потому что совершенно явно, что что-то в России меняется, и теперь происходит то, что не могло произойти пятнадцать лет тому назад. Мне всегда представляется, что если когда-нибудь в России произойдет не революция, а настоящая эволюция, то под давлением новых поколений".

Никита Струве:

"Процесс Синявского является скорее событием духов­ным и умственным, а не политическим. Я думаю, было бы очень неправильно, если бы мы придавали всему этому де­лу и «Белой книге» именно политическое значение, дело еще до политики не дошло. Сейчас Россия действительно переживает духовное возрождение. Это духовное возрождение проходит болезненно, оно имеет свои жертвы, и вот такими жертвами явились Синявский и Даниэль. И тут я тоже готов поддержать Георгия Викторовича. На меня эта “Белая книга" производит в каком-то смысле радостное впечатление. Потому что о том, что Россия имеет неправедные суды, это мы знали, и мы знаем, что это не может измениться так быстро. Но то, что мы не знали, может быть, о чем мы только мечтали, на что только могли надеяться — это вдруг увидеть, что проснулась общественность. Какие размеры этой общественности, нам трудно судить, и, может быть, даже в самой России это неизвестно. Но вот эти документы и весь процесс показали, что есть две России. Одна Россия официальная и другая Россия неофициальная, которая мыслит очень тонко, мыслит по-человечески, разбирается в правде и неправде, судит теперь по-настоящему"».

Единодушие, которое продемонстрировали собеседники — люди различных религиозных убеждений, эстетических предпочтений, да и просто разных характеров, — определялось собственно одним фактом: каждый из них был мысленно обращен к той, второй неофициальной России, которую они хранили в своей памяти и к которой обращались в эфире. И Газданову не приходилось кривить душой, чтобы высказать свое однозначное отношение к процессу над Синявским и Даниэлем, ибо он всегда был убежден, что творческая свобода писателя ни в коей мере не должна ограничиваться обществом из-за политических взглядов автора, неугодных кому бы то ни было. В данном случае он занимал точно такую же твердую позицию, как в 1947 году, когда отправлял письмо Зеелеру, протестуя против исключения из парижского Союза писателей эмигрантов, ставших советскими гражданами. Он всегда воспринимал свободу как незыблемую и безусловную ценность, и в этом смысле не ощущал ни «стилистических», ни «идеологических» расхождений с курсом радиостанции, будучи ее корреспондентом. Его выступлениям были свойственны фактическая точность и последовательность убеждений, которые он пронес через всю жизнь.

4

И тем не менее прежний Гайто Газданов вряд ли смог бы работать на «Свободе». Дожив до пятидесяти лет Гайто никогда нигде по-настоящему не служил. То есть, он, конечно, пробовал по молодости это делать, но после неудачного опыта в издательстве «Ашетт» он навсегда оставил попытки войти в учрежденческую структуру. В противном случае — он чувствовал – пришлось бы пожертвовать прозой, которая требовала сосредоточенности и вынашивания каждого текста. В прежние годы Газданов жертвовать литературой был не готов. Без этого он бы не выжил, и поэтому легко понимал людей, бросавших ненавистную службу, буржуазные обязательства и пускавшихся в путешествия по неведомому маршруту.

Но в 1950-е годы по завершении «Призрака Александра Вольфа» и «Возвращения Будды» взгляд Гайто обратился во вне. Он словно бы отстранился от своих прежних очень личных, почти интимных текстов. Герои его последних романов перестали быть на него похожими и выстраивались из чужих характеров, иного жизненного опыта. Это была уже другая литература. И теперь, на склоне лет он нашел в себе силы перестроиться и принять на себя ряд обязательств, связанных с точностью и добросовестностью, которых ожидают от любого пишущего журналиста, хотя этот фактор представлялся Гайто самым тяжелым в его работе.