Газета День Литературы # 142 (2008 6)

Я памятник себе воздвиг из бездны.

Как звёздный дух.

Мысли о рае и аде сопровождали Юрия Кузнецова до конца жизни. Здесь, на земле, скудость, хвори бесконечные, здесь несчастья, житейская трясина, хмарь-болотина, засасывающая всё доброрадное, чистое, а там, в раю, – свет осиянный, благоуханный аер, исполнение земной мечты о счастье.

О рае и аде размышляют уже тысячи лет. О Христе созданы многие сотни томов, люди будут писать бесконечно, пока существует мир. Уж так сотворён человек, что без этой неумираемой мечты, без этого животворного созидающего идеала он – "гроб ходящий повапленный". И каждый стремится хотя бы мысленно прикоснуться к Христу, хотя бы крупицу чистоты перенять от него, хотя бы искру Его света перелить в душу. И когда посыпались упрёки на Кузнецова, дескать, нельзя писать о Боге, это кощунство, что Бог недоступен нашему пониманию, то я возражаю всем внутренним существом. Если о Боге простецу-человеку не дозволено размышлять, то, значит, и Бога для такого человека не существует. Мы хотим наивным умом понять, каким образом человек Иисус стал Господом нашим, небесным Соправителем, недосягаемым совершенством. Ведь дело не только в крестных муках Христа, ибо до Иисуса тысячи людей были распяты на кресте и перенесли такие же страсти, но их немощная плоть неотзывисто растеклась в земле. Суть в том, что те, распятые, своею смертью служили себе, угождали себе, смывая свои грехи, а Иисус Христос принял муки за всех несчастных, он жертвовал собою с ясной целью воскресить в человеке человеческое, дать ему надежду на жизнь вечную-бесконечную...

(окончание, начало на стр.1)

Ну, как об этом не переживать, пусть и иными словами, ещё более убого, чем я, ну как не думать о страданиях Христа, если эти невольные мысли помогают хоть на самую малость соскрести с души налёт равнодушия и чёрствости. И если мы притужим плоть свою, если мы приутишим в себе гордыню и всколыхнём в себе доброчестное, начнём неустанно, поелику способно, пестовать душу, то сможем ещё на земле хоть в малом, да уподобиться Богу.

В русском народе жила неугасимая мечта не только о небесном Иерусалиме, небесном граде Китеже, но и о Беловодье, земном рае, как отпечатке рая небесного. И если Беловодье искали сотни лет, если готовили себя к таинственной обители, где правит Закон Правды и Благодати, значит, эта таинственная страна действительно была; хоть и зачурована она от лукавого и неискреннего, спрятана за семью печатями, но неизбежно откроется когда-то совестному молитвеннику, труждающемуся человеку, исполненному добра к ближнему. А коли земной рай "всамделе" существует, то он никак не может обойтись без живого Христа, иначе утратит свой идеальный характер.

Для крестьян Бог был живой, в образе калики перехожего, иль старца со струистой бородою; он никогда не покидал Русь, он внезапно являлся к несчастному, бедному, униженному, кто соблюдал заветы Христовы, и неизменно помогал ему. Это был живой человек. Да, он вознёсся живым в Лазурный Свет к Богу Отцу, но неизъяснимо для человечьего понимания живёт и в "небеси и на земли". Да и понимать-то тут, впрочем, ненадобе. Вся вера православная до Никоновых реформ стояла на неколебимом столпе природной веры, что Христос живее всех живых, он, архипастырь, ежедень, неустанно пасёт нас, и при усилии душевного взора и устроенной души мы можем разглядеть Спасителя. Вот сегодня Они сидят в раю – Бог, Сын и Дух Святый, попивают винцо. А назавтра Христос уже "ходяе" среди нас. Мыслью и чувством, что Христос – живой человек, во плоти, вознёсся на небо, и была несокрушима русская вера. На неё можно было опереться и в горе, и в радости. О том же проповедовали святые апостолы, видевшие вознесение Христа. Говорившие, что церковь не в брёвнах, а в рёбрах, что деревянная храмина, как всё сущее на земле, ветшает, утекает в землю, и ей приходит свой черёд и не надо о том убиваться. Но церковь в рёбрах – вечна, она возносится к Горнему Иерусалиму вместе с душою человека.

А когда мы потеряли ощущение живого Христа, когда для церковника Он превратился в эфир и пар, некую оболочку и огнь вознёсшийся, тогда и православная вера попритухла, принаклонилась и потеряла свои трезвые и ясные человеческие границы. Христос от Никоновых реформ стал несколько размыт, абстрактен, и даже священнослужители, неслышно поколебавшись в религиозном ощущении, что Спаситель вознесся живым во плоти, уже не смогли отчётливо внушать церковные догматы о святой Троице. Троица постепенно стала терять плоть, скрылась от простеца-человека в тумане многословия, оказалась доступной лишь избранным. Аввакум, выходец из крестьянской толщи, называл эту "нераздельную, но неслиянную Троицу" "жидовской единицей", недоумевал, как это возможно Иисуса Сладчайшего поместить в живот Бога Отца. "Это что, разве Он – баба беременная?" – грозно вопрошал Аввакум. Мы как-то забываем, что протопоп был духовником царя Алексея Михайловича, и, значит, Аввакумово понимание Христа и Троицы было всеобщим, чисто русским, простонародным. До Никона церковь была для народа, а с Петра, отменившего патриаршество, – народ стал для церкви, как жертвенный агнец. На смену горячей, но и строгой обоюдной любви пришла охладелость, ибо и церковь постепенно остыла к народу, его страданиям и страстям, тесно прислонившись к власти. Следствием затяжного религиозного конфликта семнадцатого века стала революция 17 года. Когда церковь призабыла Бога живого, когда в семнадцатом году официально отказалась славить государя, отвергла его, как Божьего помазанника, – тогда и стало возможным разрушить её без сердечной боли. Увы, не народу русскому надо бы каяться за разруху национального сознания, а духовным пастырям.

... И у Кузнецова неслучайно проросло душевное желание однажды войти в церковь и увидеть на амвоне живого Христа. Мечтание сложное и, наверное, неисполнимое, потому что у нас, горожан, одетых в себялюбие, как в броню, другая структура души, и взор наш стал слепым. Хотя Иисус Христос по-прежнему живёт средь нас, он никогда и не покидал России, – но только наши внутренние очи принакрылись бельмом, и потому мы Бога ищем умом, а не сердцем. А этот взгляд поверхностный, фасеточный, когда вроде бы знанием и умом многое покрываешь вокруг себя, но сам центр мира, его глубинный смысл, куда стремится наша неисповедимая душа, словно бы призадёрнут смутной, непрозрачной водою, куда, как град Китеж, и погрузилась та лубяная избушка, где попивают винцо Отец, Сын и Святой Дух. В ту Глубину и навостривал угрюмо-сосредоточенный взгляд Юрий Кузнецов, в постижение Великого Смысла истрачивая последние силы, испепливая плоть свою. Она только внешне оставалась круто замешанной, по-крестьянски ступистой, породистой, но внутри-то у поэта уже всё расквасилось, изредилось, поиструхло от тяжких дум и мучительных снов.

Полюбите живого Христа,

Что ходил по росе

И сидел у ночного костра

Освещённый, как все...

... Так откройтесь дыханью куста.

Содроганью зарниц –

И услышите голос Христа,

А не шорох страниц.

"Я долгие годы думал о Христе, – признавался Юрий Кузнецов. – Я Его впитывал через образы, как православный верующий впитывает Его через молитвы... Образ распятого Бога впервые мелькнул в моём стихотворении 1967 года: "Все сошлось в этой жизни и стихло". Это была первая христианская ласточка. С годами налетела целая стая: "На краю", "Ладони", "Новое небо", "Последнее искушение", "Крестный путь", "Красный сад"... После них я написал большую эпическую поэму "Путь Христа". Это моя словесная икона..."

В беседе с Владимиром Бондаренко незадолго до смерти Кузнецов, досадуя на сердитых оппонентов-новокрещенов, как бы поставил последнюю категорическую точку в своих религиозных исканиях: "Я хотел показать живого Христа, а не абстракцию, в которую Его превратили религиозные догматики. В живого Христа верили наши предки, даже в начале 20 века верили. Потом Он превратился в абстракцию. Сейчас верят не в Христа, а в абстракцию, как верили большевики в коммунистическую утопию".

« * *

Через предания, апокрифы, легенды, сказания, были и былички можно узнать, как русские бесстрашные люди (особенно деревенские поклонницы) по воле Божией летали на небо, были в раю и аду. Люди религиозно-прохладные, чаще всего новокрещены с удивительно заскорузлым плотским сознанием, мы с трудом можем поверить свидетельствам, нарочито восхититься иль скромно потупить взгляд; ибо бес за левым плечом будет постоянно досадить, насмехаться и строить куры. Но крестьяне, слушая вести из мира от богомолышков иль калик перехожих, принимали рассказы как сущую правду, не по наивной простоте, но по глубокой, укоренённой вере. В быличках не было туманного, отвлечённого, всё виденное передавалось деревенской простоте иль купчихе-постнице согласно преданиям и церковным заветам. Никакого расхождения, блуждания от легковесного ума. Никакой залихватской побасёнки и завираленки. Ведь было с чем сравнить. Картины ада и рая, образа, безлукавно, грубовато написанные монастырским богомазом, можно видеть в любой сельской церковке, и это делало рассказы ходоков по святым местам, по русским украинам и потаённым скитам особенно достоверными и близкими сердцу. Значит, всё правда, но она, эта правда, открыта лишь людям особо богобоязненным, отмеченным перстом Божиим.

Вот, к примеру, простая некорыстная собою женоченка, может из соседней деревни бабеня, выйдя на родную околицу к речке, вдруг оттолкнулась ступнями от родимой землицы и полетела – только подол завился. Вот и крыши внизу отшатнулись, и домашние коровенки, расползшиеся по поскотине, стали меньше собачонок, а после и вовсе в мурашей обратились, вот и дымы из труб изредились, плотно обступили облака, потом "полётчица" вдруг ударилась до боли в темечке в небесную твердь, прошибла её головою и взору открылся рай – ну всё, милостивцы мои, как по-писаному. Зайти внутрь нельзя, заказано, но взглянуть со стороны можно, если вытерпят очи золотое сияние; так смотрят незваные в окно на деревенскую свадьбу, когда кушаний не подают с гостевого стола, но сердце отпивает от чужого счастия. Оказывается, в раю те же самые сады, что и на земле, соловьи заливаются, солнышко незакатное, ласковое, яблоки спелые падают, текут молочные реки с кисельными берегами. Все счастливые обитатели рая улыбчивы, одеты в лёгкие сияющие покрова и о чём-то, улыбаясь, беседуют иль поют сладкими голосами молитвенные стихиры. Посреди сада обязательно стоит белокаменный дворец, похожий на барскую усадьбу (изба, дом, хижа), а в окно видны Бог Отец, Иисус Христос и Дух Святый.

Приземлённые, опрощающие мысль и чувство простонародные подробности райской жизни мешали Юрию Кузнецову, сбивали с высокого "штиля" ещё в первой попытке запечатлеть рай в "Красном саде". Но как бы ни сторонился поэт досадных мелочей, цепляющихся за молитвенную строку, как собачьи репьи за штанину, как бы ни бежал от крестьянского предания, лубка, байки и притчи – небесный Иерусалим Кузнецов выпел с тем же любовным поклоном, восхищением и душевным трепетом, с каким странница-богомольщица рассказывала в глухой деревне о своём полёте на седьмое небо в райские Палестины иль в теснины ада.