Газета День Литературы # 147 (2008 11)

И, как пчёлы в улье опустелом,

Дурно пахнут мёртвые слова.

Круговорот информации в технологической среде происходит таким образом, что при дистилляции и перегонке по каналам связи её сокровенный смысл теряется. Передаётся только значение. Живая вода превращается в мёртвую. Она утоляет жажду впечатлений, но сушит душу.

Что не так в литературе? Пожалуй, всё так. Именно потому, что от литературы больше никто не ждёт откровения, для писателя открываются новые перспективы. Это отнюдь не парадокс. Дорога в никуда, если хватит мужества пройти её до конца, единственный верный путь к недостижимой цели – к самому себе. Власть более не нуждается в литераторах (ей достаточно имиджмейкеров), а толпа поклоняется другим кумирам. Разжалованный и разлюбленный, писатель опущен на землю и отпущен на свободу. Чтобы начать с азов. Чтобы заново обрести власть над словом. И взять на себя связанную с ней ответственность. Категорический императив Канта Толстой переформатировал в этический констатив: не могу молчать! Миссия писателя невыполнима, но её никто не отменял. Пусть в мире информации торжествует цифра, человек берёт собственное бытие не числом, а словом. То, что есть, есть настолько, насколько оно осознано и осмыслено. И тут без писателя никак.

Быть сказанным – необходимость для слова. Быть услышанным – необходимость для писателя. Речь не о признании, хотя непризнанный гений такой же трагический парадокс, как незримый свет. Текст, существующий только как факт словесности, – кость, брошенная собаке Кулика. Только отозвавшееся слово исполняется смыслом.

Писатель подбирает слова, обкатанные в речи до семантической гладкости, и выстраивает их в текст в таком порядке, чтобы они не имели никакого значения, кроме стоящего за ними смысла. И последние слова станут первыми... Чтобы быть услышанным, надо умолчать о главном таким образом, чтобы это умолчание не оставляло читателю иного выбора, как самому решиться на смыслопорождающее усилие.

Главное в писателе – не божественное вдохновение, а человеческое, слишком человеческое, предельно человеческое переживание жизни. Костяк всякого стоящего текста – два перекрещивающихся экзистенциальных вектора: морального долга и свободы воли. Слово, распятое на этом этическом кресте, на лобном месте мысли, умрёт в муках, сойдёт в ад немоты и воскреснет во истине. А если не воскреснет, значит, позыв к слову был ложным.

Дело писателя – литература. А что это такое – каждый решает для себя сам. На свой страх и риск. Отвечая сполна за каждое слово.

Ольга Васильева О "РУССКИХ МАЛЬЧИКАХ"

Владимир Чугунов. Русские мальчики. Журнал "ВЕРТИКАЛЬ – XXI", №№ 21-22. Нижний Новгород, 2008.

Название книги Владимира Чугунова взято из Достоевского. Это не случайно. Сделана заявка на идеологический роман. Но если о жанре "Русских мальчиков" можно поспорить, то определение "идеологический" вполне подходит к этому произведению. Перед нами – по крайней мере, один из того множества "оригинальных русских мальчиков", которые "только и делают", что говорят и размышляют о вековечных вопросах. Вот о чём книга. Виток спирали, повторяющий в новом повороте времени старые темы. Но "старые" не в смысле "изношенные и надоевшие", а скорее, приближённые к библейской "ветхости"-вечности. Одно и то же тревожит человека, как только сознание просыпается в нём: рождение, жизнь, путь, смерть. Это вехи человеческого труда и восхождения или расслабления и падения.

Человеческий тип, обозначенный Достоевским этим ёмким и точным словосочетанием "русские мальчики", несёт в себе несколько смысловых нагрузок – прежде всего это национальное качество, в каждом образе Достоевского русская душа узнаёт себя. А вот слово "мальчик" многослойно. Оно заключает в себе и иронию, более привычную для современного слуха, и необыкновенную глубину.

Как сказать современному человеку о "вечных проблемах"? – языком абстрактной философии, мелкой публицистики или схоластического богословия? И вот берётся сознание на своей зорьке: отрочество. Первые чувства: любовь к Родине, к природе, к женщине, к искусству. Герой книги Владимира Чугунова по возрасту уже не отрок, но отрочество взято писателем не как временной отрезок, а в его пафосе, в идее – волнении, трепете, с которым главный герой переживает свою жизнь: читая Библию, идя за стадом, разговаривая с женой, любуясь детьми.

"Неуёмная жажда деятельности", "таинственные, как смерть, лучи вечернего солнца", "переживания", "осязаемая надежда" – атмосфера чувственного юношеского напряжения охватывает читателя с первых страниц книги. И как охлаждающий ветерок, звучат древние слова Библии: "Сын мой! если ты приступаешь служить Господу Богу, приготовь душу твою к искушению". Создаётся впечатление диалога. В этом диалоге есть вопрошающий и отвечающий. Но странны эти вопросы и ответы. Вопрошающий лишь являет своё недоумение, смятение и напряжение души, а Отвечающий воплощает его в вопросы и ответы: "прилепись, будь твёрд", "не смущайся".

Создаётся "ощущение таинственности, какой-то всё ускользающей близости", так что томительные строки "Песни песней" становятся выражением состояния героя: "…я встала, чтобы открыть возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушёл!"

Таким образом, в начале первой главы создаётся образ человеческого предстояния перед Богом, линия внутреннего бессловесного диалога, некое напряжение нити между человеческой душой и Богом. И через этот оптический настрой, в струе небесного освежающего холодка нам предложено проследить судьбу главного героя.

Наряду с линией его судьбы, сюжет ветвится множеством историй, встреч, упоминаний о людях, которых встречает главный герой на своём пути. Перед нами – образы современников, то сливающиеся в народную массу, то вырастающие перед взором читателя в яркие запоминающиеся личности.

Особенно нужно выделить женские образы книги. Бабушка Марфа с её памятованием Бога, которая осталась в памяти детским удовольствием от вкусной белёной похлёбки, от её пирогов с малиною да позабытого пшенника. Бабушка Шура, для которой не было плохих людей.

Матушка Варвара, встретившаяся герою в период его интеллектуальных поисков и блужданий. И, наконец, образ жены, безмолвным ангелом сопровождающей героя на всём протяжении книги. В этом проявилось художественное чутьё автора, безошибочно находящее в русской литературной традиции созвучные темы и как бы поверяющее собственные художественные открытия с вершинами словесной традиции.

В связи с этим, конечно, приходят на ум женские образы Достоевского, являвшиеся мистическим символом тайны, надмирным звеном психологических и бытийных антиномий – Соня Мармеладова, Хромоножка.

И как герои Достоевского, припадавшие к земле – этому собирательному образу идеальной женственности, – так и герой "Русских мальчиков" как бы впечатляется в детстве и припадает в мятежном возрасте к женскому началу в его божественном, материнском, супружеском образах.

В чём же актуальность книги "Русские мальчики"?

В том, что автором взят так называемый неофитский период жизни человека, пришедшего к вере. Пора духовного ученичества, в которой постепенно меняется мировоззрение героя. Но процесс рождения и роста не безболезнен. На первых порах – и в этих страницах узнают себя многие новоначальные – герою приходится претерпеть много внутренних искушений, характерных именно для нашего времени. Это, прежде всего, искушение аскетическим аспектом христианства.

Надо сказать, что это стало настоящим камнем преткновения для нашей молодёжи, пришедшей в церковь. Причём это искушение для самых горячих и глубоких натур, жаждущих истины в какой-то конечной её инстанции. И это настоящая проблема внутрицерковной жизни, провоцируемая нашими православными издательствами. Монашество, в самом начале своём объявившее себя как иное миру, и вело себя соответствующим образом – человек уходил в пустыню на зов, касающийся лишь его одного. Но постепенно этот глубоко личный путь стал идеологизироваться и занял значительное место в учительном христианстве.