Газета День Литературы # 53 (2001 2)

— Феликс Феодосьевич, Вы родились в Тотьме. На русском Севере примерно в те же годы родились и Василий Белов, и Николай Рубцов, и Ольга Фокина, чуть пораньше фронтовики Сергей Орлов, Федор Абрамов, Александр Яшин, Сергей Викулов, чуть попозже Владимир Личутин. Северная дружина. В литературе заговорили о вологодской школе, шире — о северной школе. Откуда вы все так внезапно взялись, из каких глухих углов повылазили? А потом, после Личутина, ни одного яркого всероссийского имени. Откуда затишье?

— Прежде всего — яркий народный язык. Сохранившийся в мои годы еще на Севере и исчезнувший ныне. Места наши были на столетия законсервированы от вражеских и иных нашествий. Туда почти не проникала цивилизация. Еще на моем веку ходили бабы в кокошниках. Север был своеобразным резервуаром языка. А литература — это прежде всего язык. Кстати, такая же история была с югом России, с Доном, откуда родом Шолохов и вся донская рота, и тот же Солженицын, и последним Юрий Кузнецов. А во-вторых, это связано с ощущением гибели народной деревенской цивилизации. Видимо, этот каток по центральной России прошел раньше. И вот как реакция на трагедию возникла наша северная литература. А то, что последние лет двадцать нет никакого яркого пополнения, так где оно есть? Как бы ни раздували все эти нынешние Букеры и Антибукеры, ничего мощного пока не видно… Эпоха перестройки русской литературе пока что ничего не дала. Это более глубинный вопрос: что случилось, почему Россия замолчала? Опустились руки?

— Вы, значит, признаете наличие духовного, культурного кризиса в русской культуре?

— Я считаю его очевидным. Глубочайший духовный кризис, равного которому, может быть, у нас и не было. Беда в том, что и сказать об этом почти некому. Тусующаяся публика считает, что сейчас пришло время расцвета. Они танцуют и веселятся, как на «Титанике». Сплошная бесовщина.

— Значит, вы предполагаете, что Россия, как «Титаник», уходит под воду навсегда?

— Над Россией нависла опасность, какой в нашей истории еще не было. Если мы не осознаем, всю степень существующей угрозы, не соберем силы, а собрать силы может только интеллигенция, и русской интеллигенции почти не осталось, то мы можем исчезнуть. России свойственна вера в чудо. Может быть, это чудо произойдет, но без наших общих усилий вряд ли. Народ раздавлен, оскорблен нищетой. Даже в коллективизацию и войну люди жили лучше, были надежды на лучшее. А сейчас ни надежд, ни света, ни тепла. У нас в России еще остаются богатейшие мозги, но идет атака на образование. Если иметь в виду дьявольскую программу уничтожения России, я вижу триединую формулу: Россию стараются ополовинить, оболванить, растлить.

— Вы говорите: Россию стараются… А что делает сама Россия? Вы почти не видите надежд ни в литературе, ни в самом существовании России. Но вы же историк литературы. Вы знаете, как повторялись те же формулы в начале ХХ века. Вы знаете, как прекрасный русский писатель Алексей Ремизов писал слово о погибели земли Русской. Вы знаете работу Евгения Замятина "Я боюсь", где он пишет, что у русской литературы есть одно будущее — ее прошлое. Да и Максим Горький в тот период впал в уныние. Вроде бы они были правы. После Серебряного века, мирискусников, русского авангарда — вдруг бездарная рапповская литература. Будто и не было совсем недавно Гумилева и Блока, Бунина и Ремизова. Так и сейчас, на место Твардовского и Рубцова, Распутина и Бондарева идут такие же наглые и бездарные, дремучие и бескультурные сетевые рапповцы. Сетевое раппство, сетевое рабство. Но вспомним 20-е годы: мимо этих бездарей, рядом с ними, сквозь них прорастали Михаил Шолохов и Андрей Платонов, Михаил Булгаков и Леонид Леонов, Сергей Есенин и Анна Ахматова. Потом и кровью истекала Россия, правила бал оголтелая русофобия, троцкисты бредили мировой революцией. А усатый нянь постепенно возрождал государствообразующие структуры. Мы можем осудить его за жестокость, но был ли у России иной выход? Тогда, в 20-е годы, в период распада государства и литературы страну спасла ставка на великие традиции и в политике, и в культуре. И позже — в армии, когда вновь ввели погоны, ордена, звания и мундиры… Может быть, и сейчас спасет ставка на великие традиции?

— Вы, Владимир Григорьевич, абсолютно правы в характеристике того периода, но тогда к власти пришли пассионарные силы. Вы вслушайтесь в песни того времени. Народ еще пел. Всмотритесь в кинокартины — это же мировые шедевры. Сколько там чистоты, сколько величия, сколько надежд! А сейчас? У меня большой счет к нынешней Компартии. Она не хочет думать о культуре, о литературе. Не случайно же Компартия не выдвинула ни одного писателя в Думу, даже Александра Проханова, столько для нее сделавшего. Это полнейшее непонимание значения интеллектуального начала в жизни страны. Без этого невозможно говорить о каких-то планах на будущее. Как ни странно, у меня сегодня больше надежды на Путина. На тех русских мужиков, особенно в провинции, которых сейчас очень много в среднем звене и в бизнесе, и в управлении. Парни глубокие, умные, национально мыслящие. Мне один из них недавно сказал в Череповце: "Поскольку нам в России гораздо труднее, чем на Западе, наши мозги гораздо хитроумнее. Мы ищем со всех сторон, а они только в заданном направлении". Прежде всего должна задышать экономика. Как ни странно, ей нужна именно сегодня свобода делать, работать, мыслить. У нас в перестройку свободу дали только олигархам, а любой отечественный производительный бизнес задыхается в налогах и взяточничестве. Если русские мужики получат свободу, я верю в экономическое чудо. В этом смысле я сторонник Путина. При условии, что он расстанется с наследием «семьи».

— Для этого необходимо единение русских. На какой основе? На какой почве? На каком национальном чувстве?

— Эта почва уже созрела в народе именно благодаря величайшему и постоянному оскорблению русских национальных чувств. Другое дело, что это не оформлено в умах нашей интеллигенции. Интеллигенция отстает от народа. Народ мудрее интеллигенции, мудрее патриотических лидеров. Все патриотические силы предельно разобщены, что говорит лишь об амбициях и колоссальном эгоизме лидеров. Потому за ними и не идут. А национальные чувства русских все-таки никогда не были узкими. Достоевский прав, русские обладают всечеловеческим сознанием. Нам близки все народы, населяющие испокон веку Россию: и татары, и осетины, и мордва, и карелы. У нас одна Родина, одни недра, одно прошлое и одно будущее. Или мы вместе победим, или вместе погибнем. Кстати, и победа Путина, и победа «Единства» говорит о тоске народа по всеобъемлющей национальной идее.

— Феликс Феодосьевич, вернемся опять к вашему веку. Вы начинали как интереснейший критик, активно участвовали в литературном процессе. Одновременно, будучи человеком пассионарным, блестящим организатором и неформальным лидером, шли по карьерной лестнице, возглавили Московскую писательскую организацию, затем стали директором ИМЛИ. О критике Феликсе Кузнецове почти позабыли. Вам не жалко? Я не считаю вас простым литературным чиновнико, вы — ярчайший талантливейший организатор. Вам бы и таким, как Вы, возглавлять перестройку, а не болтунам вроде Горбачева. То, что Вы сделали на посту председателя Московской писательской организации — почти что чудо. Из оплота либерализма Вы за десять лет, не имея никакого плотного фундамента под ногами, а одно космополитическое болото, сделали оплот патриотических сил. Наши общие враги никогда не простят вам этого подвига. Позже вы повторили этот же прорыв в ИМЛИ. И все-таки вам не жалко, что вы порвали с живым словом, с литературным творчеством, наступив на горло собственной песне? Не жалеете об уходе из критики?

— Нет. Я постепенно уходил из критики. Я написал о тех, о ком хотел бы написать. А потом не стало интересных объектов для меня. Писать просто для того, чтобы печататься? А пассионарность, как Вы говорите, в нашем роду была. Мой отец, директор школы, прекрасный педагог, заслуженный учитель республики, всю жизнь мечтал поехать и возглавить какой-нибудь развалившийся колхоз. У меня есть от него этот деловой дар, хватка. И мне было интересно решать задачу переустройства Московской писательской организации. Когда я туда пришел, ни меня не приняли, ни я ничего там не принял. Но я пришел в одну организацию, а ушел из другой. Я и сейчас горжусь этим своим наследием. Такая же сложнейшая, интересная задача была связана и с институтом. Но сейчас же я возвращаюсь к творчеству. Я в общем-то счастливый человек. В конце жизни я вышел на творчество русского и мирового гения Михаила Шолохова. Я долгое время по слепоте не интересовался им. Ценил, но, очевидно, недопонимал. У меня был только один разговор с ним по телефону. И разговор очень странный. Нет, дважды с ним разговаривал. И дважды сначала вопрос: "Кузнецов?" — и пауза такая раздумчивая… Потом уж я узнал, что Кузнецов — его первая фамилия. Да, я пропустил поначалу мимо себя Шолохова. И причиной была моя либеральная молодость. Оттуда небрежное отношение, непонимание, что такое — Шолохов. А сейчас он уже со мной будет до конца дней. Нам, ИМЛИ удалось разыскать и выкупить рукопись первых двух книг "Тихого Дона". Я работаю над книгой "Шолохов и анти-Шолохов. Конец литературной мистификации века", журнальный вариант которой печатается в "Нашем современнике". Надеюсь, своей книгой я верну уже навсегда России Шолохова, которого так нагло хотели у нас украсть. Так что я вернулся за письменный стол. Полоса молчания закончилась. Это колоссальное счастье.

— Феликс Феодосьевич, вам Шолохов дал сейчас новое дыхание. Это ваша последняя великая удача. А в целом вы — удачливый человек? Удалась вам жизнь?

— Ну я еще ее до конца не прожил. Но если бы пришлось начинать жизнь сначала, я бы не стал ничего менять. Все мое. И удачи и неудачи.

— Мы с вами прожили конец ХХ века. Чего вы ждете, на что надеетесь в третьем тысячелетии?

— Я бы хотел, чтобы в третьем тысячелетии простые люди России жили достойно. Это первое. Второе. Думаю, что открытия точных наук приведут к победе духовности и разума.

— С кем вы были дружны в ХХ веке?

— К сожалению, в моем возрасте записная книжка уже содержит много прочерков. У меня было несколько близких друзей в литературе. Во-первых, Александр Яшин, с ним мы были очень близки. Во-вторых, Федор Абрамов. С ним тоже немало было проговорено, передумано. В-третьих, Борис Можаев. Коля Рубцов, с которым мы дружили по-настоящему еще в юности. Была у меня дружба с кинорежиссером Андреем Тарковским. Все они уже ушли из жизни. О живых говорить не хочу: это дело интимное. Их осталось всего несколько человек. Дай Бог, будем доживать вместе. Наше поколение завершает свой путь. Сделано было немало. Но наша боль в том, что мы виновны: отдали страну в чужие руки.