Газета День Литературы # 54 (2001 3)
Шрифт:
— Новую линию занимаем — окапываемся. Они, само собой, тоже. Те свое роют, мы свое, все на виду, друг дружку и не трогаем… зачем? Или так бывало, в разведке: встретятся где-нибудь на нейтралке — ну и разойдутся молчком. Они, то есть, к нам ползут, а наша группа — к ним… Главное, разведать, начальству доложить. А шум подымешь — что толку? Тут с обеих сторон дадут прикурить, покрошат… Нет, в обороне-то еще ничего. Но уж окопались когда — тут, было, заданье давали, чтоб не спали дюже. Этот, как его… беспокоящий огонь. Обязательный расход, да. На станковый пятьсот на ночь, на «ручник» двести, кажись, а на винтовку двадцать патронов, штука в штуку. И пали. Пальнешь, а в тебя из миномета, у них много их было. А наши рикошетом — пушками; чего-чего, а пушки дай Бог были наши. За ночь, глядишь,
* * *
— Я уже один раз жил при коммунизме — при военном. Тесть пошел за водой к Уралу, на щелок принести… в сапогах пошел, а вернулся босый, как в кино. Красноармейцы отняли: ты, мол, сидишь себе дома, на печи — походишь и в старых. И рваные отдали, а они даже-ть не лезут ему. А Чапай вон по-другому: что у богатеньких отбирал — то по дворам насильно раздавал, по бедным. Силком, это, да. И как отступать ему — тем и деваться некуда, только с ним, мужикам-то…
* * *
Война, азиатский глубокий тыл, военное училище в крепости кокандского хана: семи-восьмиметровые стены, голый кирпич, бойницы решетками забраны; а сразу же за стеной городской запущенный парк. На стене пятая полурота курсантов, под стеной — полупьяные от тоски по любви — девушки, не по своей вине недоступные, тоскующие по ним на стене, высоким, уже отделенным от них, отнятым у них.
Луна ранневечерняя, большая и спелая, сорок третий, стена эта, горячие глаза сверху, снизу тоже, — юность… Подходят девушки, переговариваются-перекликаются с ребятами, необнятыми, нетронутыми уходят. Уже сумерки быстрые накатывают, густеет под стеною тень; уж и ждать некого, нечего, когда появляется — одна. Совсем одна идет, жадными глазами смотрит наверх, "мальчики!.." — говорит и поцелуи посылает, а сама так глядит… И заводила их, гитарист, не глядя сует кому-то гитару — и, сапоги подтянув, прыгает…
Война, и потому самоволка — это штрафбат почти, тут неподалеку он, под городом; а в лучшем случае «губа» и сверхголодный паек. Война — и спелая, соком и светом наливающаяся луна над весенним, тепло веющим вечером. И еще на лету, в прыжке, взята она была им, уже его была. И в жидком кустарничке под стеною тоже, почти под глазами всей пятой полуроты, молчащей полуроты, взял все, что положено девятнадцатилетнему солдату. А она все глядела туда, кажется, наверх, не утратившими жадность и жалость глазами и всем им, голодным и молчащим, отдавалась, всем до единого, а не только этому мучающемуся в мужской неутолимости на ней юноше, которого уже взяла и вряд ли отдаст теперь война…
Но вот встала быстро, оправила на себе, отряхнула и пошла, все наверх глядя, в молчаливые тоскливые глаза пятой полуроты, — вдоль стены пошла, ладошкой опять поцелуи посылая: "Мальчики… мальчики…" А его, все брезентовые солдатские ремни сцепив, подняли на стену, дружно. И, слова не сказав, в молчаньи полном, мужском — ибо все стали они сейчас мужчинами, все, даже тихие самые из них, нецелованные, запаха не знающие женского пота, — разошлись.
На той крепостной стене был и курсант Балыков, мой знакомец хороший куда более позднего времени, писатель Михаил Балыков.
* * *
Война и любовь. Едва ли не самая частая литературная коллизия в военной теме — по противоположности своей, как многие думают: столкнувшись, они и высекают искры художественного, дают контраст картине. Да, пожалуй; но война, как всякая экстрема, крайность, может рождать и рождает свою противоположность; ту же любовь к родине, к близкому, уходящему на войну, чувство общности судьбы вызывает, придает всему особый
свет и значимость. Даже и низшая, половая любовь подымается порой до высот, ей ранее недоступных — до соборного народного действа, не менее, пусть и третьестепенного вроде бы, невидного.Еще один рассказ доброго моего знакомца.
Тыл, теперь уже саратовский; они, курсанты, вторые уже сутки ждут в привокзальном парке эшелон, тут же и спят, само собой, сухпай гложут. Вдруг новость под ночь — девки появились, проститутки, только деньги подавай, продукты. Пошел торопливо, была не была, хотя в вещмешке всего одна банка тушенки американской, какие там деньги… Сразу как-то увидел ее, выбрал, перехватить успел. Предложил деловито, как мог, — некогда «развозить», подходят уже ребята. А она, красивая, высокая, деловито же повела: что с курсантов взять, пусть банка…
Знала, конечно, куда вести: дувал поблизости, глиняная то есть стена, за ним полянка травяная, какая-то самануха без окон. Скатку развязал, постелил шинель. Она легла и, лежа уже, банку потребовала, твердой рукой отложила ее в изголовье.
Но он-то, стосковавшись, мигом «отстрелялся», и она почувствовала, конечно же, что уж по второму пошло… "Э-э, нет, милок… деньги надо…" И тогда он солгал, что первая она у него; и так это как-то хорошо вышло у него, искренне, что она, изумясь и даже смутясь вроде, сразу поверила — да, поверила, и разжалобилась, и повеселела… И целая ночь была их — из немногих памятных, из тех ночей. Потом ели они тушенку эту, почему-то смеялись, радовались. К утру ближе подали эшелон. Провожая, она плакала уже, мучилась — на фронт провожала уже…
И на войне той победила любовь.
* * *
Немало написано о том, что переживает идущий в конной лаве в атаку человек с клинком наголо; но ничего — о конях самих, о том смятении, непониманьи и ужасе животных, попавших в человечески жестокую, немилосердную рубку, в человеческую безумную рознь, от которой и сама природа, кажется, в омерзеньи отворачивает лицо… Чем-то и человек сходен с несчастной этой лошадью — своим непониманием, страхом и покорностью, подвластностью и чужой, и собственной жестокости и безумью.
* * *
Вся чистота рода человеческого, все помыслы светлые и надежды его на будущее, все оправдание нечистоты своей, оправданье жестокостей жизни, судьбы, истории человеческой — в детях сосредоточено, и возобновляется в них, и пребывает в них одних навсегда. Новые, может, сферы духа откроются человеку, высоты подвижничества и убежища от грехов, как были открыты они предкам нашим, святым отцам, — но никогда и ничто на земле не будет чище и выше детей, существеннее той цели, которая преследуется через них, но более — в них самих, в самой их чистоте бесцельной, казалось бы, и новизне, будь то детеныш человеческий или звериный. Дети — чистота мира, не замутненная еще, не оскверненная разумом, чувство и идеал в чистых, нетронутых формах и качестве. "Будьте как дети" — завет этого недостижимого в нашем бытии ни для разума, ни для воли, ни для веры идеала.
Он и дан-то нам лишь как указанье — к свету.
* * *
— Из какого это магазина вы девку такую хорошую взяли?
— А все из того же, — с усмешкой сказала она, молодая, широкобедрая, хозяйственная. Девочка ее без улыбки, четко и правильно выговаривая слова, «отрекомендовалась»: "Я Люда Ковшова, самая лучшая, самая красивая девочка. А папу моего зовут Толя, а маму — Таня". И этим открыла хоть незначительную, не Бог весть какую, но все ж тайну семейную, что-то из того, о чем воркуют, с дочкой оставшись, молодые ее родители, внешне деловые и никак не сентиментальные, всегда спокойные, ровно усмешливые.