Газета День Литературы # 60 (2001 9)

РАИСА МАКСИМОВНА, ЛАРА ИЗ ДОКТОРА ЖИВАГО И ЛАРИНА ДОЧЬ

…Тот год в середине 60-х для меня был полон событий и впечатлений. Весной я побывал За Границей (в Финляндии), в разгаре лета — в Гаграх, в Доме творчества писателей. Для северянина это означало и перегрев, и слоями слезающую шкуру — еще бы, на открытом балконе под палящим солнцем переводить с английского непристойную пародию на Библию — а что иное, как не это и есть ария продавца кокаина из "Порги и Бесс"? — скрашивать борьбу с текстом мелодиями Гершвина в собственном исполнении, каждые пять минут бегать под душ и каждые тридцать — к морю… Словом, домой я вернулся чернее любого Гершвиновского негра, но с незаконченным переводом.

В полном цейтноте ринулся в Нелиярве — всего в часе езды от Таллина — где меж высоких сосен мокла под грибным моросящим дождем безлюдная турбаза.

Не успел приехать, на следующий же день — проклятье какое-то! — вваливается туда человек тридцать туристов. По большей части — туристок. В основном москвичей. Во всяком случае, москвичкой была та, с которой я в тот вечер танцевал. Оч-чень стройная, чтоб не сказать вешалка. Костлявая тетерочка. То ли только что закончила МГУ, то ли уже в аспирантуре постигала глубины философии. Марксистской, само собой. Она казалась сверхсерьезной, выглядела, прямо скажем, переутомившейся, и этой поездкой премировала себя за труды.

Я смекнул, что завтрашний день для меня, похоже, все равно пропал, все окрестности заполонят туристки, ну и предложил себя ей в гиды. Она посмотрела на меня своими светлыми кошачьими глазами, взвесила, согласилась, сухо проинформировав, что она замужем. Хотя у меня и в мыслях не было ее склеить.

После завтрака я полдня таскал ее вверх-вниз по холмам (идеальный ландшафт для лыжных прогулок зимой!) она оказалась неожиданно выносливой спутницей, не верещала, такая, знаете, истинная комсомолка. Неожиданно упертая на своем, если уж что вбила себе в голову. О "Порги и Бесс", что я переводил, или американских битниках толковать нам с ней особо было нечего. Но она оказалась горячей защитницей Окуджавы, когда речь зашла о разгромных статьях "Ночной барабанщик" и "Черный кот" в «Комсомолке». Я только что не мурлыкал от удовольствия, пряча улыбку, потому как был, можно сказать, у самых истоков этой истории, как сказать, in corpore et in extenso…

…Всего месяц назад это было. Под пальмами Гагр. Как бы сама собой сложилась приятная компания для прогулок по берегу моря, дабы передохнуть от субтропической жары. Вдыхая ночную прохладу и без конца склоняя имена знаменитостей, как это принято у русской интеллигенции. Нашу компанию всегда украшали две-три грации — дочери живых классиков. Например, красавица Мария — дочь Всеволода Иванова. Я ей даже стихотворение посвятил, "Кукольный дом". Ну да не о том речь. Магнитом этой компании был, разумеется, не я. Я был, скорее, штатным шутом. Со своим мягким прибалтийским акцентом в качестве гарнира к изысканному русскому произношению.

А магнитом был, безусловно, Тимур Аркадьевич Гайдар, который в те времена носил морской френч с погонами старлея (к концу пожизненной службы, будучи в военно-патриотическом отделе «Правды», он дослужился до вице-адмирала, если не до контр-). Тогда он был живым как ртуть и точной копией своего сына Егора, нынешнего российского экс-премьера.

Гулять под гагрскими пальмами без грустного старинного романса или современной баллады для русской души немыслимо. И надо сказать, Тимур знал слова длинных песен лучше, чем кто бы то ни было. У меня самого память на тексты никудышная, и потому меня особенно поражало это дословное, до запятой знание Булатовских баллад. Как верующие знают псалмы. Пели "Последний троллейбус", "…А шарик летит…" — истово, как кавказские петушки с их утренней побудкой-кукареканьем, пока не попадут под нож. И "Черного кота" пели, особо мной любимого и близкого по жанру — помните: "надо б лампочку повесить — денег все не соберем"…

По дороге домой притормозил в Белокаменной на пару дней, и вдруг — как обухом по голове — статья в «Комсомолке». В чопорной манере распорядителя похорон автор подводил под творчеством Булата Окуджавы жирную черту. А сам Булат, лирик, со школьной скамьи попавший прямиком на фронт, выдавался за сноба и охотника за дешевой популярностью. Мы с Булатом ровесники, было дело, сидели за одной партой на всесоюзном семинаре молодых поэтов. Естественно, позвонил я ему домой, чтоб выразить свое возмущение статьей. В ответ услышал его сардонический грузинско-армянский смех. "Найдется у тебя свободных пару часиков? Сможешь прийти на мой гала-концерт? Тогда в полседьмого на углу Горького. Карета будет подана". И правда, в назначенный час мимо меня проследовала целая кавалькада черных лимузинов, один притормозил, из него высунулась на длинной шее ястребиная голова Булата: "Влезай! Карета подана!" — и номенклатурная свита рванула куда-то к западу от столицы, уже в сумерках свернула с магистрали на тихую дорожку, солдатик поднял шлагбаум и отдал честь. Вскоре показался сверкающий огнями вычурный фасад местного клуба, в фойе с космическими мотивами толпился военный и гражданский люд. В зале от первых трех рядов публики ослепнуть можно было — так сверкали золотом генеральские погоны, чередовавшиеся с изукрашенными глубокими декольте. Меня посадили прямо перед сценой — словно булатовского суфлера.

Он вышел на сцену как всегда — с гитарой на бельевой бечевке, оперся левой ногой на стул. Около часа пел свой нержавеющий репертуар, не сильно заботясь об аплодисментах. Только потом для передышки стал брать с подноса записки с заявками и пожеланиями. А записок была целая гора.

Кумира отблагодарили почти не отходя от сцены. Дугой изгибался ломившийся от яств стол, за каждой парой погон и каждым декольте стояло по кельнеру в полуфраке, за тяжелыми рубенсовскими портьерами слышались звуки балалайки…

На лесных тропинках меж четырех озер Нелиярве не стал я рассказывать своей спутнице о той поездке в Дубну — зачем разрушать ореол мученика в глазах комсомолки-аспирантки? И бахвалиться, что, мол, лично знаком. И не только с самим Окуджавой, но и с парой "придворных диссидентов" — так я окрестил их прямо в глаза, Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского. В немалой доле из черной зависти, потому что "пребывавшие в немилости у Кремля" ребята сновали между американскими университетами с той же скоростью, что советские спутники вокруг шарика.

И уж, конечно, не мог я предположить тогда, что запросто брожу по лесным тропинкам с еще большей, гораздо большей знаменитостью.

Задним числом судорожно пытаюсь припомнить, за что она особенно критиковала реформы Хрущева. Может, за «субъективизм» этих несуществующих реформ, которые закончились трагикомическим стучанием ботинка по трибуне? Наверное, она рисовала тогда комсомольско-идиллическую картину будущего "нерушимого братского союза". В нежно-голубых тонах булатовского "…а шарик летит". Но, если по-честному, разве эта картинка не стала — хоть отчасти — явью в нынешней России? С ее неразберихой, маклерами-дилерами, гоголевскими ярмарками и чикагскими бандитами. И властью, которая взвешивает, как лучше — рубить хвост собаке разом или по частям. Не интересуясь мнением собаки. И кто та собака?

В одном же спутница моя была совершенно неподражаема, чем и запомнилась особо. Она менялась на глазах, когда начинала превозносить необычайные свойства секретаря Ставропольского крайкома. Преображалась совершенно, ну прямо другой человек. Я забыл сказать — да вы и сами догадались — что этот замечательный партийный секретарь был в то же время ее мужем. С каким-то отрешенным, повернутым в себя взглядом она убеждала меня… хотя нет — считала само собой разумеющимся, что когда-нибудь этот редкостного ума, этической чистоты и удивительного обхождения с окружающими человек станет поистине великим. Кем именно? Я и спрашивать не стал, потому что при таком расходе пафоса ответ был совершенно очевиден.

В своей жизни мне и раньше доводилось встречать женщин, которые с пеной у рта защищали либо восхваляли свою половину, которая на поверку оказывалась либо перележалым под наседкой яйцом, либо (что уж и совсем смешно, если не грустно) отъявленным ловеласом. Раиса же Максимовна представляла собой максималистское исключение: она разжигала себя до экстаза (новоявленная Кассандра!) и настолько преображалась, что ты невольно начинал замечать в ней только самое прекрасное.

Тогда меня это даже напугало: подумал — не послеэкзаменационный ли синдром? Не переучилась ли, бедняга? Во всяком случае, теперь жалею, что не спросил тогда, известно ли ей про отважную Эвиту Перон, которая была соратницей и вдохновительницей своего мужа со времен долгой эмиграции, чтобы лишь на смертном одре принять поздравления с президентством. А вот о скандале вокруг пастернаковского "Доктора Живаго" мы, безусловно, говорили. О том, что Никита-кукурузник заставил писателя отказаться от Нобелевской премии. И о том, что прототип героини "местами уж слишком поэтического романа" красавицы Лары была немолодому уже Борису Леонидовичу и секретаршей, и спутницей жизни. К тому времени Ольга Ивинская уже отбывала срок в лагере. Как «валютчица». "Вот уж правы «голоса» — невежи мы беспросветные!" — смело возмущалась максималистка Максимовна.