Газета День Литературы # 75 (2002 11)
Шрифт:
Актуальной для многих верующих людей покажется и статья В. Сокола "Забудьте ваши имена", посвященная вопросу введения у нас в стране идентификационного номера ИНН, содержащего "ключевую последовательность из трех шестерок" и подменяющего собой человеческие имена. Увы, мы уже и сами как бы приуготовляем себя к этому обезличиванию! Вот и в самом "Факеле Прикаспия" под всеми материалами проставлены не имена их авторов, а только инициалы с точками — "В. Сокол", "Ю. Щербаков", "Г. Цих". Понимай, как знаешь — то ли их и без того знает вся читающая Россия, а то ли это уже не имеет никакого значения...
Впрочем, это, пожалуй, один из немногих недостатков астраханского
Виталий Серков. Звезды и листья: Стихотворения. — Краснодар: Издательский дом "ЮГ", 2001. — 116 с.
В.Г. Серков — майор запаса, служил в Сибири, Ленинграде, на Северном Кавказе. Автор поэтических книг "Свет памяти", "Соборные звоны" и "На кресте", вышедших в Краснодаре и Вологде.
В своей новой книжке поэт затрагивает целый ряд вопросов, на которые люди не очень-то любят говорить и в узком кругу, например: "Дружбы искренней завязь / Съела алчная зависть, / А душа не взмолилась: "Не трожь!"", "Я создан Богом не для пьянки, / Но слишком долго жил в грехах...", "Забываются беды, / И черствеет душа...", — а также на другие, жгущие его душу темы.
"Писать стихи в городе Сочи — это насилие над личностью, — замечает в предисловии к сборнику Виталия Серкова кубанский писатель Николай Ивеншев и далее уточняет. — Своей прежде всего. Здесь и зимой-то солнышко ласково, и от моря пахнет так, что щекотно душе. Здорово сидеть на старой автомобильной покрышке на пирсе и разговаривать о сокровенном... А потом подняться вверх по берегу и заглянуть в кафе с камином..."
Короче говоря, здесь так хорошо жить, что просто не до стихов. А уж если человек все равно берется за их написание, значит, и вправду — наболело...
МАТРИЦА
Объявленные еще Ельциным поиски “национальной идеи” были заранее обречены на неудачу, потому что русские — не нация в общеупотребительном западном смысле, а народ. “Россияне” же — вообще фигура речи, сущности не имеющая. Поэтому любая “национальная идея” в России будет пытаться штамповать воздух или, говоря по-русски, толочь воду в ступе — у нее нет собственно национального, адекватного субстрата. То же, видимо, касается и “русских националистов” как таковых: блудных детей нашего великого народа, центром тяготения которого вот уже тысячи лет остаются русская земля и русское слово.
НЕ ВСЁ О РУССКИХ НАДО ЗНАТЬ
Игорь ТЮЛЕНЕВ. Засекреченный рай. — М.: Голос-пресс, 2002, 304 с., тираж 5100 экз.
Судя по стихам (а как еще судить о поэте?), Игорь Тюленев — из тех забубенных русских головушек, что в своё время прошли насквозь Европу и Азию, да остановились в изумлении перед своим собственным "я", обнаружив случайно и вдруг, что вот есть оно внутри, такое. А какое — того ни словами, ни стихами не скажешь, хоть трижды Сергеем Есениным будь. Но это — ради красного оборота речи. Нет у нас троих Сергеев Есениных, нет и не было, и не будет. Слава Богу, хоть один был, сказал кое-что всё-таки о себе, о русских и о России. Да так оно, сказанное, и осталось навечно.
Вообще, говоря о "тяготеющей массе" предшествующей русской поэзии, предшествующей русской литературы, надо отметить еще одну особенность ее: наличие мощных личностных влияний. Мы без всякой натяжки говорим о "пушкинской" традиции в русской поэзии, о традиции "тютчевской", "некрасовской", "есенинской"
и так далее. Матрица поэтического бытия этих классиков вне всякого сомнения продолжает воздействовать на наших современников, отпечатывая на них не просто свои следы — свои подобия. Иное дело, что "пушкинская" или "есенинская" матрица оказывается и слишком велика, и слишком объемна: поэтому ее подобия оказываются, как правило, и не слишком четкими, и не слишком большими, во многих местах новых "оттисков" зияют понятные, но от того не менее огорчительные пустоты.Нельзя сказать, что в своем творчестве Игорь Тюленев полностью избежал этой опасности.
Уж если нас столкнуло время,
В кровь подмешав любовный яд,
Как Святогор, сто раз подряд
В щель гробовую брошу семя.
Кто может круче написать? —
Пускай напишет... если сможет.
У Президента меньше власть,
Чем у разжатых женских ножек.
Или: "набухает русский корень"; или: "Кто же этот мир придумал, / Где так бабы любят нас?" Вот — фото Игоря Тюленева под портретом Максимилиана Волошина в Коктебеле (похож точь в точь), вот — почти кузнецовские стихи про Ивана-дурака ("Царевна-лягушка"):
Затряслись и дворец, и избушка,
Небо стукнулось лбом о бугор,
То жена дурака в коробушке
Переехала русский простор.
Ванька выследил деву-лягушку,
Платье-кожу зеленую сжёг,
Взял на понт, на авось и на пушку
Среднерусских долин василёк.
Вместе с платьем сгорела царевна,
Погрузилась Россия во мрак.
Разгребает золу ежедневно
Не поверивший счастью дурак.
Но не спешите с выводами. Тюленев как раз способен преодолевать "силу притяжения" предшествующей русской поэзии, что само по себе уже очень и очень немало. Как это происходит? Да вот так: вроде бы невзначай, ненароком — например, в стихотворении "Сад", которое открывается пушкинской цитатой:
В багрец и золото...
Вот осени начало.
Холодным духом веет от строки.
Дабы костям продутым полегчало —
На печки спешно лезут старики.
Из птиц — одни сороки-белобоки
Не улетели за теплом на юг.
Проходят все отпущенные сроки,
Проходит всё...
Да и любовь, мой друг.
Горячим чаем разогреем плоть,
Возьмем лопату, черенки от вишни.
Сад разобьем,
И, может быть, Господь
Нас ненароком в том саду отыщет.
Здесь Тюленев не "танцует от печки", но, напротив, как бы вбирает пушкинские слова в свой, совершенно иной поэтический мир, только подтверждая тем самым их вечно живое звучание. В том же ключе сделано и стихотворение "Еще не вечер":
Жена, не пой: "Еще не вечер..."