Газета Завтра 153 (45 1996)

Хотели совместно купить трактор, что-то обрабатывать. Шел 1986 год… До глобального обмана было еще далеко. Мы возделывали сад, огород. Приобретали уток, индюшек, кур, поросят. Индюки у нас назывались Собчак и Попов. Потом гости спрашивали, а где Собчак с Поповым? Отвечали: “Схарчили”.

М. Г. В возделывании земли — истина. Все остальное — суета. В том числе и борьба за власть. По телевизору мы смотрим только “Вести”, никаких сериалов, конечно. Ибо это самоуничтожение… Почему люди так борются за власть? Зачем она нужна? Что в ней такого? Мы с Юрием Николаевичем счастливее всех властолюбцев, хотя у нас сейчас нет денег, чтобы перепечатать его новую повесть. Зато мы можем пойти куда угодно. Или никуда не ходить. Бывая за рубежом, мы свободно по вечерам гуляли по городам. Ни один большой политик не может себе этого позволить.

Ю. С. Были труднейшие, интереснейшие командировки. Казалось, глубже в жизнь проникнуть нельзя. Но только здесь, в деревне, открылась суть русской жизни, вся правда строя тогдашнего и теперешнего. Никакие исследования лабораторные, кабинетные не дадут такой остроты зрения, какую мы приобрели здесь.

М. Г. В деревне идет жизнь подряд, что называется — течет. В командировке ты находишься неделю, месяц. А здесь видишь, что происходит с человеком в течение двадцати лет! Наблюдаешь судьбу.

Ю. С. А эти куры, утки, индюшки, эти деревья, цветы так влияют на твою душу, что ты уже к миру относишься совсем по-другому. Сколько слышать приходилось среди писателей сотрясений воздуха: “Русский народ! Русский крестьянин!” А я двадцать лет нахожусь в положении этого самого русского крестьянина.

М. Г. Мы сами поим себя и кормим. Начиная с того, что осенью сажаем чеснок, потом пашем. С февраля у нас в комнатах уже поднимается рассада. Затем наступает весна. И так далее. Наша жизнь подчинена природному циклу, как велел Господь.

Корр. Есть ли какие-нибудь исторические аналогии вашей жизни на земле, в деревне? Народники шестидесятых прошлого века? Или мелкие помещики-однодворцы?..

Ю. С. Такой аналогии не может быть, потому что мы существуем в конкретном времени, которого Русь еще не знала. Но есть такое понятие, как послушание, послух. Может быть, здесь можно найти какие-нибудь параллели. Хотя мы не смотрим на наше положение как на послух, пускай даже со стороны некоторым так и кажется. Одна почитательница прозы Майи Анатольевны все сокрушается о нашей судьбе: “Зачем же вы обрекли себя на такие испытания!..”

М. Г. Физически, конечно, здесь жить очень трудно.

Корр. В таком случае хватает ли сил на литературу? Не в ущерб ли крестьянство творчеству?

Ю. С. Что вы!

М. Г. Наоборот!

Ю. С. Только здесь, вместе с писанием повестей, изданием книг, мне удалось провести исследование “Слова о полку Игореве”. Все открытия в тексте совершились одновременно с интенсивной работой на земле. Петербуржцы, академики, представители целой исследовательской школы читают в тексте “Слова”: “Той бы Олег”… И не подозревают, что в русском языке существовало и до сих пор существует прекраснейшее слово “тойбо”, которое означает “будто”.

М. Г. Академик Лихачев считает, что брали татары “по белке со двора”. Но это же смешно! Даже сейчас в Сибири беличьи шкурки измеряются бунтами по тысяче штук. Что же за тяжелая дань такая была — по одной белке со двора? А Юрий Николаевич знал слово “побель”. Рабыня. Жена или дочь. Таким образом, наша близость к земле оборачивается близостью к истине. Работа на земле дает правильную точку зрения на происходящее. Прошлой зимой я вынуждена была три месяца пробыть в Москве из-за болезни, что оказалось для меня сущим наказанием. Там без конца происходит нарушение твоего энергетического поля. Ты начинаешь жить суетой. И твоей рукой за писательским столом уже не Господь руководит.

Ю. С. Здесь даже само христианство открывается по-другому. Движение слов в молитве воспринимается необыкновенно естественно. Когда я стал пристально заниматься русской историей (а я могу заниматься ею только, опираясь на язык, на летописи), то меня поразило, что из громадного летописного наследия нынешние исследователи пользуются крохами, текстами, переписанными тысячу раз, можно сказать, затасканными. Все остальное просто не переведено с древнерусского языка. Я позвонил одному известному ученому и спрашиваю: “Почему же не переводятся и не издаются все русские летописи?” Он мне ответил так: “Знаете, там много лишнего”. Возмутительно! От народа скрывается духовное наследие. Вот и формируется у нас ущербное историческое сознание. Ведь за любым автором летописи стоит человек. Его духовный мир, как громаднейший временной слепок!..

Корр. Вы пришли на эту землю, сели. Двадцать лет успешно хозяйничайте. А сорокалетний крепкий мужик, сделавшись фермером, не выдерживает и пяти лет. Может быть, потому и не выдерживает, что ему не хватает вашей духовной силы, вашей культуры, вашего интеллекта? Ибо его взгляд на землю — сугубо практически — сделать прибыльное хозяйство.

М. Г. Для того, чтобы человек мог жить на земле, как это и было у русских, он должен нести в своем сознании всю историю предков, всю культуру народа. Чем богаче духовный мир, тем легче жить. Потому что живешь не только для того, чтобы произвести, продать и съесть, но для того, чтобы приблизиться к Богу. На звезде нашей судьбы написано очень много. Я часто вижу удивительные сны. Они стали частью литературного материала для последнего романа. Нахожу в них некое откровение и лично для себя. Память о прошлых рождениях. Духовный опыт предков.

Ю. С. Возвращаясь к вопросу о фермерстве… Помните, как кипел Черниченко еще лет пять назад, когда был пик его популярности. Тогда я подошел к нему и сказал: “Юра, прости меня, но наш опыт жизни на земле не позволяет нам быть такими оптимистами, как ты. Поверь, мы своими руками ведем хозяйство. Ты во многом не прав”. Он отмахнулся: “Подумаешь, ваше кукольное хозяйство!” В этом весь Черниченко. Он не понимает, что в любом, пускай даже самом кукольном хозяйстве, должна присутствовать величайшая ответственность перед землей. Ее очень просто обидеть, затоптать, продать. Вот сейчас я срезал капусту, засолил. Но кочерыжки еще валяются, землю еще не вспахал. И у меня совесть нечиста. И я говорю земле: “Милая, подожди немножко, вот отдохну — и все закончу”…

Когда мы начали здесь, то думали, что вокруг нас живут люди, освященные вековой мудростью народной. Оказалось, что в них даже осколков русского, крестьянского духовного опыта нет. Они потянулись за ним к нам. “Марья Анатольевна (именно так — Марья), а ты чего сажаешь. А как это ты? А дай мне? Еще не пора сажать?..”

М. Г. Истинные русские крестьянки ушли, теперь их нет. Когда-то в экспедиции на Северной Двине я жила у Анны Михайловны (вы об этом тоже читали в романе). Святой человек! Такие были и здесь. Но они умерли. Остались комсомолки тридцатых годов, которым в свое время объяснили, что работать не надо. Будешь нажимать кнопки — и все пойдет само собой. Они и до сих пор ждут, что кто-то принесет им рай на блюдечке.

Ю. С. Я любил беседовать с одной девяностолетней бабушкой. Она в свое время была секретарем низовой партийной ячейки. Жила в хатке, покрытой соломой, которую поставил ее дедушка. Окнами жилище смотрело в небо, подгнило, покосилось. Спрашиваю, бабушка, а как же вы раньше жили? “О! До колхозов-то как трудились! Как старались! Как землю-то берегли! Пахать едешь, так плуг-то обязательно на грабарку положишь, чтобы ненароком не задрало. Ворочаешь его, а он чиже-е-лый! А когда колхоз объявили, так я бегом туда. Наконец-то отдохну!”