Газета Завтра 835 (99 2009)

Андрей Платонов начинает свой рассказ так: "Трава опять отросла по набитым грунтовым дорогам гражданской войны, потому что война прекратилась.… Кое-кто из демобилизованных еще не успел вернуться домой и шел теперь… по густой, незнакомой траве, которую раньше не было времени видеть…. Они шли теперь с обмершим, удивленным сердцем, снова узнавая поля и деревни, расположенные в окрестности по их дороге,… шли теперь жить точно впервые, смутно помня себя, какими они были три-четыре года назад…". Без этого "обмершего, удивленного сердца", стремящегося "жить точно впервые", да воспоминания о девочке-подростке, как о самой большой драгоценности, не случилось бы той великой любви, какая пронзила все существо бывшего красноармейца Никиты Фирсова. Без этого трудно было бы понять, почему при первой же встрече с худенькой бедно одетой Любой он, "бережно" оглядев ее, "сразу сжалился" над ней, а его сердце "радовалось и болело" от одного вида ее "глубоко запавших от житейской нужды" глаз. Еще труднее проникнуться этим сейчас, когда индивидуализм с его главенством себя любимого и своей свободы заражает все больше умов и сердец в России, выхолащивая их.

К чести "сочинителей" спектакля: режиссера Сергея Женовача, сценографа Александра Боровского, художника по свету Дамира Исмагилова и актеров Марии Шашловой, Андрея Шебаршина, Сергея Качанова, Александра Лутошкина, Сергея Пирняка — им удалось оживить очень нужный сегодня рассказ Платонова, миновав при этом Сциллу явного натурализма и Харибду подчеркнутой театральности. Из-за того, что действо разворачивается совсем рядом со зрителем, уклон в натурализм более вероятен, но, в целом, он преодолен, если не считать сцен, где голодные герои едят, забывая обо всем, о своем достоинстве тоже.

Главное, к чему всегда в своих работах стремится Женовач и чего он сумел достичь в данном спектакле, это — раскрытие глубин души героев через их невидные, на первый взгляд, поступки. Точный выбор литературного первоисточника, малый зал, верность студийным принципам и скупая, ёмкая сценография сподвижника Женовача, художника Александра Боровского, привели к тому, что решение этой сверхзадачи здесь подобно попаданию в яблочко при стрельбе. Среди артистов в этом, на мой взгляд, больше всех "виновен" Андрей Шебаршин, так сыгравший Никиту, что веришь: он для счастья любимой готов на любые жертвы вплоть до полного отказа от своего "я" и делает это так же естественно, как дышит. Люба Марии Шашловой смотрелась несколько отстраненной и зажатой, ей не хватало того, о чем Платонов писал: "лицо ее вокруг глаз было исполнено добром". Этот лирический дуэт искусно дополнил Сергей Качанов, сыгравший Старика, отца Никиты Фирсова, внешность и разговоры которого, казалось, вобрали в себя характерные черты многих стареющих героев Платонова.

Пик спектакля, как и его прототипа, наступает после того, как Никита Фирсов и Любовь Кузнецова "записались в уездном Совете на брак". Никите вдруг стало "совестно, что счастье полностью случилось с ним, что самый нужный для него человек на свете хочет жить заодно с его жизнью". А потом он совсем оконфузился, "потому что, оказывается, надо уметь наслаждаться, а Никита не может мучить Любу ради своего счастья, и у него вся сила бьется в сердце, приливает к горлу, не оставаясь больше нигде". Эта трагедия сильного доброго человека, привыкшего все делать для любимой и ничего для себя, в спектакле показана так же, как в рассказе, но выглядит менее впечатляюще, оттого что нет в нем раскрывающего глубину потрясенных чувств авторского языка Андрея Платонова. "Никита жил в эти часы со сжавшимся кротким сердцем и не знал, нужно ли ему еще что-либо высшее и могучее, или жизнь и в самом деле невелика, — такая, что уже есть у него сейчас. Но Люба смотрела на него утомленными глазами, полными терпеливой доброты, словно добро и счастье стали для нее великим трудом". Не умея утешить Любу, Никита уходит из дома и становится бесприютным немым нищим на базаре, надеясь утомить в себе чувство горя. Все это полно ощущаешь, читая Платонова, но и действо, по-своему, потрясает. Кончается добровольное нищенство его души внезапно услышанной и пробудившей его к жизни вестью, что Люба, сильно скучая и убиваясь по нем, топилась в Потудани, простудилась и теперь больна — кровь горлом идет. В ту же ночь он прибежал к ней и обнял ее "с тою силою, которая пытается вместить другого, любимого человека внутрь своей нуждающейся души… Он пожалел ее всю, чтобы она утешилась, и жестокая, жалкая сила пришла к нему. Однако Никита не узнал от своей близкой любви с Любой более высшей радости, чем знал ее обыкновенно, — он почувствовал лишь, что сердце его теперь господствует во всем теле и делится своей кровью с бедным, но необходимым наслаждением…. — Тебе ничего сейчас, не жалко со мною жить? — спросила она. — Нет, мне ничего, — ответил Никита. — Я уже привык быть счастливым с тобой".

Сергей Васильевич Женовач всей своей работой демонстрирует театр, просвещающий и научающий любого, втянутого в орбиту его спектаклей. Его новая, оппонирующая современным взглядам на любовь и обращенная к молодежи постановка рассказа Платонова "Река Потудань" показала, что отступать от этих принципов он не намерен.

Руслан Бычков, Андрей Смирнов АПОСТРОФ

"Раса и мировоззрение. Сборник оригинальных философских работ под ред. В.Б.Авдеева"./ Пер. с нем. А.М.Иванова. Серия "Библиотека расовой мысли". — М.: Белые альвы, 2009, 480 с.

После значительного перерыва серия "Библиотека расовой мысли" пополнилась новым томом. Сколь значителен был перерыв в издании означенной серии, столь же значительным, на наш взгляд, получилось новое издание: солидная хрестоматия "Раса и мировоззрение". Авторы — всё сплошь высокоучёные немцы, со свойственными именно немецкому уму фундаментальностью и ясностью мысли, с разных сторон освещают проблему соотношения расы и её мировоззрения. Сборник включает в себя работы таких авторов, как В.Гросс, Ф.Ленц, О.Рёхе, Л.Штенгель фон Рутковски, и др., лейтмотив коих может быть выражен словами Лотара Готлиба Тирала: "Самым утончённым произведением расы и одновременно вершиной и воплощением всех её психических сил является её мировоззрение. Представители одной большой расы всегда одинаково отвечают на все важные вопросы, которые мы считаем решающими для формирование мировоззрения. Эта одинаковость должна преобладать и в великих творениях культуры расы, которые не сводятся к одной личности, к одному имени. Либеральная эпоха безосновательно пытается заставить нас поверить, будто философия, этика, религия и мировоззрение создаются только абстрактным общечеловеческим разумом. Это большое решающее заблуждение"…

В связи со сказанным нам хотелось бы взять под защиту "философию", на которую редактор и составитель сборника Владимир Авдеев темпераментно и остроумно напал в своём предисловии к книге: "на основании рассмотренных источников, нам представляется возможным утверждать, что философию можно навязать народу посредством политического или психологического принуждения, а мировоззрение должно выработаться естественным способом на основе расовых ценностей. В этом, как нам кажется, заключается принципиальное отличие философии от мировоззрения"… Это так, ежели понимать "философию" как продукт "абстрактного разума" и такая "философия" будет по определению только внешней и чисто-формальной, не постигающей глубинной сути вещей. Но возможна и иная "философия", истинное "любомудрие", преодолевающее как отчуждённую "объективность", так и пустопорожнюю "субъективность" абстрактного философствования. Ибо, прежде чем философствовать, по верной мысли Анри Бергсона, надобно жить, а жить — значить обладать определённой расовой идентификацией.

Хрестоматия представляет оригинальную интеллектуальную традицию, которая, с одной стороны, апеллирует к идеалу органического мировоззрения, при этом, в отличие от культур-консерваторов, максимально внимательно относится к достижениям естественных наук. Одновременно — против релятивизации познания, отказа от понятия истины и против тезиса, что заимствования мировоззрения могут изменить суть человека. Наука здесь выступает как могучий союзник, взятый не отвлечённо-умозрительно. Скорее работает прагматичный подход, когда на вооружение берётся всё, что полезно, по мнению авторов, для сохранения и приумножения народа.

Поясняет сие резкая максима Вальтера Гросса: "Если сведения о человеке и народах, полученные биологией, оспариваются, то за этим стоит воля к власти международного капитала, который борется за своё существование и лишь прячется за научными и философскими возражениями".

По замечанию Гросса, "возможны в принципе лишь три основных подхода к разнообразным явлениям истории человечества. Можно понимать историю как результат воздействия воли личного Бога, как творение безличного абсолютного разума и, наконец, сводить её к природным факторам. Антропологическая теория истории, расовый взгляд на историю относится к третьей из названных категорий. Она издавна ведёт жестокий спор со взглядом на историю с точки зрения "теории среды".

В данном подходе главная ценность — раса, а не индивидуум, наследственная масса, а не среда. Очевидно, что культурные достижения— результат взаимодействия наследственных задатков и среды. Но теория среды отводит человеку пассивную роль. Расовый взгляд на историю убеждён, что человек играет активную, творческую роль, именно он — активный участник исторического процесса, а среда — пассивный.

Любопытно, что среди предшественников антропологического взгляда на историю представленные в хрестоматии авторы называют множество видных фигур — от софистов до Гердера, Шиллера и Канта, причём вклад последнего в определение расы весьма значителен.

Атака на индивидуализм, предпринятая авторами сборника, однако вовсе не означает полное забвение интереса к человеческой личности.

"Со стороны наших критиков, одни опасаются, что личность вследствие упора на её зависимости от законов природы и наследственных задатков станет несвободным объектом биологических случайностей и будет лишена своей внутренней ценности. С другой стороны, расовую идею упрекают в том, что она культивирует высокомерие, подчёркивая значение Я. Истина заключается в том, что биологическое воззрение и для отдельного Я исключает обе крайности … для нас индивидуум перестал быть смыслом и мерилом жизни, он только преходящий носитель наследственных задатков, которые были до него и будут после него. Но одновременно благодаря такому взгляду он снова обретает ценность, потому что каждый индивидуум в трезвом свете теории наследственности представляется вероятно лишь на этот раз осуществлённой возможностью сочетания задатков, что придаёт каждому из нас уникальность в строгом смысле слова".