Газыри
Шрифт:
— А ты хотел бы стать клоуном? — спросил как-то Митю Куклачев.
— Ни за что! — ответил Митя испуганно.
Юра удивился:
— А почему?
— Смеяться будут! — простодушно ответил Митя.
Сколько я вспоминал потом об этом сквозь горький, сквозь безутешный плач: через год, когда вместе с таким же, как он, первоклашкой, Митя перебегал улицу, обоих их зашибло трамваем…
— Значит, мы не только — сибирские романы, о цирке тоже писали? — подначил Коля. — Пострел наш везде поспел?.
Пришлось согласиться:
— Не одному же тебе всюду поспевать…
— Да-а, —
Теперь уже я взялся подначивать:
— Чего — черный-то?.. Говорят, вроде здорово побелел?
— Давай! — разрешил он с нарочитым вздохом.
— За что купил, — сказал я. — Народ, как ты понимаешь, всегда все знает. Был, говорят. Медный — стал Алюминиевый…
— Давай, — повторил он. — Давай!
Кому-то диалог этот может показаться странным — только не коренному кузнечанину, знакомому с началом «великого бартера» и перипетиями приватизации начала девяностых, с последовавшей за ними громкой стрельбой и похоронами — еще громче…
Медный — Медянцев Николай Федорович — был в то время начальником Новокузнецкой «ментовки», а называть его Алюминиевым стали после того, как он отмазал, говорят, братьев Черных, уже владевших в то время НКАЗом: Новокузнецким алюминиевым… тут только начни! И уже не обойдешься без роскошного во все времена буфета Дворца алюминьщиков, который в старые, якобы добрые времена называли, конечно же. Дворец алиментщиков: милая чумазая Кузня!
Я тоже хоть неродное твое, как бы внебрачное, но верное дитя, ты это знаешь, — верное!
— У меня с ним вышла история, — сказал Медный. — С твоим Куклачевым…
И я поощрил его дружеским мычаньем: ну-ну, мол…
— «Нечистый» подтолкнул в тот день, — начал Коля. — Прийти в цирк в штатском и усесться в первом ряду…
— Представляю! — обрадовался я.
— Хочешь сказать: с такой-то рожей надо обязательно — при погонах?
— Это ты сказал! — поспешил я откреститься.
Что касается рожи… Припоминаете актера Бельмондо? Знаменитого француза.
Так вот: один к одному.
Ну, тут, правда, — сибирский вариант Бельмондо.
Бельмондо-валенок.
Недаром, и правда что, Юра Куклачев сразу на него глаз положил и тут же записал в свои нештатные помощники: ну, не удача ли?
Сидит здоровяк-придурок, лупает бессмысленными глазами: тут никакой тебе «подсадки» не надо — этот доброволец все сам в лучшем виде сделает!
Со слов Медного, Юра как раз бросал кольца, и они безошибочно падали на головы зрителей и воротничком съезжали на шею… До тех пор, пока он не налетел на Медного.
Коля отклонил голову, и кольцо попало в живот кому-то во втором ряду. Юра бросил еще раз и снова промазал. То же самое случилось и в третий раз, и в четвертый…
— Он тогда упал мне на грудь… ну, знаешь, как они это делают, — не без нотки пренебрежения рассказывал Медный. — Задрал ногу с громадным башмаком: как будто сам себя им шмякнул по заднице… И в ухо шипит: «Подставь, падла, голову!» Оттолкнулся от меня — опять губы бантиком: мол, до чего душевно поговорили! Снова бросил кольцо, а я опять — раз!
— И он опять не попал?
—
Представь себе! — деланно вздохнул Медный.— Вообще-то на него не похоже, — сказал я с сомнением. — Что касается «физики», у него блестящая подготовка… Снайпер. А во-вторых… «Падла!..» Вроде не его стиль.
Но тут я глянул на рожу этого сибирского Бельмондо… Как иначе с таким-то и разговаривать? Другого языка он просто и не поймет!..
Провокатор, конечно.
Чистой воды!
— А вечером был прием, — сказал Медный. — Администрация расщедрилась. Ну, и — вся городская элита. Драная новокузнецкая знать… А я почему-то решил надеть форму. Столкнулись с ним, он опешил: «Господин полковник! — говорит. — Уж вы извините. Если бы и тогда на вас были эти погоны и френч с этими орденами…» А я ему: теперь, падла, понял, почему мне нельзя подставлять голову?!
…И часто я теперь вспоминаю эту историю Коли Медного с Юрой Куклачевым… ох, часто!
Вспоминаю Кузню тех времен, когда Коле приходилось вертеться, «как змею на муравьище». Столица бархатной шахтерской революции, как же, школа экономических реформ, эпицентр свободы и раскованных нравов, законодательница новых криминальных обычаев — куда денешься?
Что-то он от меня, конечно, скрывал, и это вполне естественно… мало ли?
Писатель, он — и в Африке писатель. И не захочет — между делом продаст.
И в Кузне, жаркой от черной и от цветной металлургии, грязной от шахт, конечно, — тоже.
Коля молчал «как рыба об лед», а то, бывало, нарочно, как неумелую охотничью, сбивал меня со следа.
Но разве у меня у самого, как говорится, глаз не было? Разве напрочь отсутствовало чутье?
Неожиданно входишь в кабинет к знакомому директору шахты, — его охрана и привезла, а секретарша проморгала, на месте не было, и директор светлеет лицом, с явным облегчением опускает приподнятую было якобы деловую бумагу над верным своим, не раз уже выручавшим его вороненым «Макаровым»…
В Новокузнецке тогда были лучшие в России стрелки, у одних с ментами инструкторов, в одном тире, принадлежавшем до того военной кафедре СМИ, Сибирского металлургического института, готовились. Самая организованная, самая безжалостная «пехота» была в нашем городе. Об этом случае и самому пришлось однажды писать: как не поладившие с чеченами московские таксисты не к кому-либо обратились за подмогой — к «бойцам» из Кузни, те цену назвали, ударили по рукам, но наши предложили еще раз попробовать кончить миром с джигитами: иначе, мол, так и скажите, каждый из них «промеж глаз» получит. Джигиты рассмеялись, была назначена стрелка, и не успели они повылезать из машин — каждый свалился с пулей точно в середине лобешника…
Это вам, ребятки в белых носках, не Гудермес и не Центорой где владивостокские «морпехи» за несколько сот сраных ваших «зеленых» накрыли снарядами новокузнецкий «омон» — это серьезно.
Когда я пытался с начальником новокузнецкий «ментовки» «сверить часы», он с нарочитой заботой говорил: «Не понимаю: чем тебе родная „бестолковка“ не нравится?.. Почему не бережешь ее?.. Ты что, не помнишь? Кто меньше знает, тот крепко спит. И у него вообще больше шансов: сносить голову.»
Он свою тогда не берег.