Где поселится кузнец

Поручику Т. не спалось: против обыкновения, он не захрапел, едва ухо коснулось седла, хотя и хвастался, что для сна ему надобны только два предмета — ухо и подушка. Сегодня поручик бросил на ковер казацкий митюк, а в изголовье положил седло. Он долго шел со своей конно-артиллерийской батареей из-под Варшавы, с берегов Вислы, шел, не встречая врага, не вступая в дело, если не считать делом болтовню на дневках, приемы в гостиных галицийских помещиков или два-три залпа его орудий наугад, по густым темным дубравам.

Звали поручика Иван, донцы-артиллеристы еще и прибавляли к его столь обычному на Руси имени отчество — Васильевич, но мы назовем его поручиком Т., по первой литере его фамилии — Турчанинов. У него была причина на то, чтобы писать письма в Варшаву в безмолвии ночи, когда мысль возвышенна и отрешена от суетных дел, а главное, когда непременно спит князь Л., командир полка, которому придана артиллерийская батарея поручика, в прошлом, 1848 году переброшенная с Дона на Вислу вместе с другими батареями и конными полками Войска Донского, общим числом в сорок шесть тысяч казаков.

Князь Л. спит, ужасно довольный тем, как незатруднительно вступал его полк в страну мадьяров — ибо эта легкость не ставила преград получению орденов и правильному производству; ведь случилось же, что близкий соперник князя, некто Колзаков, сделал служебную карьеру генерала исключительно и только искусной маршировкой. Князь спит, не зная, что поручик пишет письма его двадцатитрехлетней дочери Надежде. Да и как ему знать об их дружбе, вспыхнувшей, как сухой порох; молодые люди встретились недавно, в тайном кружке варшавских вольнодумцев.

Ба-а-ам! — на этот раз удар был сильнее. Не сигнал ли это, не знак ли, позволяющий кому-то на перевалах и горных тропах находить цель и дорогу, как находит корабль по свету маяка свой курс в опасной близости скалистых берегов? Поручик босой, в нательной рубахе, белевшей среди сумрака комнаты, подошел к открытому окну. Слева мрачно темнело увенчанное башней крыло замка, впереди лежал парк, правильный поначалу, но скоро переходивший в густой лес, правее — склон горы в кострах, конюшни, амбары, каменные постройки фольварка. С ночной неторопливостью переступали кони, поручик угадывал их на лужайке по мягкому шагу и по тому, как они закрывали, будто проплывая, огни костров.

Ба-а-ам!

Еще вчера поручик пропустил бы мимо ушей удары колокола: в этот час он спал бы безмятежно и видел во сне Новочеркасск, зеленые камыши Аксая, лавку нахичеванского армянина рядом с родительским домом или варшавский Барбакан, где поручик простился с Надеждой Л. Вчера еще казалось, что никакая сила не может замедлить их победное продвижение. Уже стирались из памяти тяготившие поручика слова, которыми князь напутствовал полк у австрийской границы, откуда открылась земля Галиции, черные с желтым перила на мостах и такой же, змеиный, чужой глазу, колер шлагбаумов и придорожных столбов. Мудрое провидение вело их полк по чужой земле так осмотрительпо, что до их ушей долетало только горное эхо артиллерийских громов. Случалось, через расположение князя Л. проезжал конный офицер или нарочный в поисках армейского штаба, и по его виду, по манкированию какими-то подробностями офицерской экипировки, по азартным или тоскующим глазам можно было ощутить недалекий фронт. До сегодняшнего утра поручик не встречал ни заносчивых мадьярских дворян, возмутивших этот девственный уголок Европы, ни, впрочем, союзных австрийцев; в последний раз он видел белые австрийские мундиры в Галиции, в гарнизонах. Австрийцы радостно кричали «Виват!» русским, которые шли своей кровью выручать их императора, в ружейные дула и в кивера они, из любви и гостеприимства, вставляли зеленые ветви.

До этого утра поручик во множестве встречал мадьярских крестьян, лавочников, ремесленников на пороге их домов и мастерских, видел молчаливых, не подобострастных жителей деревень и карпатских местечек. Если кто и бросался к офицерам с любезностью и услугою, то это был богатый купец, или трактирщик, или меняла в ермолке, вынужденный несчастным опытом искать и менять любого господина. Перебирая в памяти сотни мужицких лиц, — ибо они были теми же мужиками, только на мадьярский манер, — поручик недоумевал и огорчался, что лица эти мрачны и угрюмы, что и нуждающиеся мадьяры смотрят на манер кавказских горцев. Хотя поручик был не юноша, прожив на свете 27 лет, и книг прочел больше, чем иной дворянин, обласканный рождением и просвещенной средой, хотя главной целью своей жизни он выделил справедливость, понимая ее горячо, но неясно, отчасти из французских книг, а более всего из наблюдений им российской жизни, — в одном он оставался юношей: еще никогда его не бросал, как щепку, враждебный поток, еще он верил, что и он сам, и его батарея, и всякая его пушка существуют как бы сами по себе и сделают только то, чего он сам пожелает, и непременно служа добру и человечеству.

А утром их полк крестила война. Именно крестила, тут лучшего слова не подберешь: правда, две жалкие пушчонки, стрелявшие малыми ядрами, сразу и умолкли, зато мушкеты мятежников пронизывали свинцом расположение полка во всех направлениях, будто мадьяры встали по кругу за каждой скалой, под прикрытием дубов и буков. С мушкетами, с пиками и саблями они шли в близкую самоубийственную атаку, решив пасть или победить. Пушки стреляли ядрами, потом шрапнелями, но случалось, артиллеристы и штыком отражали неприятеля. Все смешалось, даже и самая исправная карта к полудню не помогла бы установить, где кто стоит, в довершение всего среди деревьев и кустарников заметались и австрийские рекруты в неуклюжих холщовых сюртуках и колпаках. Напрасно пытались остановить их конные офицеры и худой, скуластый темноликий австрийский генерал, более похожий на татарина, чем на европейца.

Поручик не раз за долгий день видел мятежников близко, их наспех переделанные австрийские мундиры, охотничьи кафтаны и куртки, домотканое крестьянское платье, их кремневые мушкеты, сабли и вилы. Казалось, такая армия не должна бы удержаться против обученного противника, а между тем поручик убедился, как они упорны и сильны.

К сумеркам бой улегся, но не закончился, и эта недовершенность сражения, сознание, что неприятель не бежал, а притаился и, зная здесь всякий овраг и мостик, тропу и дом, накапливается для новой атаки, — это ощущение неизбежного будоражило, гнало сон ото всех, кроме бывалых солдат и их полкового командира. Бой стих, конно-артиллерийская батарея расположилась в фольварке, господский дом из черного камня, построенный не слишком давно, но с покушением на средневековую замковую старину, был темен и пуст. Отсюда, из таинственных недр замка, с тяжелой, будто из красного камня вырубленной мебелью, с неживым блеском золоченых рам, поручик не ждал беды и был до крайности удивлен, когда в ответ на удар колокола в башне вспыхнул и погас голубоватый свет. Потом свет мелькнул этажом ниже, еще ниже: кто-то спускался вниз, со свечой в руках. Сон отлетел, поручик надел сапоги, накинул мундир, сунул за пазуху пистолет и с зажженной свечой направился в глубь замка. Он миновал обшитый дубовой панелью коридор, прошел несколько комнат, то ступая по коврам и темным шкурам, то играя отражением свечи на вощеном фигурном паркете, и попал в бильярдную, с массивным столом и белыми шарами в таком живом расположении, будто партию прервали только что. В бильярдную вела одна дверь, та, в которую вошел поручик, и, досадуя, уже уходя, он оглянулся и заметил в дальнем углу странную постройку. Там поручик обнаружил витую лестницу, спрятанную, как в футляр, в резные перила. По крутой скрипучей лестнице, — заметим, что наш герой, несмотря на молодость и легкость движений, был широк в плечах, массивен и с тяжелой русой головой молодого, задиристого львенка, — он поднялся в закрытую галерею. До его уха донеслись стоны, чужая речь, молитвенное бормотание — живые, преображенные пространством звуки, как в опустевшем соборе. Поручик погасил свечу, поставил ее у двери на пол и боком, чтобы не скрипнула дверь, проскользнул вперед. За дверью круто спускались две ступени, и закрытая галерея переходила в открытую, — поручик Т. оступился и едва устоял на ногах.

Голоса умолкли, только стопы еще раздавались в тишине, — внизу, в колеблющемся пламени свечи, поручик увидел распростертое на скамье тело, две темные фигуры над лежащим человеком — они озирались, прикрывая свечу. Переждав достаточно долго, он стал осторожно пробираться по галерее: первая мысль была вернуться за донцами и прийти сюда с факелами, но поручик отринул ее. Стоит ли остерегаться, если перед ним женщина — а один из голосов принадлежал женщине, — несчастный, распростертый в беспамятстве на скамье, и еще кто-то, напоминающий молящегося согбенного монаха.

Он увидел в зале три массивные двери, огромный камин, отделанный светлым камнем, длинный, как в монастырской трапезной, стол, скамьи без спинок, стулья, — все грубое, с медными и бронзовыми украшениями. На столе фаянсовые миски, упавший семисвечник, каминные щипцы. Поручик прошел второе крыло галереи, стал спускаться вниз и, когда хотел свернуть под лестницу, где горела свеча, почувствовал, как два железных ствола уперлись ему в спину.

— Ни шагу больше, я выстрелю!

Поручик замер, понимая, как невыгодно его положение. Он разобрал нечистую немецкую речь неизвестного и, стараясь казаться спокойным, ответил по-французски:

— Я офицер и не привык ни нападать со спины, ни встречать спиной опасность. Позвольте мне повернуться.

И, приподняв руки, чтобы честность его намерений не вызывала сомнений, поручик медленно повернулся. Перед ним стоял красивый старик, — седые волосы, бритое лицо в тяжелых продольных складках, скорбные, но и горящие ненавистью глаза, венгерский кафтан поверх рубахи из тонкого, дорогого полотна, со сбитым набок пластроном.

— Вы дворянин? — спросил старик.

— Оставьте пистолеты, — возразил поручик, не торгуясь о собственной жизни. — Вокруг мои люди: стреляя, вы откроете себя.