Где сидит фазан

Существование вещей, от чашки кофе до вселенной, определяется направленностью мысли. Это не эмпиризм и не идеализм. Это всем знакомая досада — ищешь утерянный предмет, тогда как он стоит перед глазами. Но мы его не видим — почему? Потому что мысли заняты другим. Когнитивная оценка внешних стимулов есть то, что мы называем реальностью. Справедливо и обратное. Если нам что-то пофиг, существование его как минимум под вопросом. Наличие Веллингтона — стимул. Отсутствие его — мощнейший стимул. Я думал о нём каждый день: с утра и на ночь, трезвым, выпивши и между, в такси, автобусах, на рынке и вокзале, в печали, радости, толпе и одиночестве. Я не оставил ему шанса ускользнуть.

Тридцатиградусный мороз сменился влажным снегом. Менялись блюда, лица и подарки. Школьные друзья преобразились в институтских, самарские — в московских, различал я их уже с трудом. Веллингтон тотально овладел моим сознанием. Мысли о нём были единственным средством от паники. Углубившись в них, я едва заметил пограничный и таможенный контроль. Таможенники странно походили друг на друга и в целом — на китайцев. Я поделился наблюдением с женой. Выяснилось, что мы в Гонконге.

Гонконг — второе имя тесноты. Людей и небоскрёбы там хочется расталкивать плечами. Чтобы удалиться от толпы, мы совершили вертолётную экскурсию. Вид сверху имитировал бескрайнюю массажную расчёску, полную движения насекомых. Хорошо бы опуститься где-нибудь не здесь, — туманно думал я, — сразу в нашем полушарии… Три самолёта, двенадцать часов… Сидней. Окленд. Веллингтон.

Транс оборвался словно по щелчку гипнотизёра. Шла посадка на финальный рейс. Оцепенение исчезло, мозг впустил подробности и звуки. Air New Zealand — с удовольствием прочёл я на жакетах стюардесс. Их сиреневые платья казались акварельными. Через салон тянуло океанским ветром. Отовсюду слышался волнующий язык, щебет ночных, мифических птиц, терпимый к любым вольностям произношения. Всё равно переспросят и поймут не так.

Настроение поднималось в темпе самолёта. Мы заказали джин и тоник, соседка рядом — шардоне. Она давно приглядывалась к нам. Спортивная бабушка в модных очках, из породы любопытных туристок-путешественниц. Через минуту спросит: «Откуда вы, ребята?» Соседка глотнула из бокала, поморщилась, кивнула на мой джин.

— Правильный выбор. Австралийское шардоне — пародия на вино. Ладно, скоро выпьем настоящего. Откуда вы, ребята?

Разговоры с кем попало не моя забава, внутри хватает собеседников. Но джин был двойной.

— Это длинная история, — ответил я. — Лучше спросите, куда.

Тётушка блеснула шедевром стоматолога.

— Интересно. И куда же?

Я показал, что мой дантист не хуже. И уместил в коротком слове две минувшие недели, усталость, память, одиночество, галерею рисунков в школьных тетрадях и семь абзацев будущего текста.

— Домой.

* * *

^{А Владик Коп подался в городок Сидней,}

^{Где океан, балет и выпивка с утра,}

^{Где нет, конечно, ни саней, ни трудодней,}

^{Но нету также ни кола и ни двора.}

^{Ю. Визбор, «Волейбол на Сретенке» (1983)}

Бар, открытый в семь утра, выглядит похмельной галлюцинацией. Трогательная забота о «жаворонках» в мире «сов». Несколько лет я прохожу мимо, ускорив шаг, однако замечаю посетителей. «Жаворонки» наслаждаются свободой, пивом, чипсами, беседой. Кто-то распахнул газету, кто-то донимает игральный автомат. Они загадочны, как инопланетяне. У них довольные красные лица, избыточный вес. Им вряд ли знакомы слова «дедлайн», «гипертония», «ипотека». Не старики, не инвалиды, не туристы, ибо по-домашнему расслаблены. Не алкаши, гуляющие на последний цент. Бар в центре Сиднея — место недешёвое. Но кто эти беспечные счастливцы?

В детстве я завидовал людям красивым. В юности — известным, затем — богатым, позднее — талантливым. Сейчас завидую только беспечным. Тем, кто в любых обстоятельствах не завидует никому.

Мне необходимо их понять. Стать хотя бы временно одним из них — демонстративных бездельников в городе тотальной, невротической занятости и спешки. Поймать ощущения человека в баре утром рабочего дня. Испытать моральное падение и взлёт.

— На вынос отпускаете?

Бармен — китаец, хипстер, целлофановый мальчик с причёской. Сверкание бутылок, презрительный кивок. А не пошёл бы ты.

— Двойной «Смирнов» безо льда. Бокал тёмного и два с собой. Три.

Он усмехнулся:

— Это твой завтрак, приятель?

Мне такие шутники и в здравии противопоказаны. Пришлось сосредоточиться.

— Извини, — говорю, — мам, я тебя не узнал. Твой хирург явно перестарался.

Люблю, когда дети онлайна задумываются. От непривычного усилия в их лицах появляются черты. Спустя минуту я о нём забыл. Тёмное подтолкнуло нерешительного «Смирнова» в глубины организма. Тело отозвалось приятным исчезновением. И тотчас Сидней шагнул ко мне через окно.

Есть города-театры, города-каравеллы, города-цеха, общежития, музеи. Сидней — город-дельтаплан. Левитация тяжёлых нелетающих предметов, аэродинамика пространства. Выходишь на станции Circular Quay, и дыхание обрывается: всё это действительно существует, превосходя изображения и воображение. Мост, театр, небоскрёбы не касаются земли, корабли и яхты — океана.

Как поэт, не видевший этого города, уловил его летящий стиль? Балет — снова полёт, невесомость, изящество линий, танец брызг повсюду, где идёт ожесточённая грызня воды и берега. Выпивка с утра — свободное падение: тот же кайф и грань, и замирание сердца от мысли, что парашют укладывал не ты.

Для проникновения в суть ландшафта человеку с выдумкой необязательно там жить или бывать. И совершенно нежелательно работать. Я о работе простой, не особо любимой, строго за деньги, семь-пять-одиннадцать, час в один конец, нон-стопом тридцать лет. Такую работу один затейливый автор назвал «горбатёнкой». Дедлайны, овертаймы, идиот-начальник в голове на ПМЖ, выходные раздражают, отпуск бесит. Ипотека бодрит.

Мой опыт зачерствевшего в скитаниях колобка настаивает: понять мегаполис с характером, вроде Сиднея, может лишь человек долговременно праздный. Ещё лучше — праздношатающийся, идеально — выпивший. Забудем о гидах, экскурсиях, беготне по достопримечательностям. В топку это слово-монстр. Информация и спешка убивают образ места, превращают его в гербарий, в коллекцию бабочек на иголках. Бесчисленные фото гламурят пейзаж. Только медленным шагом, без цели и карты интуитивно познаётся незнакомое, соединяются без шва реальность и фантазия, иначе блекнет и то и другое. Давным-давно я потерял Москву, но в Сиднее был умней.

С городами, где живёшь подолгу, возникают отношения наподобие человеческих. Самара — мать оболтуса-подростка, война с досадным привкусом любви. Москва — альянс юного честолюбца и влиятельной старухи. Мюнхен — страсть без перспектив, гранатовый браслет. Веллингтон — друг с нелёгким характером. Сидней оказался хитрее других: под маской бизнесмена он годами скрывал лицо.

Здесь все думают о работе. О шансах, вакансиях, собеседованиях, резюме. О том, чтобы найти её, сменить на лучшую, бросить к чертям — не теперь, когда-нибудь — и хоть осмотреться: где мы? Но — цены на жильё такие, что переспрашиваешь дважды. И тачку нестыдную охота, и балкон на море, чтобы гости ахнули. Соблазны и понты туманят мозг. Пентхаузы и яхты выглядят как норма. По мановению волшебной карточки сбываются мечты. Банки, нежно улыбаясь, приглашают в рабство.

— Невероятная глупость! — усмехается Терри, айтишник, знаток устройства жизни. — Выросло финансово инфантильное поколение. Для них благополучие не связано с трудом, долги — абстракция, налоги — метафизика. Не вернув студенческий заём, берут кредиты. Потом, конечно, — микрозаймы, реструктуризация. Идиоты живут напрокат, отдают по две трети зарплаты…

Дальше я его не слушаю. Я согласен, но буду возражать, хотя бы ради практики в английском. В офисе я редко беседую с людьми. Большей частью — с цифрами вполголоса и матом. Кроме того, снисходительность Терри забавна. Этот ухмыльчивый тон он практикует со всеми, кроме начальства. И всех, кроме начальства, презирает. Меня — за недостаточно проворное владение компьютером, а также за акцент. Я мог бы имитировать ленивый австралийский сленг, он проще, чем новозеландский. Зеландцы ставят гласные внезапно, наобум. Австралийцы заменяют их гнусавым «ай». В неясной ситуации говорите: «ай дайнт най, майт», и примут за своего. Надо ли мне быть своим — вопрос.