Где живут счастливые?

А мы называем себя православными поспешно, торопимся к высотам горным, а сами и на вершок не в состоянии приподняться от греховной, крепко держащей земной тверди. Как это страшно произнести — я православный. На тебя смотрят, больше того, в тебя пристально вглядываются, ищут соринку в глазу твоём, экзаменуют на добродетели. У всех ли нас «отлично» в православных зачётках? Или дохлые, худосочные троечки обличают нашу суть, и мы, дабы не засветиться, делаем хорошую мину при плохой игре?

Как сказать обо всём Марине, какими словами указать ей на её явные ошибки духовные, не задев самолюбие и не обидев неосторожным словом? Не смогу. Не сумею. Но вот плачет рядом её единственный сын, размазывая по щекам «скупые мужские слезы». Он просит помощи. Но не скажу же я — не права твоя мама, прав ты. Непросты человеческие отношения, особенно между близкими. В чём вина Марины? В том, что молится за своего сына, в том, что бросается на помощь чужому человеку, не раздумывая и не подсчитывая корыстный доход?

И вдруг - как всегда это бывает вдруг — случайно взятая с полки книга, случайно открытая страница, случайно брошенный взгляд. Преподобный Симеон, Новый Богослов: «Смотри, не разори своего дома, желая построить дом ближнего». Вот в чём причина Марининого неблагополучия! Она торопится с постройкой чужого дома. Она спасает заблудшие души знакомых, незнакомых, случайно встреченных. А свой дом не прибран, не ухожен, безрадостен. И сыну в её доме неуютно, и он бежит тусоваться к тем, кто не докучает, не учит, не вразумляет. Кто не надоедает. Этот мир жесток. Он уже поглотил многих и замутил чистые души помоечными удовольствиями и сомнительными потехами. Труден обратный путь к родному порогу.

Она уехала в Оптину и вернулась через два дня. Присела на краешек моей кухонной табуретки с рассказом, что и как. Не стерпела, обличила:

А ты все срочные дела переделала? В следующий раз опять найдёшь причину дома остаться?

Я промолчала, виновато опустив голову. Но я знаю то, чего ещё не знает Марина. Вчера до поздней ночи мы решали с Кириллом, как сообщить матери потрясающую новость: девочка, с которой Кирилл встречается, ждёт от него ребёнка. Но пока я раздумывала, Марина сообщила мне свою потрясающую новость:

Хочу в монастырь уйти. Кирилл уже взрослый, не пропадёт. Поеду за благословением к старцу.

Тебе надо думать о другом, ты скоро будешь бабушкой.

Марина испуганно посмотрела на меня. А я, торопясь, боясь, что она перебьёт и не дослушает, сказала ей всё. Про её доброту к бомжихам и равнодушие к сыну, про её грязную квартиру с немытыми два года окнами, про желание спасти весь мир и неумение потерпеть собственного страдающего сына. Она не перебивала меня. Потом молча встала и ушла.

Я не видела её неделю. Оказывается, она все-таки поехала к старцу, но вернулась какая-то побитая, притихшая. Ко мне не заглядывала. Но зато пришёл Кирилл.

Чудеса — мать окна моет. Плачет, правда, носом хлюпает, но моет. А ещё я у неё книгу нашёл «Воспитание ребёнка». В бабушки готовится. Чудеса... Спрятала среди своих духовных книг, а я нашёл.

А ты-то что искал?

Помните, вы говорили, что есть такой Симеон Новый Богослов, у него много мудрых мыслей. Хотел почитать...

На душе стало легко и радостно. Всё с Божьей помощью образуется, всё устроит премудрый Создатель. И заблудшее сердце вразумит, и понятие добра скорректирует, и научит самому главному - любви жертвенной и прекрасной.

Хочешь кофе, Кирилл? Я заварю тебе свой любимый, по-турецки.

Кирилл смотрит испуганно:

А разве можно? Мать говорила, что кофе по-турецки православным пить нельзя. Турки же мусульмане.

Ты что-то перепутал, — я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.
– Кофе здесь ни при чём.

КТО ГЛАВНЫЙ В КРАСНОЙ ШАПОЧКЕ?

Он всегда появляется неожиданно.
– Я только что из аэропорта. В Хабаровске, когда садились в самолёт, мело, а у вас... Какая у вас замечательная Москва! Вы обратили внимание? Сегодня такое синее небо...

Не обратила. И Москву замечательной не считаю. Кляну её, как все измотавшиеся от её бешеного ритма, пестроты, грязи, озлобленности и дороговизны. А небо... Небо действительно сегодня какое-то излишне синее. В этом ты, Саша, прав.

Он носился по Москве, звонил, передавал многочисленные приветы, договаривался о встречах, забегал в кондитерские за «Трюфелями» и «Мишками», аккуратно укладывал конфеты в целлофановые одинаковые пакетики. Прощался и... улетал в свой далёкий (семь часов лета) Хабаровск. Человек-праздник. Лёгкий ветерок, весёло переворачивающий календарные страницы.

Его звонки - и радость, и упрёк. Радость, что выдаётся посидеть рядышком с этим человеком и послушать о его житье-бытье, в котором «всё так замечательно», но не всё так просто. А упрёк... Упрёк от собственного нерадения. От того, что не умею так, как он, глотать чистый воздух жизни, каким-то чудесным образом увертываясь от смрада и духоты.

И опять звонок. Человек-праздник Александр Петрынин, как всегда вовремя, прилетел из Хабаровска и находится уже совсем рядом, сейчас зайдет...

– Уехал, потому что стал кричать на детей. Я собрал их у себя в кабинете. Спрашиваю, заметили, что я стал на вас кричать? Они дружно: «Нет, Александр Геннадьевич, вы на нас не кричите».

Его детище. Его главное дело жизни — приют обездоленных детей, детей, которым трудно. И именно которым трудно, а не трудновоспитуемым.

Центр педагогической реабилитации детей. Но я не люблю называть Центр центром. Это по сути своей приют. В нём можно приютиться, переждать непогоду, а то и будущую грозу, можно надежно укрыться от беды и скопить силы, чтобы в будущем с бедой побороться. Директором приюта (Центра) стал Александр Геннадьевич Петрынин, молодой человек, зрелый педагог. Как совместились в нём молодость и зрелость? Самой жизнью совместились... Уже десять лет прошло, как Хабаровское телевидение показало по Московской программе фильм. Я включила телевизор случайно, что называется, на минуточку. И - встретилась с глазами Петрынина.

— Они зовут меня «мама Саша представляете? Им так хочется произносить слово «мама», что они даже ко мне его приспособили. Дети, везде дети, а уж здесь, за колючей проволокой — тем более.

Боль в глазах - это не заламывание рук и дрожащий голос. Боль в глазах нельзя сыграть даже гениальному актёру. Саша актёром не был, он был воспитателем в колонии для несовершеннолетних в ста километрах от Хабаровска. Там, между зеленью сопок и синевой неба, безрадостно распласталось серое пятно колонии. Потом оператор по очереди высветил ребячьи лица, бритые затылки, оттопыренные уши, прыщавые носы, бирочки на куртках. И Саша - безукоризненный строгий костюм, отутюженная рубашка, со вкусом подобранный галстук — что-то совершенно иное, очень благополучное, уверенное в себе. И - глаза. Кричащая боль в тех глазах, какая кричащая в них боль...

На моё письмо он ответил сразу: «не надо про меня писать. Здесь всё непросто. Думаю, что даже маленькая газетная заметка очень усложнит мою жизнь. Давайте подождём, даст Бог, всё образуется...»

Уже потом, при встрече, Саша расскажет, почему так остерегался тогда газетной статьи. Сразу после фильма пришла на него из колонии местным властям «телега». Подкупает детей, вербует их на свою сторону, задаривает. Чем, как, когда? Оказывается... конфетами. Теми самыми «Трюфелями» и «Мишками», ассортиментом московских кондитерских.