Ген Тургенева

Киса проснулась часов в семь утра. И в эти семь часов она была совершенно одна в постели, в таком раннем мире, которому стукнуло только семь. Которому каждое утро стучит семьтук-тук. И этот мир потягиваете умывается, летит с червячком в клювике, плывет с мешком икринок под брюхом. Как же он выползает из норок, этот мир, такой еще тепленький после сна, разнеженный, a там за окном «объезд», «проход закрыт», «комендантский час». Что еще сказать?

— Сережа! — позвала Киса.

Тишина. Куда все ушли в такую рань. «Все ушли на фронт».

Главное, ей хотелось выпить кофе, не выползая из постели. Чтобы ей принесли, а она бы выпила.

Свет с левой стороны, а скульптура с правой. Что т скульптура? сочетание чего-то живого на фоне чего-то неживого: часть ноги и ножка стула — скульптура, ствол дерева асфальт — скульптура, скелет в гробу — ширпотреб.

Время в семь утра уже было однажды уже в семь утра может в полвосьмого в Москве. Она звонила из автомата, и монеты все время проваливались, автомат был полудохлый, а ей надо было дозвониться своему... — проще его будет назвать любимым. И соседний автомат был сломан. Рядом стояла девушка и Киса у нее взяла две копейки (один рубль, сто рублей, деньги — это время, так быстро текущее в России).

И он ее услышал. Разбудила — не разбудила. Конечно, узнал. Но говорить не мог. Перезвонить. И она пошла по улице, напол­ненной разными штучками: фонарями, скамейками, киосками. И был холодно. И она зашла в магазин, поднялась по лестнице, и там был такой балкончик, и с балкончика она посмотрела вниз, и увидела что она в раю штучек. Это был писчебумажный отдел, и взгляд падал и разбегался, как самый тишайший, сверкающий миллионами скрепок, склеенный километрами прозрачной ленты, стертый ластиком, вымазанный клеем, с росчерком паркера посредине, как самый бесшумнейший, состоящий из все этих штучек — Ниагарский водопад. Он совсем сюда не подходил как сравнение, этот водопад. Но именно он просился как великая штучка — он состоял и падал, изрыгая из себя писчебумажные принадлежности. Киса даже не купила кнопки, чтобы выдавить капельку крови из своего возлюбленного: даже скотч, чтобы потом заклеить ему ранку. Она страшно боялась, это был такой страх, что вдруг его телефон не ответит, что она еще долго наблюдала водопад.

Все-таки она встала.

Она съела будущего детеныша, вареного две минуты, плохо сваренного, слава богу, что человек размножается не посредством яиц. (Яйцо было невкусное. Желток какой-то нежелтый, а белок голубой, а желток тошнотворно-апельсинового цвета, а белок — желтый. Противное.) Она съела два яйца. То, что запрещено, то и жизнь. То, что нельзя, то и можно. То, что плохо, то и хорошо. То, что нет, то и да. А то, что быть, — то быть или не быть.

На кухонном столике стояла роза, имя существительное, стоял – глагол, роза — цветок, роза — проза, рифма?

Это была подарочная роза. Это была подаренная роза. Наутро, на следующий день она завяла. Но чтобы было приятно, что она все-таки цела, оставалось только окунать ее головой в тазик. Расправить ей все волосики, растереть пальцами ее череп, погла­дить по затылку. Причесать. Это была безмозглая роза. Она не хотела вставать. Она хотела лежать в тазике. Плавать. Лежать и плавать, как лилия в пруду, или почти как лягушка. Вот удивительно, роман «Война и мир», такой большой. Почему его читают? кто его читает? его читают девочки и мальчики, девочки отдельно: про любовь, мальчики: отдельно про войну.

А все вместе читают учителя. Это эпопея. Великая. Хорошая. Каждый там может найти свое. Это и есть хорошее. Хорошее — это то, что хорошо и для мальчиков, и для девочек, и для юношей, и каждый там найдет свое, а тот, кто там ничего не найдет, в великом, тот даже и не девочка, и не мальчик, и не бабушка, и не ученик, тот просто никто, это не для него.

Зато тот, кто что-нибудь найдет, он причастится к великому, как частица, он и сам станет частичкой великого. Это он прочитал. Это он оценил. Это его способность оценить. Он — великий читатель. А писатель так, он просто для великого читателя. Он ему служит, великому. Он просто для него пишет, для великого. Он с ним говорит по ночам, когда не говорит по телефону с приятелями, с дамами, с любовниками, скажем, с предметом страсти, а то нас неправильно поймут. Писатель, он, собственно, что это такое? кому это надо? как говорит Витя, своего рода гений, кому это надо сидеть и писать? собственно, в чем заключен этот порыв что-то написать. Уж явно не для того, чтобы это прочитали. В этот момент это безразлично. Как времена года зимой, когда думаешь об утре после четырех часов в понедельник.

А собственно то произведение великое, которое можно пересказать, рассказать своими словами. Рассказать ученикам. А лучше вообще ничего не писать, а только рассказывать ученикам своими словами. Как ты родился, жил, и умер, сколько у тебя было учеников, грехов, кто был твой учитель, чему он тебя научил, чему ты у него научился, чему вы научились друг у друга. Потому что все это есть таинство ученика и учителя:

учитель ученика учит,

а ученик учится и записывает,

а учитель говорит,

а ученик пишет,

и учитель говорит,

а ученик пишет,

и у ученика появляется стиль,

это не совсем то, что говорит учитель.

Учитель рюмку пропустил, вздохнул, откашлялся — это стиль.

А потом в туалет — это стиль.

Форточку закроет — это стиль.

К телефону подойдет — это стиль.

А в это время ученик думает.

Он думает о том, что скажет учителю,

пока тот —

в туалете

на кухне

у телефона —

вернулся — это стиль ученика.

И учитель опять заговорил.

Но в это время ученик ушел —

в туалет

к девушке

к маме

а потом они встречаются. Ученик с учителем. И то, что говорил учитель, ученик усваивает, а то, что говорил ученик — учитель к этому прислушивается. И таким образом они соответст­вуют друг другу. Но уже плохо разбираются, кто из них кто. Хотя учитель всегда больше, чем кто. А почему?

Вот вопрос, который не дает покоя. Почему этот усатый, бородатый, некрасивый, в дурацких штанах, не на машине — учитель? а почему этот красивый с девушкой, почему ученик? ну почему он ученик?

или ему нечего спросить?

или ему нечего сказать?

или, может, его никто не спросил о том, что он хотел сказать?

Сам. Вот. Сам.

Сам — это и есть учитель.

Если не сам, то в очках, в усах, даже при девушке, но все же ученик.

Жил-был один друг. Учитель. И жил он далеко-недалеко за городом. Куда ходили электрички. А обратно почему-то на попутке. То есть все, кто к нему ехали, туда ехали хорошо, нормально, а обратно плохо. Туда — ходили электрички, а обратно — нет. А почему? А потому, что очень долго, подолгу его слушали, и опаздывали все на электричку, но готовы были ехать автостопом. Он жил в халупе. Он снимал нижний этаж с ванной, с телефоном, а верхнего этажа у него и не было, просто в природе не было, а если не было, то он жил в комфорте. С садом, бутербродом.

И вот этот ученик к нему приехал. И он постучал, а дверь, а она была не заперта. Он ее открыл, она и открылась. — кто там? — учитель вышел из своей халупы, из своего зоосада, с белкой подмышкой, он был добрым, — заходите, — сказал учитель, ученик вошел «спасибо»

учитель спросонья потер глаза

учитель — спит

ученик — спимый

учитель — слушает

ученик — слышимый

учитель сам пойдет в магазин

а ученика — пошлют.

У ученика есть доска, мел, слова, язык.