Гена Портер и Зловещие Мертвецы

И еще раз нас Тоха выручил.

– Не беспокойтесь, – говорит, – мужики, у меня ж вместо пальцов лезвия.

Да как хвать свой лапишей по булке! Четыре ломтя как по линейке отрезал! Да я по рюмкам в жизни так ровно не разливал, как Тоха хлебушек порезал! А за то, что по рюмкам разделишь не поровну, обделишь кого – за такое и в морду дать могут. За то, что хлебушек не так порезал, на моей памяти в морду никому не давали, а за то, что водкой кого обидел – за такое по морде легко отхватить можно. Легче, чем не отхватить!

Только в хлебушке том, под корочкой, вместо мякоти, всякие гады оказались. Черви, жуки мерзкие, тараканы. Одно слово – сколопендры. Вмиг по столу разбежались, одни – в солянку полезли, другие – стопочки с водочкой облепили. Я еще подумать успел – вот же как жизнь-то устроена! Вроде – твари ползучие, а ничего человеческого им не чуждо. Тоже выпить да закусить хотят. Даром, что нелюди… а как присмотрелся – так лица-то у них у всех человеческие! Как у Тохи-покойничка, один в один!

Тоха еще и зубами своими лошадиными скалится и приговаривает:

Раз, два, Тоха в гости идет,Три, четыре, ножи достает,Пять, шесть, Тоха будет вас есть,Семь, восемь, ждет вас всех месть,Девять, десять, буду вас резать!

Вот сразу видно, что не в нашей школе Тоха учился. Там-то складнее стихи складывать учили. Да чего я тебе рассказываю, я ж тебе уже читал свое. Стихи писать – это ж чувствовать нужно! Вот я почему про осень писал? Нет, тут спорить не буду, мыслю у Пушкина стырил – тот тоже писал про осень. Но еще оттого я про осень писал, что сам ее пережил, прочувствовал. А как можно писать про то, про чего не знаешь ничего?

И тут бзделовато мне стало. Потому что подумалось, что Тоха намякивает на что-то. На что – я так и не понял, но определенно на худое что-то. И слова вот эти – про то, что резать нас собирается, тоже ничего хорошего не сулят.

Гады, опять же, эти. Для чего природой так задумано, чтобы человек – человеком был, а таракан – тараканом? Да чтобы у человека людское лицо было, а у таракана – тараканье! А ежели у таракана лицо людское окажется – это как-то совсем неправильно. Колдунство какое-то!

Лишь подумал так – и проснулся сразу. Пот по мне течет, майка – мокрая вся, подушка – тоже. И простыня – хоть выжимай. Поначалу подумал, что обделался, как тогда, в садике – но нет. Бог миловал. Рейтузы сухие остались.

Как вспомнилось, что мне снилось – так вообще чуть кони не двинул! Тьфу, пакость всякая! Приснится же такое! От таких снов и давление сделаться может, а в моем возрасте от давления ничего доброго не жди!

Глава 4

Хотел бы я сказать, что остаток ночи спал хорошо, но не могу. Потому что плохо спал, а не хорошо. Так зачем мне говорить, что я хорошо спал, коли плохо спалось? А как оно еще спаться может, когда страсти такие снятся? Страшнее только в школе сны снились. Типа, прихожу я в школу, а на меня все недобро так поглядывают, да пальцем показывают. Хвать! А галстук-то пионерский, только выстиранный, я погладить-то забыл! Так в мятом и пошел на уроки! Ох, стыдоба-то какая! В холодном поту просыпался. Едва заикаться не начал, да батя от таких снов народным средством меня вылечил. Каждый день на ночь по стопарику наливал. А много ли мне там надо было? Вот и спал я после стопарика, как убитый, никаких снов не снилось.

Поутру еле проснулся и на завод почапал.

На работе Димка еще привязался, как банный лист. Тот, который с конверторного. Да помнишь ты его – он еще на День Металлурга едва в фонтане не утоп. Лоб здоровый, только пить не умеет, не чета мне! И плавает – как рыба. В смысле – под водой плавает. По дну, как сомик ходит. Сомиков не видел? Так ты к Людке сходи, у ейного сына аквариум стоит, вот в том аквариуме сомиков – пруд пруди. Наглядишься!

Колька-то – молодец, он каждый год на второе августа в фонтане купается. Ему без этого дела никак нельзя. Их же там, в десантуре, не только бутылками себя по голове бить учат, но и в фонтанах плавать. Колька сам, лично, рассказывал мне, что на полчаса дыхание задержать может. Это на случай, если их из торпедного люка на подводной лодке на Америку запустят. Так они, всей десантурой, через торпедные люки до берега доплывут. Чтобы подводная лодка не всплывала, значит. Чтобы американцы, чтоб им пусто было, нашу лодку не обнаружили. Она ж, лодка-то эта, ядерная, с секретными документами на борту! Их там и бумагу есть учат, чтобы документы эти уничтожать. Потому паек военный в картонные коробки упаковывают. Чтобы на картоне тренировались. Ежели картон сжует, то бумагу – и подавно страскают.

А на заводе – не, ничему не учат. Зачем, скажи мне, сталевару какому под водой не дышать? Или бумагу жевать? Ни к чему нам это! Если б было надо чтобы работяги под водой не дышали – то прямо там, на дне морском, завод бы и построили. Да только зачем его там строить? Там же вода – весь огонь в печах зальет, железо плавиться перестанет. Нет, я, конечно, не спорю – сейчас всякие головы светлые есть, много чего придумали. Одного лишь не придумали. Как в столовую под водой ходить? Там же борща половником не подчерпнешь, чтобы в тарелку налить. Потому что непонятно – где борщ, а где вода морская. А ежели работягу в обед не кормить как полагается – он и работать не сможет. Потому что от еды в желудке тепло начинается, а тепло, как тебя, поди, в школе учили – вверх стремиться. То бишь -в голову. Вот оттуда-то мысли в голове и появляются, что тепло из желудка в мозг попадает. Оттого мы все, заводские, шибко умные. Что обед никогда не пропускаем! И по пятницам возливаемся. В воде ж тоже градус есть, а, стало быть – тепло. Целых сорок градусов! Когда на улице столько жары бывает – на железе яйца жарить можно. Вот и после водки яйца жарить можно, прямо внутри человека. Но не жарют. Оттого не жарют, что непонятно, как потом доставать оттуда.

Так вот Димка этот – скотина, чтоб глаза мои его не видали, про штукарь вспомнил, который я у него в прошлом годе занимал. Весь день за мной ходил и нудел, чтобы я тот штукарь вернул. Вот где там совесть-то у человека? И без него башка трещит, что разваливается, так он еще и ходит с нудением своим, как нудист. Нудит и ходит. Ходит и нудит. Никакого покоя от человека нету! Я ж не хожу за ним, не требую, чтобы он штукарь свой обратно забрал, а он – наоборот. Ходит и требует. А я не для того штукарь у него брал, чтобы взад вертать! Пьяный был Димка, это как раз в прошлом годе, когда из фонтана его доставали. Я-то понадеялся, что забудет он про тот штукарь. Нет, не забыл! Записал, что ли, у себя где?

И не для себя я занимал, а на благое дело – обогреться после того, как из фонтана его вынимали. Ежели не согреться после такого дела – так и захворать можно. Про врачей-то я тебе уже сказывал, вон – Тоху со света сжили, с такими врачами лучше и не хворать вовсе.

Вечером уже, после смены, иду я по проходной, глядь – а там Колька стоит. И лица на нем нету.

– Спал, – говорит, – плохо. Потому что сон жуткий приснился. Будто сидим мы в гараже, водочку и соляночку из краников наливаем, а хлебушка-то и нету! Вдруг Тоха приходит и хлебушек приносит…

Точь-в-точь, как у меня было, все рассказал. И про свитер полосатый, и про шляпу дурацкую, и про ножи в пальцах, и про червей со сколопендрами. Даже стишок тот бездарный упомнил. И согласился тоже, что мои стихе не в пример лучше. Казалось бы – суровый мужик, десантник, а толк в искусстве знает. Тянется у человека душа к прекрасному, а за прекрасное, как говорится, и выпить не грех.

Смекнули мы, что нам один и тот же сон снился. А как иначе? Ежели я в том сне был и Колян в том же сне был, то сон-то, получается, на двоих! Оттого мы обои и не выспались что раньше нам каждому свои сны снились, то теперь – один на обоих. Вот и не выспались, что на каждого по половине сна пришлось!