ГенАцид

хотел тебе сюрприз сделать.

Но тут же про себя подумала: «Опять я чего-то не то ляпнула. Какой уж тут сюрприз? „Привет, милая, я уезжаю"?»

Катьке слово «сюрприз» тоже не понравилось, но все эти словообразования ее мало трогали – ее больше интересовали факты. А факты были упрямыми, как и сам Митька.

– Ладно, Тань, – сказала, вставая со стула, Катька. – К тебе вон покупатели пришли, а мне пора извещения дальше разносить.

– Конфетку хочешь? – виновато спросила Танька и протянула ей пару «мишек».

Катька вздохнула: «Давай».

Выйдя на улицу, она прислонилась к ржавому столбу с табличкой «Осторожно, кабель», на которой какие-то умники переправили «а» на «о». Нужно было срочно решать, что делать. Через три дня Митя уедет. А письмо? А что письмо? Отдашь его – уедет, не отдашь – уедет. Катька почувствовала себя пойманной в мышеловку – дергайся, не дергайся, все равно помрешь. Правда, перед смертью можно хотя бы скушать сыр. Но Катькина мышеловка была изощренно садистской конструкции – в ней даже не было сыра. «Ладно, – подумала она, вздохнув, – отдам письмо, хоть совесть чиста будет».

На ватных ногах она добралась до Митиного дома и позвонила.

Дверь открыл Климов-старший.

– О, Катерина! По делам или в гости?

– Да я... только это... извещение занести.

– Да ты проходи, чего встала? – засуетился Климов.

– А Митька дома? – спросила Катька, проходя в дом и топоча сапогами, сбивая налипший снег.

– Да уехал Митька-то.

В глазах у Катьки потемнело, как темнеет экран телевизора, когда садится трубка. Лицо Климова и предметы вокруг превратились в мутные черные пятна и поплыли, поплыли, поплыли.

– Уже? – хриплым шепотом спросила и, не дождавшись ответа, рухнула в обморок.

20

Антон сидел на полу библиотеки, окруженный ворохом разбросанных газетных листов, и немигающим взглядом смотрел на стенд с «фотороботами» пионеров-героев.

Со стороны его растерянное сидение выглядело не то чтобы очень живописно, но для какого-нибудь соцреалистического полотна под названием «Крах на мировой бирже» вполне подходяще. Звонок телефона заставил его вздрогнуть и выйти из оцепенения. Он встал, подошел к деревянному ограждению, отделяющему читальный зал и библиотечные полки, и поднял трубку – звонила Нина.

– Тош, ты как? Домой не собираешься?

– Да... наверное... скоро пойду, – с каждым словом в голосе Антона нарастала уверенность.

– Хорошо. Я тебя жду. Ты не забывай, что нам же еще надо собираться.

– Я помню.

Неожиданно Антон почувствовал такой прилив нежности к Нине, что в глазах защипало, и он добавил:

– Я тебя люблю.

– Я тогда пойду, – невозмутимо отозвалась Нина, – поставлю обед на плиту, давай быстрее. Чмок.

Затем раздались короткие гудки.

«Женщины – все-таки странные люди, – подумал Антон, рассеянно кладя трубку на место, – не говоришь, что любишь – обижаются, а говоришь – не слышат». Он обернулся и посмотрел на ворох разбросанных газет. «Надо бы убраться, хотя... какая разница?» Им овладело какое-то тоскливое безразличие, при котором всякое действие и всякая мысль упираются в один большой и жирный вопросительный знак, который своей тенью перечеркивает все прочие вопросы, поступки и размышления. И пока не сдвинешь ты этот вопрос с места или не заменишь его адекватным по величине ответом, ничего у тебя не выйдет. Почти машинально Антон достал записную книжку, нашел в ней номер своего знакомого в райцентре под фамилией Емельчук и позвонил ему.

Лёня Емельчук работал в райцентровской библиотеке. Несмотря на ее скромные размеры, у этой библиотеки было одно достоинство: ее хозяин, то есть Лёня. А он был фанатиком своего дела. Антон знал, что в случае «пробелов» на Лёню всегда можно положиться – Лёня тщательно выписывал и хранил периодику, причем гораздо более широкого профиля, нежели у Пахомова. Помимо центральных газет и журналов, Лёня выписывал совершенно безумные издания советского образца, которые по недоразумению природы продолжали выходить, спонсируемые то ли неведомыми силами из-за рубежа, то ли структурами для отмывания денег. Оба варианта, впрочем, были нелепыми, ибо для заграничных сил эти журналы были слишком деполитизированы, а для бизнес-структур имели слишком узкую направленность, чтобы через них можно было что-то отмыть. Ну что можно отмыть через журнал под названием «Оптика и жизнь»?

Антон был сильно удивлен, узнав, что по-прежнему выходит журнал «Прикладное искусство СССР», о котором с девяностых не было ни слуху ни духу – причем выходит под тем же названием, не изменив ни буквы, как будто и не было никакой перестройки, никакого развала Союза и вообще никакой новой истории. Не меньшее изумление у него вызвал и журнал «Пионерский салют», о котором он не слышал с самого своего октябрятско-пионерского детства. Однажды, дожидаясь Лёню и от нечего делать, он пролистал один из номеров и пришел в неописуемый ужас – внутри были рассказы и повести советских времен со всей соответствующей той эпохе стилистикой и лексиконом: шпионы бегали за пионерами, комсомольцы убеждали хулиганов стать комсомольцами, с беспартийными папами спорили партийные сыновья. Кто это будет читать сейчас, Антон решительно не мог понять. Но и представить себе, что кому-то придет в голову спонсировать подобное, он тоже не мог. Тем более диким ему казался вариант, при котором какая-нибудь мафиозная структура захочет отмывать деньги через журнал «Пионерский салют». Хотя, может, в подобной дикости и был свой элемент хитрости – проверять подобный журнал налоговая будет в последнюю очередь. В конце концов Антон решил, что журнал финансируют какие-то реакционные силы, например партия коммунистов. Ну что-то вроде диверсии или подпольной работы. В этом, по крайней мере, была бы хоть какая-то логика. А вот какую логику можно было применить к журналу «Советские шашки» или, скажем, «Метание молота в СССР», Антон не знал. Возможно, за финансовыми вложениями стояли какие-то спорткомитеты.

В общем, все это Лёня скрупулезно выписывал, нумеровал и подшивал. Периодику он вообще считал более ценным материалом, нежели художественную литературу. Да и сам он частенько говорил Антону: «Пресса – это одновременно история и искусство. Факты через сто лет расскажут больше, чем какой-нибудь писака с большим воображением». Антон на это ему возражал, говоря, что, мол, как раз некоторые факты в газетах и пишутся «писаками с большим воображением». Далее начинался бесконечный спор о мифотворчестве, о правде в искусстве и истории, спор, который ни к чему не приводил, и каждый оставался при своем мнении. Но сейчас Антону было не до споров – ему нужен был спецвыпуск.

– Емельчук у аппарата.

– Алло, Лёнь, это Антон говорит. Из Больших Ущер.

– Здорово! Что нового в Больших Пещерах? – спросил Лёня и глупо захохотал.

Смех был вызван, конечно, тем, что для Лёни Большие Пещеры были абсолютной «жопой мира», применительно к которой вопрос «что нового» был риторическим.

Антон пропустил смех Лёни мимо ушей.

– Слушай, Лёнь, нужна помощь. Все-таки райцентр...

– Жми на газ. Центр Рая слушает.

– У меня, понимаешь, не хватает одного выпуска. Нигде не могу найти.

– Не вопрос. Какого?

– Спецвыпуска.

– Чего? – удивился Лёня.

Антон подробно объяснил, на какое число пришелся спецвыпуск, какая газета его выпустила и даже описал, как он выглядел.

На другом конце трубки раздалось какое-то шебуршание, а потом Лёнин смех.

– Ха-ха, да ты что, Антон! Маку обкурился? Я тут в календарь заглянул. Это ж воскресенье!

– Ну да, – согласился Антон. – А я тебе про что?! Я и говорю – специальный воскресный выпуск.

– Так кто ж по воскресеньям газету будет выпускать?

– Ты что, издеваешься? – начал злиться Антон. – Говорю ж: спец-вы-пуск!

– Да с какой такой пьяной радости?!

– Да как с какой? – опешил Пахомов. – Так указ же этого... президента.

– Кого? Какой указ?

– Президента... сохранение... наследие.

Дальше речь Антона потеряла всякую стройность. Он все говорил и говорил, но уже больше по инерции, понимая, что слова его абсолютно бессмысленны. Теоретически можно было бы даже не продолжать разговор и просто повесить трубку – на другом конце была стена непонимания.