ГенАцид
Шрифт:
– Повесился.
Тут возникла пауза, которую нарушать ни майору, ни Антону не хотелось. Любая реплика («Как?! Когда?!») была бы пошлой и глупой, как будто время и подробности смерти могли изменить или смягчить свершившийся факт.
– Значит, так, – не дождавшись ответной реакции, решил заговорить первым майор. – Одевайся и дуй ко мне. Надо покумекать.
– Ладно, – сказал пустым голосом Антон и повесил трубку.
Нужно было одеваться, но в голове уже заскрипела ржавыми болтами карусель мыслей.
«Черт! Черт! Ведь вчера же еще... А я... А что я? Разве я мог что-то сделать? Изменить? Повернуть? Выходит, я совсем ни при чем. Или при чем? Ах ты, черт! Ну зачем? Ах, да! Сын... письмо это глупое. Как-то всё криво. А зачем я майору? Что смерть Серикова меняет? Хотя да,
Антон лихорадочно прыгал на правой ноге, вталкивая левую в непослушную штанину.
«Нина придет... надо бы записку, что ли, оставить... мы же собирались отцовские вещи паковать. Вот черт. Некстати-то как. Да, блин! – разозлился он на себя. – Смерть всегда некстати. О чем я думаю?!»
До отделения он добежал в считаные минуты. Его слегка удивило полное отсутствие людей на улице, но с другой стороны, смерть в Больших Ущерах была нечастым гостем – ясно, что все сбегутся поглазеть на повесившегося.
Забежав в отделении, он сразу услышал раскатистый голос Бузунько, доносившейся из кабинета.
– Кого опросил?! И всё?! А что, кроме них, никаких свидетелей нет?! Вроде или никаких?!
Ясно было, что майор разговаривал с Черепицыным, хотя голоса сержанта не было слышно – все перекрывал командный баритон майора.
Антон для вежливости стукнул в дверь кабинета и сразу зашел.
Майор стоял у окна. Черепицын – перед столом майора.
– Здравствуй, – хмуро кивнул Бузунько вошедшему Пахомову. И снова переключился на Черепицына.
– А-а-а! Даже не отвечай. Ты на часы смотрел? Ты видишь, сколько сейчас времени? Час! Сериков повесился в восемь двадцать! Почему я об этом только сейчас узнаю? Я в девять был в отделении! И мне никто ничего не доложил. Тебя нет? Нет. Мне в девять тридцать звонит Митрохин, я докладываю ему обстановку, говорю, что все под контролем, а тут ты заявляешься и мне вот такую необъятную свинью в час дня подкладываешь. И что? Мне что, сейчас перезвонить Митрохину и сказать, что ах, извините, совсем запамятовал, у нас же Сериков повесился?
Майор сделал короткую передышку и снова ринулся в атаку.
– Ты говоришь, что опрашивал мать и дядю Мишу. Допустим. Хорошо, час на это ушел. Ну еще Зимин, ну осмотр, ну заключение, туда-сюда, ну пусть два часа. Но не че-ты-ре же!!!
И майор красноречиво (мол, куда это годится?) хлопнул себя ладонями по бедрам и развел руками.
– А?! Я тебя спрашиваю.
Черепицын набрал воздуха и на выдохе оттараторил:
– Я ж объясняю. Я сел в уазик, поехал на почту, надо было узнать, не получал ли Сериков почту в последние дни. Туда-сюда. Катька сказала, что было письмо какое-то – видимо, важное, потому что Сериков очень его ждал последние два дня. Я ее спросил, не знает ли она содержимого письма, может, вскрывала или что. Но она прям вся занервничала и сказала, что им нельзя и она никогда, ну и всё в таком духе. Я тогда поехал обратно к Серикову. Там начал искать это письмо, снова опросил мать, но она ничего не видела. Мы там всё перерыли – ничего не нашли. Возможно, сжег. Они на заднем дворе мусор жгут, ну мы... то есть я пошел туда, там только зола, и всё. Так что остается только предсмертная записка.
– Хорошо, – впечатленный неожиданно складным рассказом сержанта, немного успокоился Бузунько. – Значит, записка? А где она? А-а... извини, вижу. Ну и что тут?
Майор взял со стола записку и прочитал ее, едва шевеля губами:
– «Все эти ужасы были, есть и будут, и от того, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. А. П. Чехов». И что это?! – швырнул он записку на стол. – Это и есть его предсмертная записка? Я не пойму, кто повесился, Сериков или Чехов? Почему вместо подписи стоит «Чехов»?
– Это цитата, товарищ майор, – возразил Черепицын.
– Да не дурак! Понимаю, что цитата.
Бузунько, явно исчерпав все вопросы и устав, сел за стол.
– Ничего себе суббота начинается. С Новым годом, дорогие товарищи! С новым счастьем!
Он секунду помолчал. Но пауза ему быстро надоела.
– Видал? – кивнув на записку, обратился он к Пахомову. – Книжки им дали почитать. Вот и дочитались.
Но
Антон его не слышал. Услышав текст записки, он пришел в невероятное душевное смятение – до этой секунды он не считал себя виновным в смерти Серикова ни прямо, ни косвенно, но этой запиской Сериков как будто с того света хитро подмигивал Антону и говорил: «Как это ты ни при чем? А кто тексты распределял? А кто воображал себя судьбой, щедро раздающей запасы русской словесности, вдыхающей тем самым жизнь в мертвые души большеущерцев? Не ты? А кто же? Пушкин? Нет! Ты! Ты вдохнул в меня такую жизнь, что теперь я лежу поперек стола бледный и недвижимый, со странгуляционной полосой на шее, а онемевшая от горя мать стаскивает с меня мокрые от испражнений штаны, чтобы надеть другие, чистые, те, в которых меня положат в гроб. А я, может, пережил бы все свои жизненные проблемы спокойно, если бы ты дал мне какой-нибудь другой текст, где не бродили бы отчаявшиеся от бессмыслицы бытия герои и не глядели на стрекочущий, жужжащий и чирикающий мир печальными глазами. Глазами, в которых читалось только одно: „И это пройдет". Всегда есть последняя соломинка, которая ломает хребет бессловесному верблюду. Всегда есть последняя капля, которая падает в переполненную чашу и выталкивает за край лишнюю воду. Но только не по закону Архимеда, согласно которому вытолкнуть она должна количество, равное ее объему, а больше, потому что при падении последней капли в чашу за край выливается не ровно одна капля, а всегда целая струйка. Почему – не знаю, но, видимо, Архимед ошибся в расчетах. Вот и в мою чашу упали литературные слова вымышленных героев, а она и так была переполнена. Вылилось, как видишь, друг Антон, больше, много больше».– Антон! Ты меня слушаешь или как?! – влез в загробный монолог Серикова до боли земной голос Бузунько.
– Насчет письма могу просветить, – быстро вернулся к разговору Антон, хотя последних реплик майора не слышал.
– Да? Интересно, – забарабанил пальцами по столу Бузунько.
– Я, правда, вчера слегка... ну, выпил с Зиминым. Поэтому стопроцентной гарантии дать не могу.
– Ну, чем богаты, тем и рады, – мрачно отреагировал Бузунько.
– Вот. А потом, в смысле после Зимина, встретил Серикова. В общем, книжки тут ни при чем. У него там личное. Девушка, Варя, кажется, была у него давно. Теперь он узнал, что у нее от него сын. Но она, кажется, написала ему, что у сына есть отец, а Сергей ему не отец, хотя он и биологический отец.
– Отец, не отец, давай по существу, – снова раздраженно перебил Бузунько.
– Петр Михайлович, дайте договорить сначала, – тоже начиная раздражаться, сухо произнес Антон.
– Ладно, ладно. Давай.
– И он, значит, пошел сдавать что-то типа анализов на возможность... на способность... короче, на то, что у него все нормально и он может быть отцом еще. А там ему сказали, что бесплодие. Из-за грыжи, вроде. И вышло так, что его единственный сын – не сын, а больше он детей иметь не может. Ну, для него это был, конечно, удар ниже пояса.
– Да уж ясно, что не выше, – усмехнулся майор. – Видишь, Черепицын, как надо работать? – поставил он в пример Пахомова.
Черепицын пожал плечами со словами:
– Ну так кто ж знал?
– А надо знать, – сурово перебил его майор. Бузунько снова повернулся к Антону.
– А записка? Это как?
– Да никак. Расстроился он, сами понимаете. Ну и показалось ему все таким бессмысленным. Вот он и взял цитату и написал, чтоб не так все просто, что ли, выглядело.
Бузунько откинулся на спинку стула и стал легонько барабанить пальцами по столу.
– Ох, хлопцы. Хреново мне что-то. Сегодня на вечер собрание наметили, а какое уж тут теперь собрание? Да и вообще не знаю, есть ли смысл в комиссии этой. А может, стоит про эксперимент рассказать, а? Да ты, Антон, не смущайся, – сказал он, заметив, как Пахомов скосил глаза на Черепицына, – сержант в курсе, я просветил. И плевать я хотел на их секретность. У меня тут, сам видишь, дел невпроворот. Все расползаются, разбегаются, вот, – махнул рукой в сторону записки, – еще и умирают. А у меня всё под отчетом. Митька, климовский сынок, сегодня вдруг решил уехать. Подождать, что ли, не мог? Слыхал?