ГенАцид

– Ты, майор, не темни, прямо скажи, хуже или лучше будет?

Валеру тут же поддержало несколько неуверенных голосов: «Да, давай уж начистоту», «Ты своими словами скажи, а то накрутят, навертят, а потом окажется, дефолт какой-нить».

– Тише, товарищи, – командным голосом остановил волну народного любопытства майор. Правда, что говорить дальше, он не знал. Вопрос про хуже или лучше, поставленный таким болезненным ребром, привел Бузунько в некоторое замешательство. – Тише, товарищи, – снова произнес он, хотя в зале уже и так было тихо. Про себя же он прикинул возможные варианты ответа на этот каверзный вопрос, но ни один из них решительно не подходил: то, что не лучше – это точно, но ведь не говорить же, что хуже.

В поисках поддержки он растерянно посмотрел на Пахомова, который до сего момента не проронил ни единого слова. Антон сидел, подперев лицо кулаком, и с рассеянной грустью смотрел в зрительный зал. На него вдруг нашел приступ несвойственной ему меланхолии. «Что я здесь делаю? – думал он. – Кто эти люди? Они мне не далеки, не близки. Чуждые мне элементы. Сплошные инопланетяне. Вот дядя Миша. Милый человек. Но разве я его когда-нибудь понимал? И пойму ли когда-нибудь? В молодости дядя Миша воевал, был ранен в ногу и попал в плен. Через день бежал. Угодил к партизанам. Рана на ноге начала гноиться – ногу по самое колено местный эскулап отхватил. Как бывшего пленного, родная власть дядю Мишу тут же репрессировала – отправила в лагеря. Когда вернулся, родители уже умерли. Позже единственный сын дяди Миши был отправлен исполнять загадочный интернациональный долг в Афганистан, там и пал смертью храбрых. Жена, работавшая маляром, к тому моменту уже умерла – погибла, упав со строительных лесов, которые по недосмотру и халатности были плохо закреплены. А плохо закреплены они были, потому что бригада торопилась выполнить пятилетний план и получить премию, оттого решили не терять время на поиски нормальных крепежей, а обойтись своими кустарно изготовленными. Пятилетку бригада выполнила, премию получила. Но уже без жены дяди Миши. Хоронил он сначала жену, а потом и сына сам и на собственные сбережения, потому что государство не посчитало нужным ни в первом, ни во втором случае помогать ему. Теперь дядя Миша – стопроцентный коммунист. Советская власть ему во сто крат милее любой прибавки к пенсии. Как я могу его понять? Или вот – тракторист Валера. Хороший парень, светлая голова. Пьет и пьет, пьет и пьет. Его одноклассник, большая шишка, уже третий год зовет его к себе в город – Валера ни в какую. Там оклад, перспективы. А Валера носом воротит, говорит, там работать надо как вол и от начальства зависеть, а мне и здесь хорошо. Так и прокукует здесь всю жизнь. Нет, прав, прав был старик Кант, когда говорил, что под каждой могильной плитой лежит вселенная. И постичь эти вселенные не дано никому. Вопрос: а надо ли? Вот сидят передо мной девяносто или сколько-то там вселенных, и все как на подбор не представляют для науки ни ценности, ни интереса. Самое смешное, что и я – одна из этих вселенных, ибо чем я лучше того же Валеры, если, будучи истфаковским аспирантом, присланным для краткого ознакомления с военным прошлым этого богом забытого края, застрял здесь на долгие восемь лет, влюбившись в Нинку. Нинку, которая из-за болезни отца наотрез отказалась переехать со мной в Москву и теперь уже вряд ли согласится. И выходит, что я даже сам себя уже не понимаю. А понимаю только одного Поребрикова. Потому что, хоть и мудак он на букву „ч“, но все его драки и террористические звонки на завод мне понятны – человек выражает свой протест против серости бытия, пусть и таким диким, нечеловеческим образом. А впрочем, и Поребриков...»

Тут Пахомов поймал на себе растерянный взгляд майора, очнулся и привстал.

– Товарищи, – взял он быка за рога, хотя полностью пропустил вступительную речь майора. – Объясняю коротко и ясно. Так, чтоб мы через час разошлись по домам, а не сидели здесь до утра.

– Вот это правильно, – раздался одобрительный голос тракториста. – А то, если до утра, то кто ж утром работать пойдет?

– Ты-то так и так не пойдешь, – хихикнул чей-то женский голос.

– Кто это там такой умный? – привстал Валера. Но его дернули за пиджак и посадили на место:

– Да сядь ты!

– Да я-то сяду! – огрызнулся тракторист. – Только потом у меня кто-то ляжет.

– Ишь, укладчик нашелся. Да кто под тебя ляжет-то? – раздался все тот же задиристый женский голос, и все засмеялись.

– Да сядь ты уже, – снова дернул Валеру сосед.

– Садись, садись, – зазвенел все тот же женский голос, – сиделку только свою не отдави!

Зал снова грохнул.

Эта короткая словесная перебранка сбила Пахомова с мысли, и он поморщился.

– Товарищи, товарищи, друзья, давайте только без лишней полеми... разговоров. Короче. Так вот. О чем это я? Национальная идея, которую предложил нам президент, заключается в том, что все мы, то есть вся Россия, объединяемся на почве любви к отечественной литературе. – Звучало это донельзя пошло, но так звучал, собственно, и сам указ. – Берем ее, так сказать, э-э-э... – Пахомов не нашел подходящего оборота и сделал вид, что закашлялся.

– За что ее берем? Я что-то не расслышал, – раздался чей-то хриплый бас.

– А ты, Петрович, как ни бери, все равно, не даст! – ответил все тот же бойкий женский голос, и опять все загалдели, соревнуясь в остроумии.

Антон решил не обращать внимания на местных юмористов, а и потому продолжил гнуть свою линию.

– Товарищи! Тихо! – уже почти на максимуме голосовых связок перекрыл он шум в зале. – В общем, каждый получает определенный текст известного писателя или поэта, учит его наизусть и через три недели, 31-го декабря сдает экзамен на знание оного. Из райцентра приедет комиссия – она и будет его принимать. Указ президента обсуждению не подлежит. Для тех же, кто откажется его выполнять, предусмотрено административное наказание, а именно денежный штраф. Так что не в ваших... в смысле – не в наших интересах манкировать... игнорировать... короче, не выполнять этот указ. Таким образом, каждый российский гражданин становится причастным к делу сохранения нашей культуры. Вот. Так. Тексты мы уже распределили. Пусть каждый по очереди поднимется на сцену для получения текста – ну, скажем. – Пахомов рукой показал очередность, – слева направо, с первого ряда по последний.

Бузунько одобрительно кивнул головой.

– А почему с первого по последний, а не наоборот? – раздался чей-то голос.

Пахомов растерялся.

– Ну какая разница?! – вдруг разозлился до того молчавший Черепицын. – Все равно все получат по заданию!

– Да я так... просто спросил, – уже виновато промямлил спросивший.

– Итак, начали, – обрадовался Пахомов, решив, что самое сложное уже позади, и народ, в общем и целом, идею если не поддержал, то, по крайней мере, не принял в штыки.

– Ну что застыли, как сопли на морозе? – снова разозлился Черепицын. Он понимал, что самое сложное еще далеко не позади, и хотел как можно быстрее добраться до финала этого спектакля. – Давайте, подходите. В порядке живой очереди. Без волокиты. Подошел, получил, расписался, отвалил, дал другому получить. И не надо вот эти вот ваши перешептывания, переглядывания. Устроили тут пансионат благородных девиц. Давай, Сериков, – обратился он к самому крайнему. – Покажи пример гражданской сознательности.

– Я? – испуганно отозвался Сериков.

– Нет, Пушкин, блин!

– А чего я?

– А того, что ты самым крайним сидишь.

Из зала Серикова подбодрили:

– Давай, Серега, не тушуйся.

Но Сериков сидел, как будто прилип к стулу. Сидевшая рядом с сыном мать Серикова повернулась к упрямому отпрыску:

– Ну что ты, Сереженька? Неудобно ж, люди ждут.

– Во-во, – поддержал ее Черепицын.

– Ну вот и иди первой, – огрызнулся Сериков.

– Матери-то не груби, – снова встрял Черепицын. – Давай, Светлана Юрьевна, покажи сыну пример.

Старушка преклонных лет вздохнула и медленно поднялась на сцену.

– Держи, Светлана Юрьевна, – Пахомов торжественно протянул Сериковой книжку.

Черепицын решил проявить максимальную заботу:

– Тебе, Светлана Юрьевна, мы выбрали задание попроще, покороче, так что не бойся.

– Да я не боюсь, сынок, – добродушно ответила старушка. – Только я енто... читать не умею.

Зал замер.

«Хорошенькое начало», – подумал Бузунько.

– Как это? – опешил Черепицын.

– Да так. Годков мне уже немало. А по малолетству и времени-то на учебу не было. Все работа да работа. Потом война. Вот.

Повисла нехорошая пауза.

– Тогда, Светлана Юрьевна, со слов сына учи, – разрезал звенящую тишину бодрый голос Черепицына, который тут же бросил хмурый взгляд на Серикова. – Здесь распишись.

Светлана Юрьевна обернулась в зал, но, не найдя там сочувствия, а только напряженные лица односельчан, вздохнула и поставила крестик.

– Вот молодец, Светлана Юрьевна, – похвалил ее Черепицы. – Теперь ты, Сериков. По примеру матери.

Тот неохотно встал и поднялся на сцену.

Пахомов выдал ему две книги в потрепанных обложках со словами: «Читай, учи, просвещайся. Здесь распишись».

– А почему две? – удивился Сериков.

– Потому что две, – невозмутимо ответил Антон. – В каждой по тексту.

Серега зашевелил губами, читая название первой книги. Затем открыл заложенную обрывком газеты страницу и снова зашевелил губами. В зале снова воцарилась гробовая тишина.

– Ну что такое, Сериков? – занервничал Черепицын.

– Не, а можно мне другую?

– Какую это другую? – передразнил его сержант. – Эта тебе чем не угодила?

– Да я не понимаю, что здесь написано, – обращаясь почему-то к залу, сказал Сериков. – Текст какой-то заумный, я половины слов не знаю.