Генерал Алексеев

А в феврале, очевидно под влиянием нараставшей военной «активности» части политиков в тылу и некоторых не в меру увлеченных политикой военных на фронте, Алексеев отправил Родзянко письмо, где прямо писал о «необходимости оградить армию и Россию от лживых донесений». Ограждая армию от вмешательства в политику, Михаил Васильевич без обиняков указывал и на те «больные места» в военной жизни, которые следовало обязательно излечить. Однако способы подобного «излечения» были различны. Можно было зарабатывать на критике этих недостатков политический «капитал», а можно и должно было бы неуклонно, целенаправленно их лечить и искоренять. «Не место доказывать, — отмечал генерал, — как распространено это явление (лживых донесений. — В.Ц.),как оно выгодно для “лиц” и как невыгодно для дела. Средство для уничтожения лжи: посещение позиций боев начальниками всех степеней и их агентами из числа вполне подвижных и добросовестных генералов. Всякая умышленная ложь должна караться беспощадно, о чем следует объявлять в приказах но всем армиям и по всем частям войск. Начальники не должны сидеть в тылу, в 10—20 верстах от позиций, а продвинуться вперед и посещать войска в траншеях и в боях. В решительные моменты начальник должен быть на главнейшем пункте и буквально жертвовать собой. На телефоне должен остаться начальник штаба; телефонная и другая связь имеется и на позициях…

Штабы всех наименований надо уменьшить в 3—4 раза. Что это вполне возможно, знаю по личному опыту: я был начальником штаба в двух корпусах и в обоих сделал еще большие сокращения. Сократить штабы можно и должно. Но, конечно, оставшиеся чины должны работать интенсивно, а не слоняться но штабу и городу, как сонные мухи. Ординарцев, личных адъютантов, так называемых переводчиков, офицеров для связи и прочих ненужных чинов — надо отправить на позиции… Я знаю, что многие начальники будут возражать. Но, повторяю, на опыте знаю, что сократить штабы можно. А дело настойчиво этого требует… В связи с сокращением штабов находится и вопрос о сокращении переписки. В коротких словах не расскажешь, какой вред делу наносит это кошмарное явление русской жизни. Достаточно сказать, что оно-то способствует развращению штабов, их громоздкости, их требовательности в вопросах комфорта; оно-то способствует и лжи, ибо заменяет дело бумагой.

Надо решительно покончить с этой гидрой. Одна из действенных мер — частые выезды начальников на позиции, в поле… Роскошь и эпикурейство должны быть вырваны с корнем. Если на войне можно вставать в 11 часов утра, есть и нить, как на празднике, и до поздней ночи играть в карты, то это не война, а разврат. Значит, у людей много свободного времени, много праздного народа, много излишества, много денег и мало настоящего дела.

Обозы штабов и частей войск надо сократить в 3—5 раз. Опять по личному опыту знаю, что это возможно (я уменьшил обоз одного из штабов корпусов в 7 раз), а жизнь, дело настойчиво этого требуют. Надо заставить всех военных добросовестно заниматься делами войны, а не… спекуляциями, наживами, наградами, выскакиваниями в “дамки” без риска жизнью и даже без серьезного труда. Тогда не только не понадобятся все новые и новые “наборы” и “реквизиции”, сократившие уже площадь посевов на 50%, но и с фронта можно будет взять много праздного люда для обрабатывания полей, без чего Россия существовать не может. Я знаю твердо, что армия наша нездорова, но что поправить ее можно легко и скоро».

В одном из сентябрьских (1916 г.) писем супруге Николай II отмечал: «Наряду с военными делами меня больше всего волнует вечный вопрос о продовольствии. Сегодня Алексеев дал мне письмо, полученное им от милейшего князя Оболенского (харьковский губернатор. — В.Ц.),председателя Комитета по продовольствию. Он открыто признается, что они ничем не могут облегчить положения, что работают впустую, что министерство земледелия не обращает внимания на их постановления, цены все растут, и народ начинает голодать. Ясно, к чему может привести страну такое положение дел».

Так что Алексеев, как и многие военные, отнюдь не питал иллюзий относительно ошибок командования и правительства, поэтому Гучков своим письмом никак не мог «раскрыть глаза» генералу. Наштаверху, планировавшему наступательные действия в масштабе огромного фронта, нужны были конкретные, реальные действия по улучшению снабжения фронта, а не эмоциональные оценки действий правительства со стороны пусть даже и довольно известного представителя «общественности». К самому же Гучкову у Михаила Васильевича отношение было достаточно нейтральным (хотя в момент тяжелой болезни в феврале 1916 г. Алексеев посылал ему телеграмму с пожеланием выздоровления), а после Февраля 1917 г., как будет показано далее, станет определенно отрицательным, ввиду тех непоправимых ошибок, которые были допущены Гучковым уже в должности «революционного» военного министра.

В 1916 г., в условиях роста оппозиционных настроений среди части тыловой «общественности», важным становился вопрос личного доверия Гучкова к Алексееву. Гучков писал Алексееву не потому, что доверял ему лично и рассчитывал на участие генерала в «дворцовом перевороте». Совершенно очевидно, что не сама личность Алексеева, а занимаемая им весьма авторитетная должность Начальника штаба Верховного Главнокомандующего предпочтительна в качестве объекта политической интриги. Алексеев был нужен Гучкову не как потенциальный, готовый на конкретные организационные действия оппозиционер, а скорее как один из сторонников в оказании «давления на власть» в нужном направлении.

В своих воспоминаниях Гучков обстоятельно описывал причины своего обращения к Алексееву с этой целью: «Я его (Алексеева. — В.Ц.)очень высоко ценил. Человек большого ума, большого знания. Недостаточно развитая воля, недостаточно боевой темперамент для преодоления тех препятствий, которые становились по пути (показательная характеристика потенциальности “заговорщика”. — В.Ц.).Работник усердный, но разменивающий свой большой ум и талант часто на мелочную канцелярскую работу — этим убивал себя, но широкого, государственного ума человек… Затем он в Ставке, я — уже не на фронте, а председатель Центрального [военно-] промышленного комитета и, как председатель этого комитета член Особого совещания но обороне. Там я и мои ближайшие друзья пытаемся влить какую-то жизнь в это совещание, толкаем на принятие больших решений, на ускорение темпов заготовки, но часто встречаем непонимание, косность, робость, иногда неискренность некоторых представителей военного ведомства, которые не решались обнаружить нужды и язвы, и тогда, в такие минуты я пытаюсь [действовать] через фронт, через Алексеева. Некоторые свои горькие наблюдения и советы я излагаю письменно и посылаю их Алексееву. Посылаю не по почте, не ожидаю ответов и не получаю их (примечательное замечание. — В.Ц.).

Одно из таких писем, без моего знания и против моей воли, попало, однако, в широкую огласку — оно напечатано в каких-то изданиях. Тогда я был настолько возмущен тем, что военный министр Беляев такую ужасную вещь, как недостаток винтовок, скрывает от нас, обманывает нас, и я тогда написал Алексееву письмо очень резкого характера. Во главе правительства в это время уже Штюрмер… Я свой обвинительный акт обобщаю обвинительным актом против всего правительства, которое не выполняет свой долг против армии. Московский городской голова Челноков был в Петербурге, и я ему показал копию этого письма. Он просил меня на один день, кому-то хотел показать, и это было непростительно с его стороны, потому что я знаю, как письма эти опасны для самого дела, которому служишь. Это письмо было Челноковым или теми, кому он передал его, размножено и получило широкое распространение в военных кругах.

Этот документ получил распространение на фронте, в то время как я имел в виду только Алексеева. Это было использовано как агитационное средство против строя: армия свой долг выполняет, а вот что делается в тылу! Это мне было очень неприятно, потому что я в то время пытался с этой властью столковаться и считал, что не время расшатывать ее. Этим, собственно, мои сношения с Алексеевым ограничиваются».

Что касается вероятности участия Алексеева в том, что позднее получило наименование «дворцового переворота», то мнение, выраженное Гучковым в отношении Алексеева, что тот якобы «был настолько осведомлен, что делался косвенным участником», не подтверждается каким-либо участием генерала в «заговоре». «Переписки» же Алексеева с будущим главой Временного правительства князем Г.Е. Львовым, очевидно, не было, а имевшие место встречи Начальника штаба с Председателем Земско-Городского комитета не выходили за рамки деловых переговоров о поставках фронту. Сам же Гучков утверждал, что адресуемые Алексееву «письма» Львова, если они и имели место, то «касались просто общего положения о недопустимости, об опасности внутреннего положения. Об этом Алексеев много думал. Я часто с ним на эту тему говорил и имею полное основание думать, что он получал письма. Он, я думаю, Львову ничего не писал, потому что тут — его корректность… Он был корректен, он бы себе не позволил. Получить — да» ^{35} .

С т.н. «перепиской» Гучкова связан еще один распространенный упрек генералу, основанный на тезисе — «знал, но не донес», не сообщил Государю о «письмах», полученных от «оппозиционной общественности», и тем самым не проявил должной степени «верноподданности». Однако ни для Императора, ни для Императрицы не составляло тайны критическое отношение Гучкова, Львова и многих других членов «Прогрессивного блока» к правительственной политике. Степень же государственной опасности, исходящей от писем оппозиционеров, вряд ли представлялась значительной.

Единственным серьезным источником получения Гучковым информации о настроениях в Ставке, можно предполагать, мог быть военный министр генерал Поливанов. В силу военной субординации Алексеев постоянно взаимодействовал с ним. Посол Франции в России М. Палеолог отмечал, что у министра «было редкое стратегическое чутье, и генерал Алексеев, который не очень любит чужие советы, с его указаниями очень считался». Но к моменту распространения оппозиционного «письма» (сентябрь—октябрь 1916 г.) Поливанов уже больше полугода был в отставке и непосредственно влиять на Ставку не мог. К тому же известно, что еще в 1908 г. Алексеев негативно оценивал действия Поливанова в должности Начальника Академии Генштаба, сменившего генерала Палицына, и считал его человеком, не внушающим полного доверия. В письме к супруге от 15 июня 1908 г. Михаил Васильевич писал: «Делят ризы русской армии такие дельцы интриги, как Поливанов, для которых дороги лишь собственные, личные интересы, которых цели и идеалы не поднимаются выше желания “сковырнуть”. В рабочем отношении они являются нулями жалкими и бесплодными, самомнящими, самовлюбленными».