Генерал Багратион. Жизнь и война

Где же правда? И почему она не голая

По поводу этого сообщения в литературе идут споры — уж слишком противоречит победная реляция реальным действиям русского командования на следующий день. Одни считали, что это был чисто пропагандистский прием для поддержания общего спокойствия в обществе; другие убеждены, что тут отразились намерения русского командования, выданные слишком поспешно за реальность. Наконец, третьи считали, что этим, вкупе с донесением императору об одержанной победе, Кутузов попросту обманул государя, выманил у него фельдмаршальский чин. Участник войны А. А. Закревский писал 28 сентября раненому М. С. Воронцову: «О бывшем деле 26-го числа напечатана чепуха; между прочим, написано, что Платов преследовал неприятеля на другой день 11 верст. Как можно писать Кутузову такие вздоры государю? За что произвели его в фельдмаршалы!»56 Неслучайно о решении отступить с армией с Бородинского поля, а также о намерении оставить Москву император Александр узнал не от Кутузова. В письме от 7 сентября государь с тревогой писал ему: «Князь Михаил Илларионович! С 29-го августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1-го сентября получил я чрез Ярославль от московского главнокомандующего печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, которое произвело сие известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал-адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь несчастной решимости»57. Спустя две недели, 17 сентября, государь опять писал Кутузову с удивлением: «Князь Михаил Ларионович! Не получая от вас с самого 4-го числа сего месяца никаких сведений о происшествиях во вверенных вам армиях, не могу скрыть от вас как собственного моего по сему беспокойства, так и уныния, производимого сею неизвестностию в С.-Петербургской столице». Действительно, Кутузов после сообщения об одержанной якобы победе и преследовании французов Платовым замолчал. Ростопчин видел во всем тонкую интригу фельдмаршала, который послал курьера с победным известием, рассчитывая, что тот явится ко двору в день тезоименитства императора, 30 августа, и победная «реляция Кутузова поднесется в виде букета». Судя по письму Александра Кутузову, курьер действительно явился 29 августа, накануне праздника. Но о решении оставить поле битвы и Москву сообщений Кутузова за эти дни не сохранилось.

Не высказывая предположений о причинах молчания Кутузова, не будем усматривать в процитированном выше официальном сообщении о победе недобросовестный умысел, стремление сознательно обмануть государя. В этом сообщении правда сочетается с ложью, реальность с желаемым, что в той обстановке было почти неизбежным. Правдой был отход французов с поля боя, но не на 11 верст и не к Колоцкому монастырю, а лишь на свои позиции, так сказать, к своим оставленным ранцам и шинелям. Правда и то, что часть победителей, как видно из приведенной выше цитаты о кострах, к которым тянулись со всех сторон умирающие, оставалась на завоеванных русских позициях. Ложью было известие о казаках, которые бездействовали во время битвы и никак уж не «преследовали неприятеля». Мечтой было желание начать контрнаступление, а реальностью — пришедшее чуть позже осознание невозможности начать его из-за огромных потерь. А. И. Михайловский-Данилевский в своих записках воспроизводит текст повеления генералу Дохтурову, которое в день сражения, «часу в четвертом после обеда», продиктовал ему Кутузов: «Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сем сражении, а потому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодняшнего дня все войска, устроив в порядок, снабдив артиллерию новыми снарядами, завтра возобновить сражение с неприятелем, ибо всякое отступление при теперешнем беспорядке повлечет за собою потерю артиллерии». Михайловский-Данилевский заключает: «Из сего важного документа видно, что на отступление решились к вечеру, когда подробно узнали о претерпенных нами потерях»58. В четыре часа дня, когда Кутузов диктовал Михайловскому приказ Дохтурову, а потом кому-то другому идентичное послание Барклаю59, о потерях наверняка ничего не было точно известно… Думаю, что сведения о них были получены позже, ибо еще в ночь с 26 на 27 августа в штабе Кутузова была составлена диспозиция к будущему сражению. Но в течение ночи были обобщены присланные из частей донесения о потерях от воинских начальников. Обнаружилась их чрезвычайная значительность (кажется, даже преувеличенная из-за царившей в войсках неразберихи). Намеченное на утро 27 августа наступление было признано невозможным, и Кутузов решил отступить с поля битвы.

Сколько их полегло — не счесть! Господь один ведает

Спор о численности русской и французской армий на Бородинском поле до и после сражения нескончаем — главной причиной разногласий ученых являются, с одной стороны, неполнота исторических источников, а с другой — разница в методиках подсчетов. Согласно рескрипту императора Александра Кутузову от 24 августа, составленному на основе рапортов самого Кутузова об укомплектованности людьми обеих армий, следовало, что в русских войсках «кавалерии и пехоты 95 734 человека, поступает из корпуса генерала Милорадовича 15 589, собранных 18-го числа мародеров 2000, что и составляет 113 323 человека. Сверх оного не включены в рапортах находящиеся в отделенных отрядах многие полки, с коими уповательно число армии составлять будет сто двадцать тысяч человек. Мнение же ваше, — пишет император, — полагающее донесение о состоянии неприятельских сил в 165 000 увеличенным, оставляет меня в приятной уверенности, что вышеозначенное число усердных русских воинов под предводительством опытного и прозорливого полководца поставит преграду дальнему вторжению наглого врага»60. Иначе говоря, император считал, что силы противников примерно равны, что давало ему повод надеяться на успех сражения.

Современный исследователь С. В. Шведов, занимавшийся этим вопросом, даже составил таблицу, в которой учтены выводы десяти научных исследований о численности русской армии накануне сражения. Данные эти колеблются от 103,8 до 115,3 тысячи человек (регулярные войска), ополчения — от 10 до 30 тысяч человек, казаков — от 6 до 8,2 тысячи человек. Итого, общая численность армии составляла от 154,8 до 120 тысяч человек. Сам С. В. Шведов провел подсчет на основе корпусных и армейских рапортов за 17 и 23 августа. По его мнению, численность армии на 24 августа составила около 114 тысяч человек (82,5 тысячи пехотинцев, 20 тысяч кавалеристов, 10,5 тысячи артиллеристов, 1 тысяча входила в инженерные войска). Казаков, по подсчетам Шведова, было около 10 тысяч человек.

Теперь о потерях русской армии на Бородинском поле. В исторической литературе согласия на этот счет нет: приводятся данные о потерях от 36 до 50 тысяч человек. На основании архивных данных (рапорты от 8—11 сентября) Шведов пришел к выводу, что общий итог потерь русской армии составляет около 50 тысяч в строевых частях, причем сильнее всего пострадала пехота — 39 тысяч человек (47 процентов личного состава), регулярная кавалерия потеряла 8 тысяч (40 процентов), артиллерия — 3 тысячи (26 процентов). Получается, что русская регулярная армия потеряла 44 процента личного состава и после сражения насчитывала 64 тысячи человек61. Возможно, реальные потери были все-таки несколько меньшими. Как писал сразу же после сражения французский бригадный генерал Бертезен по поводу потерь у французов и их союзников, «следует обратить внимание, что полковники (подававшие рапорты о потерях. — Е. А.) пользуются случаем сражения, чтобы скрыть от контроля людей, оставшихся под тысячей предлогов в тылу. Учитывая это, я считаю правильным уменьшить цифру потерь на несколько тысяч. Кроме того, среди тех, кто в рапортах указан ранеными, 4 или 5 тысяч человек получили лишь царапины и следуют с армией…»62. Думаю, что сходная картина была и в русской армии. Известно, что раненых солдат с передовой запрещалось относить и отводить их товарищам, эта обязанность полностью была возложена на ратников, которых под огнем погибло не менее тысячи человек. Командиры знали и старались пресечь и другие хитрости солдат, стремившихся уйти подальше от зоны поражения вражескими снарядами. Так, некоторые пытались быстро, «в молоко», расстрелять весь боезапас, а потом пойти за новым в ближний тыл. Были и другие способы покинуть строй, чтобы избежать смерти.

Есть точка зрения, согласно которой на Бородинском поле русских было больше, чем французов и их союзников. Но все же большинство историков считают, что Великая армия, несмотря на потери и поддержание коммуникаций, вышла на Бородинское поле в численном превосходстве. Так полагали Кутузов и Александр. Один из современных историков войны 1812 года, Б. С. Абалихин, приводит такие цифры: у французов имелось 150 тысяч человек (из них 135 тысяч регулярных войск), у русских — 132 тысячи (114–115 тысяч регулярных войск и 8 тысяч казаков)61. Кстати, казаки понесли самые незначительные потери. По подсчетам Шведова, из 7 тысяч «орлы Платова» потеряли 100 или 300 человек. Скорее всего, из-за известного конфликта своего атамана с командованием казаки в бой не лезли и в сражении держались подальше от своих «союзников» — русской армии…

Теперь о потерях французов. Сведения о них также существенно разнятся в мемуарной и научной литературе. Неточность источников, политическая заданность при подсчете потерь Великой армии, разница в методиках расчетов — все это привело к тому, что цифры потерь Великой армии в сражении на Москве-реке колеблются от 10 до 58,5 тысячи человек. Наиболее выверенной кажется цифра около 30–34 тысяч64. Иначе говоря, потери русской армии были больше французских — несмотря на то, что атакующая сторона обычно теряет больше, чем обороняющаяся. Причина здесь, по-видимому, в большей эффективности огня французов и в том, что русские полки гибли во время многочисленных яростных контратак на захваченные французами укрепления.

Тогда же, еще задолго до споров в историографии о том, кто победил или проиграл на Бородинском поле, была зафиксирована двойственность, некая амбивалентность сложившейся ситуации. С одной стороны, наши войска, хотя и были безусловно сбиты со своих позиций, но, отойдя, устояли и не были разбиты, не обратились в бегство и морально готовы были наутро продолжить сражение. С другой — французы захватили наши позиции, но ночью отошли с них. Формально выходит, что по всем принятым тогда законам войны битва кончилась вничью. Обе стороны считали себя победителями: русские — потому что выстояли, а потом ушли сами, а французы — потому что в конечном счете поле осталось за ними и противник наутро покинул не только это поле, но и Москву, ради защиты которой и было устроено сражение. Поэтому в противоречивости рапорта Кутузова об оставлении Москвы нет, как это ни парадоксально, противоречия: «После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны от 26-го числа августа сражения, должен я был оставить позицию при Бродине (так!) по причинам, о которых имел щастие донести Вашему императорскому величеству»65. В русской военной истории так бывало несколько раз. В 1758 году русские войска выдержали натиск армии Фридриха Великого при Цорндорфе, а наутро отошли с поля битвы. Такая же ситуация сложилась при Прейсиш-Эйлау и Гейльсберге, да и под Смоленском. Такое часто бывало на войне. Мне кажется, что П. X. Граббе точно выразился: «Армии, разбившись одна об другую, и ни та, ни другая не могут предпринять в остальные часы ничего важного»66.

Где же вы, друзья? Думая о произошедшем на Бородинском поле, нельзя не задаться вопросом: а что же Тормасов и Чичагов со своими армиями? Почему повисло в воздухе совершенно логичное и своевременное суждение Багратиона, высказанное им в письме Аракчееву еще 26 июля: «Советую вам, чтобы Молдавская армия спешила идти к нам ради самого Бога. Тормасова подвигать ближе, а ту армию там иметь на место Тормасова, а особливо нужна кавалерия» Мысль Багратиона проста: освободившаяся после ратификации мира с турками Дунайская (Молдавская) армия (57,5 тысячи человек) двигается на север, на место 3-й армии Тормасова (46 тысяч человек, 168 орудий), которая на Волыни связывала австрийский вспомогательный корпус К. Е. Шварценберга и 7-й корпус Великой армии (саксонцев) генерала Ш. Ренье. После этого армия Тормасова форсированным маршем (даже в обход театра военных действий — например, через Мозырь, Рогачев, Чириков, Мстиславль) движется к Смоленску на соединение с 1-й и 2-й армиями. В случае же ее опоздания она идет южнее занятого французами Смоленска и тракта Смоленск — Москва. Главная квартира и сам государь этого совета Багратиона не приняли и, кажется, даже не поняли. 1 июля (когда 1-я армия сидела в Дрисском лагере) Александр требовал от Тормасова: «Сделайте движение вперед и решительно действуйте во фланг и тыл неприятельских сил, устремленных против 2-й Западной армии»6". Эта директива была столь же неисполнима, как и требование к Багратиону действовать во фланг и тыл неприятельских сил, устремленных против 1-й армии. В августе неспешно происходила «утряска» операционного плана активных действий армий Тормасова, Чичагова и корпусов Витгенштейна и Штейнгеля, утверждение его императором, который послал этот план Кутузову только 31 августа69, уже после Бородинского сражения. В итоге время было упущено. Молдавская армия, оставив группировку для охраны границы, 19 июля двинулась на Волынь, только через месяц, 17августа, перешла Днестр и в сентябре слилась с 3-й армией, потом «прославившейся» под командованием адмирала Чичагова на Березине тем, что упустила Наполеона. В ее составе было 43,6 тысячи человек70. Но павшим на Бородинском поле эти марши Чичагова помочь уже не могли. Это нужно было делать гораздо раньше. Может быть, Тормасову следовало бросить фронт против австрийцев и саксонцев и начать отход в Россию — союзники Наполеона вряд ли двинулись бы следом, имея за спиной Молдавскую армию. В конце концов, речь шла о защите независимости страны, безопасности ее столиц, а не об охране границ империи. Технически это было возможно — прошел же Багратион в несравнимо более трудных условиях за 22 дня 800 верст. По крайней мере, обе южные армии должны были чем-то существенно помочь главным силам, изнемогающим под непрерывным натиском противника. Собственно, это выразил Кутузов, писавший 20 августа Тормасову и требовавший от него активизации действий 3-й армии: «В настоящие для России критические минуты, тогда как неприятель находится уже в сердце России, в предмет действий Ваших не может более входить защищение и сохранение наших польских провинций, но совокупные силы 3-й армии и Дунайской должны обратиться на отвлечение сил неприятельских, устремленных против 1-й и 2-й армий», а конкретно «действовать на правый фланг неприятеля». Кутузов высказал и мысль, посетившую также Багратиона, — о рокировке 3-й и Молдавской армий: «Засим господин адмирал Чичагов, перешедший уже со всею армиею… примет на себя все те обязанности, которые доселе в предмет ваших операций входили». В тот же день Кутузов послал Чичагову копию письма Тормасову с такой припиской: «Я полагаю армию вашу перешедшею уже Днестр, а потому все то, что занимало попечение генерала Тормасова, может войти в предмет ваш. Я, прибыв к армии, нашел неприятеля в сердце древней России, так сказать, над Москвою, и настоящий мой предмет есть спасение Москвы самой, а потому и не имею нужды изъяснять о том, что сохранение некоторых отдаленных польских провинций ни в какое сравнение с спасением древней столицы Москвы и самых внутренних губерний не входит»71. Но тогда, 20 августа (а послания Кутузова были, наверное, получены через четыре-пять дней), проявлять какую-либо активность было уже поздно. Думаю, что главная вина за это упущение полностью лежит на императоре Александре, который только один был вправе решать вопросы подобного масштаба. А он, уезжая из действующей армии, не только не передал Барклаю, как уже сказано выше, командование над 1-й и 2-й армиями, но и словом не обмолвился о судьбе южных армий. И только тогда, когда Кутузов был назначен главнокомандующим всеми русскими армиями, встал вопрос о координации их действий. Но поздно! А как 1-й и 2-й армиям, захлебывавшимся кровью на Бородинском поле, не хватало помощи 3-й армии, которая бы подошла к Бородину, подобно армии Блюхера, в решающий момент поспевшей на поле Ватерлоо, и бросила бы на колебавшиеся тогда весы свою гирю — свыше 40 тысяч солдат! Несомненно, тогда Наполеон был бы утром и днем 27 августа разгромлен, его старая гвардия погибла бы, Москва бы не сгорела и вообще история пошла бы по другому пути… Но что тут рассуждать! Точка бифуркации пройдена, прошлого не вернешь, хотя интересно было бы узнать, что на этот счет думали Тормасов, Чичагов и их боевые товарищи, лакомясь поспевшими к тому времени на Украине абрикосами и гарбузами.

Уйти из Москвы, чтобы вернуться

Отступление с Бородинского поля не казалось в армии концом сражения. Все были убеждены, что оно продолжится, если не на следующий день, то вскоре и на новой позиции, ближе к Москве. Но после непродолжительной остановки на Поклонной горе Кутузов приказал оставить Москву. Это произвело шок в войсках. Как вспоминал Маевский, «когда адъютант мой Линдель привез приказ о сдаче Москвы, все умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с себя мундиры и не хотели служить после поносного отступления или лучше уступления Москвы. Мой генерал Бороздин решительно почел приказ сей изменническим и не трогался с места до тех пор, пока не приехал на смену ему генерал Дохтуров»72.

До сих пор причины решения Кутузова об оставлении Москвы вызывают споры в научной литературе. Всем очевидно явное противоречие между этим решением и прежними словами Кутузова, который клялся сединами, обещал лечь костьми, но защитить Москву. Об этом, как уже сказано, он писал и говорил Ростопчину, уезжая из Петербурга, это же (с упоминанием опять же пресловутых костей) обещал императору. Но по переписке Кутузова с тем же Ростопчиным видно, что он колебался. С одной стороны, он клялся всенепременно защитить древнюю столицу во что бы то ни стало, а с другой — то намеком, а то прямым текстом говорил ему о возможности роковой альтернативы: в послании от 17 августа (то есть в момент прибытия в армию!) он писал Ростопчину: «Не решен еще вопрос, что важнее — потерять ли армию или потерять Москву»". Ростопчин, как и многие другие, видел в письмах главнокомандующего лишь то, что он хотел видеть. А Кутузов оценивал все иначе, глубже и основательнее. Он видел уставшую, поредевшую армию, осознавал инерцию гигантской машины войны, которая, пыля и извергая огонь, неостановимо мчалась по Большой Московской дороге к древней русской столице. Изменить ее движение, остановить ее ход было не в его силах. В Ижорах, при выезде из Петербурга, Кутузов получил удручающую депешу: французам сдан Смоленск. Дело было почти проиграно, и якобы тогда Кутузов с горечью сказал: «Ключ от Москвы у него в руках». Это совпадает с тем, что он писал императору, — оставление Москвы «нераздельно связан(о) с потерею Смоленска»74. И так думали многие. Даже в бюллетенях Наполеона по поводу занятия Смоленска есть слова о том, что «Смоленск — ключ к Москве»; откопали даже русскую пословицу, которая в обратном переводе гласит: «Кто в Смоленске — тот в Москве»75. Прибыв в армию 18 августа, Кутузов убедился в сложности положения, возникшего еще до него. Он нашел армию в разброде и некомплекте. Конечно, он понимал, что нужно было давать битву, но нужно было думать и о том, что произойдет после сражения. Как реалист, полководец с колоссальным опытом, знавший силу Наполеона, Кутузов на победу и не рассчитывал. Именно поэтому он, приехав в армию, для себя решил однозначно: Москву оставлю! 19 августа он написал дочери Елизавете, жившей тогда в Тарусе, чтобы она с семьей немедленно уехала «подальше от театра войны», при этом просил сохранить это «в глубочайшей тайне»76, а через четыре дня, 22 августа, писал Ростопчину: «Ежели буду побежден, то пойду к Москве»77. Ростопчин думал, что это означает решимость Кутузова дать сражение у стен Москвы. С уверенностью в этом он и встретился с Кутузовым уже после Бородина, на Поклонной горе. Важно, что решение оставить столицу Кутузов принял единолично, взяв на себя всю тяжесть этого трагического решения.