Генерал Багратион. Жизнь и война

А голод действительно усиливался: снабжать огромную армию провиантом и фуражом становилось все труднее. Возможно, прав П. П. Долгоруков, писавший великому князю Константину о том, что армия в лагере оказалась перед выбором: «или умереть от голода из-за отсутствия продовольствия, или маршировать, чтобы атаковать французов»52. Очевидцы свидетельствуют о настоящем голоде, царившем в лагере. Как вспоминает Бутовский, отряды солдат тщательно обыскивали окрестные деревни и «когда случалось напасть на яму с картофелем или с капустой, радость наша была выше слов, и тут-то у нас начинался гомерический пир». Когда армия двинулась в свой роковой поход, в одной из деревень «разных полков нижние чины гурьбой ловили кур, и одна из них порхнула вверх и разбила окошко: там были Александр и Франц. Люди испугались: Милорадович выбежал оттуда, стал их стыдить, называя нахалами»53.

Не слушайте Вейротера!

Самый важный вопрос, который встал перед союзниками в лагере, — что делать дальше: стоять или идти на неприятеля? И тут наш сюжет меняет свое направление и уходит в туман придворной, точнее «приквартирной» (от Главной квартиры), политики, с характерными для нее слухами, интригами, закулисными соглашениями. Но все-таки позиции сторон прослеживаются ясно. Армия Кутузова, несмотря на упорные арьергардные бои, сумела сохранить свой потенциал, была в бодром, боевом состоянии. Как сообщает И. Бутовский, «при всех трудах и недостатках, каждый солдат держался бодро, с видом страшным, привыкшим к бою, как некогда на родине к знакомому плугу. В строю были люди, прослужившие с лишком 20 лет, опытности дивной, спокойные в огне, как на охоте. Никакие бедствия не потрясали их, всё они переносили с твердостию». Пусть даже в этом есть известное преувеличение, после успешных арьергардных боев на Дунае армия была боеспособна. К тому же кутузовские войска значительно усилились прибывшими свежими частями. Поэтому естественным желанием австрийцев было использовать эти силы (вкупе с австрийскими) для освобождения столицы и изгнания Наполеона из пределов империи. Как только императору Францу стало известно об успешном отступлении Кутузова из Кремса, он сразу же написал главнокомандующему о необходимости выступить против Наполеона, ведшего по разным дорогам свои корпуса. Кутузов отвечал, как всегда, с искусством истинного дипломата: «Одной преданности моей к Вашему величеству было бы достаточно для точного исполнения повеления вашего, если бы даже не понуждал меня к тому священный долг повиноваться воле вашей. Не смею, однако ж, скрыть от вас, государь, сколь много предоставил бы я случаю, доверяя участь войны одному сражению. Тем труднее отваживаться мне на битву, что войска, хотя исполнены усердием и пламенным желанием отличиться, но лишены сил. Утомленные усиленными маршами и беспрестанными биваками, они едва влекутся, проводя иногда по суткам без пищи, потому что когда начинают варить ее, бывают настигаемы неприятелем и выбрасывают пищу из котлов. Полагаю необходимым отступать, доколе не соединюсь с графом Буксгевденом и разными австрийскими отрядами. Подкрепясь сими войсками, мы удержим неприятеля в почтении к нам и заставим его дать нам несколько дней отдыха, после чего нам можно будет действовать наступательно»54.

После соединения войск и длительного отдыха в Ольмюце все условия, поставленные Кутузовым, были вроде бы выполнены. Военный совет, состоявшийся в Ольмюце 13 ноября, постановил выступить навстречу армии Наполеона. Кутузов, чуть ли не один, был против этого решения. Как писал, правда, с чужих слов Бутовский, главнокомандующий «объявил, что затрагивать Наполеона еще рано, и предложил отступать. Его спросили, где же предполагает он дать ему отпор? Кутузов отвечал: “Где соединюсь с Беннигсеном и пруссаками, чем дальше завлечем Наполеона, тем будет он слабее, отдалится от своих резервов и там, в глубине Галиции, я погребу кости французов”»55. В принципе, даже без пруссаков месяц ожидания должен был увеличить союзную армию вдвое, а то и втрое — из Гродно подошел бы корпус Беннигсена, а из Италии и Тироля — две австрийские армии эрцгерцогов (не менее 80 тысяч человек). Кутузов понимал, что ожидание выгодно союзникам.

Однако против стратегии ожидания, что и понятно, резко возражали австрийцы, особенно — новый генерал-квартирмейстер Франц Вейротер. Австрийцев, в том числе и императора Франца II, не устраивало затягивание войны — нужно было спасать Вену, которую завоеватель, занятый борьбой с Кутузовым, еще не успел хорошенько пограбить. Трудно сказать, прав ли был Кутузов, который, как никто другой, мог оценить гений Наполеона. Он не хотел искать сражения с Наполеоном, хотя от арьергардных боев с ним не отказывался и делал это, надо признать, виртуозно и умно. Возможно, что не будь при этом неких привходящих обстоятельств, он бы так и вел дальше свою тонкую игру с австрийским двором и штабными генералами: полностью с ними соглашался на словах, а поступал бы так, как считал нужным и безопасным для собственной армии, и тем самым выиграл бы время.

О каких обстоятельствах, которые помешали Кутузову быть самим собой, идет речь? Дело в том, что вдали от двора Кутузов чувствовал себя свободнее, но тут двор, точнее — Главная квартира (государь и его окружение), сам явился к главнокомандующему. Окружение императора составляли в основном люди молодые, чуждые Кутузову, влиятельные придворные и «дельцы», пользовавшиеся особым вниманием молодого императора. Среди них выделялись вошедший в силу А. А. Аракчеев и особенно близкий тогда к государю генерал-адъютант князь П. П. Долгоруков, которому Александр давал ответственные поручения и мнению которого доверял. Окружение Александра рвалось в бой — слава будущих победителей Наполеона кружила им головы. Как писал состоявший тогда же при Александре адмирал А. С. Шишков, «возгоревшаяся с Франциею война воспламенила всех молодых людей гордостию и самонадеянием. Поскакали все, и сам государь, на поле сражения: боялись, что французы не дождутся их и уйдут, но, по несчастию, они не ушли и доказали им, что в подобных случаях лучше терпеливая опытность, нежели неопытная опрометчивость»56. «Молодые воины» сплотились с австрийскими генералами из окружения Франца, а также с великим князем Константином, и настаивали на наступлении против Наполеона. Хотел этой славы и впервые выехавший на бранное поле Александр. В его сознании господствовал некий древний принцип королей: истинный повелитель лишь тот, кто прославился как победоносный полководец. Поэтому Александр благосклонно прислушивался к «партии наступления», которая заглушала голоса тех, кто осторожничал, памятуя, с кем все-таки Объединенная армия имеет дело.

Как мне кажется, в этот момент Багратион покинул Кутузова и встал на сторону «партии наступления». Об этом есть показания источников — в основном, правда, косвенные. Баварский дипломат Ольри в своем донесении от 19 декабря 1805 года в Мюнхен передал все слухи, ходившие по Петербургу после получения известий о поражении при Аустерлице. Он писал, что в обществе одним из виновников катастрофы называют великого князя Константина, который «на благоразумное мнение генерала Кутузова возразил, что тот со страха говорит вздор». Известно, что вспыльчивый и несдержанный Константин был вполне способен на подобное хамство. Нечто подобное произошло летом 1812 года, и тогдашний главнокомандующий Барклай де Толли за дерзость, высказанную ему в лицо, тотчас отстранил царского брата от командования и отослал его в Петербург. Кутузов же этого не сделал и, вероятно, по своему характеру и знанию придворной обстановки, сделать не мог. «Но в особенности оно (общественное мнение. — Е. А.) обвиняет генерал-адъютанта князя Петра Долгорукого, — писал Ольри. — Говорят, будучи послан до начала сражения к Бонапарту, он вел себя при этом свидании с необдуманностью школьника, со всем тщеславием и дерзостью русского, который считает себя важным человеком… Долгорукий, вернувшись в лагерь, больше всего содействовал решению вступить в битву». И далее то, что нас более всего интересует: «Он застал императора в разговоре с князем Багратионом. Доложив ему о своих переговорах с императором Наполеоном, он заметил, что государь глубоко задумался. Полагая по его наружному виду, что он колеблется и, может быть, уступит этому движению, Долгорукий обратился к князю Багратиону, который любил ловить рыбу в мутной воде, и сказал ему что-то на ухо. Потом, вернувшись вместе к императору, они оба сказали ему: “Если, Ваше величество, отступите, он примет нас за трусов”. “Трусов? — сказал государь, — лучше умереть!” В этот-то момент и было окончательно решено дать битву, и ничто уже не могло заставить императора отказаться от нее. Чарторыйский и Новосильцов напрасно пытались отговорить его от этого. Его величество, говорят, ответил им с неудовольствием, что это не дело министров и их не касается»57.

Отборный друг

Багратион был знаком с П. Долгоруковым еще по петербургским салонам и находился с ним в дружеских отношениях. По мнению Ермолова, именно Багратион дал возможность генерал-адъютанту Долгорукову отличиться в бою 16 ноября в городке Вишау, где авангард отряда Багратиона, которым командовал Долгоруков, взял в плен около сотни французов. «Дело представлено было гораздо в важнейшем виде, — писал Ермолов, — и князь Багратион, как ловкий человек, приписал успех князю Долгорукому, который, пользуясь большою доверенностию государя, мог быть ему надобным. Неприятель отошел к Брюнну, где, как известно было, находились главные его силы. В Главной нашей квартире восхищены были победою и готовились к приобретению новых»58. Мемуарам такого скользкого и ловкого человека, как Ермолов, безоговорочно верить не стоит, но здесь он прав: в реляции Кутузова императору о сражении при Аустерлице об эпизоде в Вишау (наверняка по реляциям к главнокомандующему самого Багратиона) сказано: «Генерал-лейтенант князь Багратион отрядил для взятия сего города генерал-адъютанта князя Долгорукого. По некоторому сопротивлению город очищен и бывшие в оном 100 человек нижних чинов с 4 офицерами взяты в плен. Под вечер неприятельские стрелки, укрепясь в местечке Раусснице (Раузниц. — Е. А.), открыли огонь против нашего левого фланга, подкрепленный батареями. Но генерал-адъютант князь Долгорукий с 2-мя баталионами Архангелогородского мушкетерского полка вытеснил их оттуда и взял местечко, несмотря на сильное их сопротивление»59.

В реляциях о своих ошибках не пишут. Нужно сказать прямо, что реляции — источник не самый надежный, и пользоваться ими нужно с большой осторожностью, а уж доверяться им и цитировать без критики и сопоставления с другими источниками — тем более. Ни один полководец, посылая реляцию своему главнокомандующему или государю, откровенно не признает своих ошибок и даже ошибок своих подчиненных. Число потерь противника обычно завышается, а своих — приуменьшается. Также в отчетах заметна склонность полководцев изобразить силы противника преувеличенными, а свои действия — абсолютно адекватными. Так, Кутузов в реляции об Аустерлицком сражении писал, что к Наполеону «приспели… в подкрепление 80 000 там бывших, еще три дивизии, чрез что силы его противу наших удвоились»11“. На самом деле союзников было 85 тысяч человек, а французов 73–74 тысячи вместе с этими самыми подошедшими дивизиями. В объяснениях причин поражения, наряду с численным превосходством противника, фигурируют неблагоприятные обстоятельства, рельеф местности (который, между тем, противнику не помешал). Если кто и был виноват, то либо союзники, либо соседи слева или справа. Так, генерал-лейтенант И. Я. Пржибышевский описывает разгром своей 3-й колонны под Аустерлицем если не как победу, то уж и не как поражение. В сопроводительном документе к более подробному рапорту о сражении Пржибышевский пишет: «Во время баталии Аустерлицкой… победив неприятеля и совершенно овладев местом для перехода назначенным, наконец, сверх чаяния, со всех сторон окружен». В пространном рапорте подробно описана начальная, более удачная фаза наступления и довольно кратко — финал сражения, ознаменовавшийся пленением большей части колонны во главе с ее командующим. Генерал сообщает, что как только он получил сведения о движении противника в тыл его колонне, он решил прорваться ко 2-й колонне: «Как я успевал в тех моих предприятиях, имея совершенно поверхность над неприятелем, в то же самое время часть второй колонны и австрийской конной артиллерии, ретируясь к деревне Сокольнице, навела против меня и с левой стороны еще больше неприятелей. Таким образом, был я уже с трех сторон окружен». Итак, вина в окружении его колонны лежит на 2-й колонне и австрийских артиллеристах, которые, оказывается, «навели против него» французов. Затем он пишет, что решился ретироваться, «…но как неприятельский огонь продолжался беспрерывно, преследуя нас, то все старания с отличным усердием генералов, штаб- и обер-офицеров нимало не действовали к приведению людей в устроение… В то самое время неприятельская кавалерия со стороны, напав на них, врубилась, чем еще более замешены были и, лишась средства сопротивления, попались в плен»”1. Как вспоминает Ермолов, в сражении под Ламбахом было потеряно одно орудие, «под которым лопнула ось от излишней экономии в коломази (верно, поленились смазать или украли мазь. — Е. А.). Начальство точной причины не узнало, а полковник Игнатьев (1командир полка. — Е. А.) в донесении своем рассудил за благо подбить (1орудие. — Е. А.) неприятельским выстрелом»62. В другом случае Ермолов вспоминает, как Милорадович рассказывал ему о своем нападении на турок при Обилешти (во время Русско-турецкой войны 1806–1812 годов): «Я, узнавши о движении неприятеля… пошел навстречу, по слухам был он в числе 16 тысяч человек, я написал в реляции, что разбил 12 тысяч, а их в самом деле было не более четырех тысяч человек»63. Как рассказывали, однажды, отвечая на вопрос адъютанта о том, что делать с присланными из частей завышенными данными о потерях турок, Суворов отвечал: «Пиши, что их, басурман, жалко, что ли!»

Впрочем, ничего зазорного в том, что Багратион дал отличиться в бою молодому генерал-адъютанту князю Долгорукову, нет. Вспомним князя Андрея Болконского из романа «Война и мир» Толстого, приписанного к штабу Кутузова, — участвовать в боях было горячим желанием многих свитских и штабных офицеров. Это позволяло испытать себя, отличиться и быстро, минуя рутину армейской службы в мирное время и в походах, попасть в наградные списки, получить новые чины. Также, как и Багратион, поступал атаман Платов — старый и опытный царедворец. Он часто держал в своих войсках столичных офицеров из знатных фамилий в качестве волонтеров. В частности, у него служил флигель-адъютант князь С. С. Голицын, в также брат Багратиона, князь Роман64. В декабре 1805 года, уже после разгрома под Аустерлицем, был составлен весьма скромный список отличившихся в сражении (гордиться-то тогда было особенно нечем). В представлении от колонны Багратиона на первом месте «по рекомендации генерал-лейтенанта князя Багратиона» был поставлен выше всех других генералов «Вашего императорского величества генерал-адъютант князь Долгорукий». В разделе «Подвиги» его боевая деятельность не выглядит более героической, чем у других представленных к наградам генералов — Витгенштейна и Чаплица, но они не получили ничего, тогда как Долгоруков удостоился одного из самых высоких воинских орденов — Георгия 3-го класса65. Без своевременной рекомендации командующего такие награды не получают.

Думаю, что Багратион не только из «дворских соображений» поддерживал Долгорукова и других сторонников наступления. Это желание наступать, идти на противника лежало в природе Багратиона. Он считал себя последователем «генерала-вперед» Суворова. Хотя арьергардные бои и принесли Багратиону славу, но все-таки отступление не могло не быть для него унизительным. И поэтому желание взять реванш, отомстить французам за отступление, было в нем сильно.

«Завтра в семь атакуем»

Войска из Ольмюца выступили 15 ноября в пяти колоннах. Авангардом командовал Багратион. К полудню Объединенная армия дошла до Предлица. Здесь было решено атаковать городок Вишау, почему-то слабо прикрытый французами. 16 ноября, как уже сказано выше, Багратион, в компании с Долгоруковым, атаковал город и сумел пленить один из запоздавших с выходом французских эскадронов. Багратион двинулся дальше к Раузницу. Мюрат пытался оказать сопротивление, но Наполеон, наблюдавший за передвижениями русских, приказал оставить Раузниц. Армия ночевала у Вишау и на следующий день утром выступила в поход. Ее левое крыло начало смещаться с дороги Ольмюц — Брюнн (там стоял Наполеон) влево, к деревне Кучерау, тогда как авангард дошел почти до Альт-Раузница, а на следующий день встал у Позоржиц и оказался на крайнем правом фланге наступающей армии. Тем временем русско-австрийская колонна заняла Аустерлиц. Движение войск было крайне медленным, казалось, войска шли на ощупь. Так, собственно, и было: до самого начала сражения русское командование точно не знало расположения главных сил противника, который продолжал медленно отступать. Позади колонн вовсю пылали так называемые «бивачные пожары»: солдаты, покидая лагерь, жгли оставленные ими шалаши. Как вспоминал Бутовский, этим особенно злоупотребляли австрийцы, которые с вечера притаскивали из деревень перины, тюфяки, подушки, одеяла, а потом наутро все это уничтожали. 18 ноября Кутузов даже издал приказ по армии, чтобы «господам дивизионным начальникам строжайше подтвердить в полках иметь смотрение, дабы нижние чины при выступлении из лагеря шалашей своих не зажигали»66.

Ночью 20 ноября Кутузов провел военный совет, на котором австрийский генерал-квартирмейстер Франц Вейротер зачитал написанную им по-немецки (и поэтому непонятную части русских генералов) диспозицию. Позже, ночью, майор Карл Толь поспешно перевел диспозицию и накануне выступления раздал ее русским командующим. Есть две интерпретации поведения Кутузова в тот момент. По первой версии, он якобы сказал начальникам колонн: «Завтра в семь утра атакуем неприятеля в нынешней его позиции». По другой версии, пока шел совет, Кутузов демонстративно спал в кресле и, проснувшись, закрыл заседание. На военном совете, кстати, не было Багратиона — одного из главных действующих лиц. И. С. Тихонов утверждает, что как командующий авангардом он не мог покинуть свой пост. Никаких споров и разногласий на совете не возникло. Так всегда бывает, когда решение уже одобрено свыше, каким бы глупым оно ни оказалось. Лишь однажды генерал А. Ф. Ланжерон, командующий одной из колонн, спросил Вейротера о том, что же делать, если Наполеон предупредит союзников и захватит Праценские высоты (это как раз и произошло и решило судьбу сражения!). На это Вейротер отвечал лаконично: «Се cas n1est pas prevu» («Этот случай не предвидится»). Кроме того, Вейротер указал, что Наполеон давно бы так и поступил, но сил ему не хватает67.