Генерал Ермолов

«Наказывать не трудно, — сообщал он дежурному генералу Закревскому, — но по правилу моему надобно, чтобы самая крайность к тому понудила».

Не следует забывать и о том, что многие поступки Ермолова, рассматриваемые изолированно, выглядели совсем поиному в общем контексте феодального произвола на Кавказе, когда бесчеловечные репрессии ханов в отношении подданных принимались чуть ли не за обыденность. Шамхал Тарковский бросал жителей в темную сырую яму, избивал их палками, выкалывал глаза. Аслан-хан Кюринский отбирал у подвластных крестьян дочерей и выменивал на лошадей у соседних чеченцев. Аглар-хан Казикумыкский применял к провинившимся пытки каленым железом, отрезал им уши, протыкал шилом языки, лил на бритую голову кипящее масло. Самые суровые меры русских в отношении вооруженного неприятеля не могли идти ни в какое сравнение с изощренной жестокостью горских феодалов, терзавших и мучивших своих подданных.

Наказывая противников, Ермолов стремился всегда оставаться справедливым независимо от того, кто был перед ним — принявший сторону персов грузинский царевич Александр, вероломный казикумыкский хан, мятежный каракайтагский уцмий или наивный простой горец. Недаром имя Ермолова внушало на Кавказе не только страх, но еще и неподдельное уважение среди разноплеменных народов.

Всякий раз он глубоко вникал в суть дела, руководствуясь прежде всего государственными интересами России.

Объезжая в первый раз Кавказ, Ермолов прибыл в Дербент, где находился под стражей Ибрагим-хан Табасаранский со своим братом. Они были преданы суду за то, что убили родного брата, который жил в вольной Табасарапи и весьма враждебно относился к русским. По повелению императора Александра I одного надлежало повесить, а другого сослать в Сибирь. Ермолов потребовал братьев к себе.

Ибрагим-хан заявил ему:

— Мы мстили брату не столько за себя, сколько за постоянные набеги, которые он совершал на мирные земли.

Дозволь одному из нас остаться заложником, а другому отправиться в горы для устройства дел…

Ермолов, отпустив одного из братьев в горы, ходатайствовал о них перед государем, прося принять во внимание горские нравы и преданность виновных России. Александр I разрешил главнокомандующему простить князей, и тем русские приобрели полезных и преданных союзников.

С полным правом один из сподвижников главнокомандующего написал: «Напрасно об Алексее Петровиче говорят, что он был жесток, это неправда: но он был разумно строг».

Даже Грибоедов, расходившийся с Ермоловым в выборе средств и мер для успокоения Кавказа, писал в своих «Путевых заметках»: «По законам я не оправдывал иных его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии, — здесь ребенок хватается за нож. А право добр; сколько мне кажется, премягких чувств, или я уже совсем сделался панегиристом, а кажется, меня в этом нельзя упрекнуть…»

Однако успехи Ермолова в покорении Кавказа были бы невозможны, если бы ОБ не опирался на беззаветно преданных ему, выученных и воспитанных им в суворовских традициях солдат и офицеров Отдельного Кавказского корпуса.

«У меня верит солдат, что он мне товарищ!» Эти ермоловские слова не были простой фразой. Он оставался именно товарищем солдату, сам являя пример выносливости, стойкости и мужества. «Еще скажу тебе, — писал он Давыдову, — что я половину каждого года, иногда и более, проживаю в лагере, шатаюсь по горам, неприятели повсюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет, трудов много, и славы никакой!»

Ермолову ничего не стоило провести в горах несколько бессонных ночей; после изнурительного перехода до зари заниматься военными или административными делами; с зарей, прежде сигнального выстрела, произвести осмотр лагеря.

Свою нравственную силу главнокомандующий умел передать подчиненным. Слова «Алексей Петрович приказал…», «Алексей Петрович послал…» имели магическую силу. Исчезали горы и пропасти, забывалась опасность. Ермолов, как никто в его время, умел воодушевить на исполнение воинского долга. Каждый из подчиненных чувствовал себя не только солдатом, офицером или чиновником, но еще и членом единой русской семьи, обязанным защищать и возвышать ее всеми силами. Ученик Суворова, Ермолов внушил всем им, от начальников частей до новобранцев, гордое сознание национальной задачи и государственной чести. «Никогда неразлучно со мной чувство, что я россиянин», — говорил Ермолов. Те же слова могли бы повторить многие его сослуживцы, даже нерусского происхождения — выходец из немцев Граббе, армяннн Мадатов, грузин Чавчавадзе.

В походе Ермолов позволял себе товарищескую фамильярность и так знакомился со всеми офицерами своего корпуса. Он находил способы поощрять и наказывать, руководствуясь не буквой устава, а зачастую собственным авторитетом и беззлобной грубоватостью признанного отцакомандира. Некий полковой старшина, малый не дурной и не трус, был с ленцой и очень недолюбливал ночные разъезды. Он предпочитал им покойный сон в походной своей постелп, а утром, являясь к командиру, делал ему нередко доклады наобум.

Проницательный Ермолов все это примечал и наконец решил проучить нерадивого штаб-офицера. Призвав как-то полкового старшину к себе в палатку вечером, он долго обсуждал с ним расположение пикетов и, отдав распоряжение на предстоящую ночь, велел утром явиться с подробным отчетом. Полковой старшина ушел, заверив генерала, что все будет исполнено в точности. В два пополуночи Ермолов сделал в его палатку ночной визит. Он нащупал в темноте лентяя, лежащего в постели, всыпал ему нагайкой штук пятьдесят горячих — причем тот и не пикнул — и вернулся к себе как ни в чем не бывало. А через несколько минут после такого угощения полковой старшина уже летел осматривать пикеты.

При утреннем докладе с мельчайшими подробностями наказанный объяснил главнокомандующему все выясненное им. Ермолов внимательно его выслушал, поблагодарил за исполнительность и добродушно прибавил:

— А у тебя, братец, денщик-то ужасная скотина! Ночью я подумал, что еще застану тебя, и пошел в твою палатку.

И что же? Представь себе, этот негодяй забрался в твою постель и дрыхнет! Ну и задал же я ему за это баню! Будет теперь меня помнить. Ты, братец, смотри за ним хорошенько. Такого гуся нельзя баловать!..

Полковому старшине оставалось только благодарить главнокомандующего за такую о нем попечительность.

Подобных учеников у Ермолова было несколько, он называл их обыкновенно своими «крестниками», и кличка эта оставалась за ними навсегда. Пресекая с фамильярным добродушием простительные слабости, он, однако, был беспощаден, когда ему приходилось карать трусость, подлость, корыстолюбие. Так, получив известие, что командир одного из полков не решился отбить у мятежных кабардинцев русских пленных, проконсул Кавказа направил ему следующее примечательное по резкости письмо:

«Мне надобно было пройти чрез всю Кабарду, чтоб удостовериться, до какой степени простиралось неблагоразумное поведение Ваше. Здесь же я узнал, до какой степени простиралась и подлая трусость Ваша, когда, догнав шайку разбойников, уже утомленную разбоем и обремененную добычей, Вы не смели напасть на нее. Слышны были голоса наших, просящих о помощи, но Вас заглушила подлая трусость; рвались подчиненные Ваши освободить своих соотечественников, но Вы удержали их. Из мыслей их нельзя изгнать, что Вы были или подлый трус, или изменник. И с тем, и с другим титулом нельзя оставаться между людьми, имеющими право гнушаться Вами и с трудом удерживающимися от изъявления достойного к Вам презрения, а потому я прошу Вас успокоить их поспешным отъездом в Россию. Я принял меры, чтобы, проезжая село Солдатское, Вы не были осрамлены оставшимися жителями; конечно, я это сделал не для спасения труса, но сохраняя некоторое уважение к носимому Вами чину».