Генерал Ермолов

Татарская конница под командой генерала Валериана Григорьевича Мадатова совершала упредительные рейды по окрестным аулам.

— Терпи, Федя, — не умолкал словоохотливый Слива. — Скоро звуки боя развеють твою печаль. Как прискачеть вестовой, как дасть команду Лексей Петрович...

— Не-е-е, не так всё будё, — возразил Петька-Плывунец. — Приползёт из леса злой мулла и примет тебя, Слива, в мусульмане... гы, гы...

— От ты нехристь! Старших не уважаешь? — буркнул Слива, замахиваясь на обидчика плетью.

Однако в тот вечер товарищам не суждено было поссориться. Из темноты, из лагерной сумятицы вороной карабахский скакун вынес к их костерку бравого всадника в белой черкеске и папахе, в вызолоченной портупее, с орденом Святого Владимира на груди.

— Здорово, братцы, — рявкнул всадник, осаживая чудесного скакуна.

— Здравия желаем, ваше сиятельство, — пророкотал Слива, поднимаясь. Он непослушными пальцами застегнул ворот рубахи, оправился.

— Становись, братва! Перед вами граф Николай Петрович Самойлов.

— Чего?! — подхватился Петька-Плывунец. Ружьё он всегда держал под рукой и первым схватил его. Шашка же никак не давалась в руки, спряталась, стерва, где-то возле костра. Вот начальство прискакало, а рапортовать честь по чести нет никакой возможности.

— Чего-чего, — передразнил кто-то. — Генеральский адъютант энто. Алексея Петровича, то ись.

— Рад, братцы, что помните меня! — граф Самойлов был преувеличенно бодр. Он широко улыбался, не заботясь о том, что в темноте казаки не смогли б разглядеть его лица. Лишь уголья бросали алые отсветы на золото галунов и аксельбантов его щегольской белой черкески.

— Как же забыть, когда все золотом блещете, ваше сиятельство, — отвечал десятник Захарий.

— Который из вас Фёдор Туроверов?

— От он. Сам не свой сидить. Даже ваше сиятельство не заметил.

Фёдор поднялся, оправил портупею.

— Фёдор Туроверов, разведчик первого эскадрона. — Фёдор старался рапортовать бодро, но язык плохо слушался его.

— Ты не ранен, братец?

— Цел я, ваше сиятельство.

— Тогда, вот — получи пропуск. Алексей Петрович наслышан о твоём геройском поступке — спасении штандарта восьмого егерского. Зовёт в свой шатёр.

Самойлов протянул Фёдору сложенный вдвое листок плотной бумаги.

— Приходи завтра, — прокричал адъютант, пуская скакуна в галоп. — И не ранее восьми часов пополудни!

* * *

Землянку командующего армией со всех сторон окружали бивуачные посты. Фёдор брёл между ними по направлению, ведя Соколика в поводу. Вокруг вершилась вечерняя лагерная жизнь: солдатики чинили у костров нехитрую свою аммуницию, варили еду, обихаживали лошадей.

— Ты к кому, казак? — спросил Фёдора пропылённый сержант. Остриё штыка коснулось ремня портупеи на груди казака.

Фёдор протянул сложенный вдвое листок. Сержант долго вертел записку, поворачивая её так и эдак, шевелил губами.

«Не тронь его. Ермолов» — гласила надпись на ещё не успевшем истрепаться пропуске.

— Проходи, казак... — вздохнул усталый воин.

Казак тронул Соколика. Прямо перед ним, подсвеченный колеблющимися огнями костров темнел шатёр.

— Не засни, служивый, — весело сказал Фёдор, садясь в седло. — Лезгины кругом.

* * *

Перед входом в генеральскую землянку Фёдор лицом к лицу столкнулся с бравым воякой в черкеске и папахе, с шашкой на ремённой портупее. Огни бивуачных костров блеснули на офицерских аксельбантах.

— Кто таков?

— Разведчик Гребенского казачьего полка Фёдор Туроверов явился по вызову его высокопревосходительства...

— Проходи, — коротко ответил офицер, откидывая дощатую дверь.

Сумрак и тишина заполняли пространство комнаты. Столик красного дерева, тот самый, что Фёдор приметил в повозке Кирилла Максимовича, стоял под высоким окошком. Огонёк лучины порхал над узким горлом бронзового кувшина, освещая кипы бумаг и письменный прибор. Двое мужчин склонились над столом. Первый — огромного роста и богатырского сложения, в цвете лет, с копной седых волос над загорелым лбом. Огромные усы и бакенбарды придавали его лицу львиное выражение. Весь он был огромен: и тело, и каждая черта лица, и звук его голоса даже в шёпоте, переливающийся громовыми раскатами. Ботфорты, офицерские штаны с лампасами, свободного кроя солдатская рубаха не могли скрыть неукротимой мощи и энергии его тела. Тёмно-серые глаза его даже в полумраке шатра источали сияние незаурядного ума, несокрушимой воли, жизнелюбия и веры.

«Ермолов», — подумал Фёдор, замирая на пороге.

Второй — сидел на раскладном походном стуле, зябко кутаясь в шёлковый архалук. Худощавый человечек, рыжий, с тонкими чертами лица. Тёмный взор его блистал необычайной глубиной, выдавая незаурядный ум и энергию. Этот, второй, говорил медленно и тихо, но фразы его были остры. В звуках его голоса звенели отточенными гранями лёд и металл.

«А это, видать, Вельяминов», — размышлял Фёдор, прикидывая удобный момент, чтобы обнародовать своё появление.

— Завтра ждём визита старейшин, — сказал Ермолов. — Послушаем ещё раз байки этих подлецов...

— Вешать всех, Алёша. Что толку слушать домыслы лгунов и предателей?

— Нет, брат. Сначала пуганём. Быть может, моя зверская рожа, да огромная фигура да широкая глотка подействуют на азиатов отрезвляюще.

— Ты, Алёша, гуманист, человеколюбец, снисходительный и добрый, — холодно заметил Вельяминов.

— Снисхождение в глазах азиатов — знак слабости, Алёша. Я прямо из человеколюбия намерен быть строг до неумолимости. Пусть сначала дадут аманатов — а там увидим.

— Ты что стал в дверях, казак? — Ермолов внезапно обернулся. — Подходи ближе! Для дела зван, а не шпорами пол скрести.

— Разведчик первого эскадрона Гребенского полка Фёдор Туроверов явился по приказу... — рапортовал Фёдор.

— Вольно, казак, — засмеялся Ермолов.

— Разведчик, — усмехнулся Вельяминов. — Мы не на смотру. У нас приватная беседа. Доверительная, понимаешь?

— Подойди-ка ближе, разведчик. Разглядеть тебя хочу, — сказал Ермолов.

Фёдор подошёл ближе к столу, на свет.

— Экий ты бравый парень. Прав, Кирилла Максимович. Он хороших вояк сразу отличает. Значит, места здешние хорошо знаешь?

— Как не знать...

— Райский уголок, не правда ли? — Ермолов улыбался.

— Да, — неохотно согласился Фёдор. — Обильно нашей кровью политы эти чудные места.

— А вот мы их ещё более приукрасим, — подмигнул Ермолов. Улыбка красила чрезвычайно черты его сурового лица. — Есть у нас намерение воздвигнуть на сиих живописных берегах, и речных, и морских, ряд крепостных укреплений. Но сейчас главное не в этом. Я намерен оставить тебя при своей персоне, казак. Для личных поручений и связи. Согласен ли?