Генерал и его армия
Шрифт:
Шестериков снова приполз — с картой и принадлежностями, но прежде заставил его перевалиться на расстеленную плащ-палатку. Всему, что ни делал с ним настырный Шестериков, генерал уже подчинялся безропотно, зная, что это будет разумно и правильно, а главное — что от него все равно не отделаешься, покуда он своего не добьется. Вот и под карту он догадался подложить твердое — крышку от ящика батарейного питания рации. Предславль на этой карте был обозначен, как и любой крупнейший населенный пункт — четырьмя неровными заштрихованными четырехугольниками, как бы «кварталами», разделенными белым крестом «проспектов», Сибеж — обозначался кружком с точкой. Генерал Кобрисов, с явственной дрожью в пальцах, вонзил иголку циркуля в белое перекрестье и стал раздвигать лапки, покуда вторая,
Оно ничего не говорило ему, кроме того, что называвшийся так населенный пункт находился на таком же расстоянии к северу от Предславля, что и Сибеж к югу. Пройдясь по извивам «р. Днепра» колесиком курвиметра, он получил результат почти такой же. Те же восемьдесят километров. Но то, что лапка воткнулась в самый центр кружка, показалось знаменательным. Сама судьба или Бог, как ни назови, подтвердили его решение. Но ведь и фаталист, бросающийся навстречу предзнаменованию, не только удачу предчувствует, но ощущает и холод в груди, страх неизвестности. Что-то в эту минуту сказало Кобрисову, что с этим безвестным Мырятином свяжется, быть может, и самое славное в его жизни, и самое страшное, не исключая и смерти. Он даже подумал, не свою ли могилу мы намечаем, когда кажется, что нашли искомую цель. Это двойственное ощущение — и захватывающее, и пугающее — продлилось недолго и вскоре погасло, почти забылось. И он прогудел дурашливым голосом:
Ты, подружка моя Тося, Я тебе советую: Никому ты не давай, А заткни газетою…Шестериков, оторвавшись от бинокля, поглядел на него подозрительно.
— Ты все понял, Шестериков? — спросил генерал, проделывая снова операцию с циркулем.
— Ну, может, все-таки в окопчик сползем? — сказал Шестериков. — А то веселых-то чаще всего подстреливают.
— Какой окопчик! — вскричал генерал. — Нам только сейчас рассиживать! Дуем к машине скорей. Танки надо спасать, таночки! Пока этот злыдень, Терещенко, из-под носа не увел.
Как поздно он пришел к своему решению! Если б тогда он его высказал, в Ольховатке, — может быть, те, полегшие гнить по оврагам, остались бы живы? Нет, едва ли, они обречены были — своей гибелью доказать всю бесплодность затеи с Сибежским плацдармом. И они же, парадоксальным образом, укрепили «командарма наступления» — все только и заняты были, как ему помочь выбраться из авантюры, куда он и других втянул. Он и до этого, непонятно чем расположив к себе Ватутина, а через него и Жукова, брал от соседей, что хотел, — артиллерийские и минометные полки, танковые дивизионы и бригады — и возвращал потрепанные, поредевшие, до того измотанные, что их прежде всего следовало отправить в тыл на отдых и пополнить. Терещенко же, отдавая, и не думал их пополнять, все полагающиеся им пополнения он оставлял себе. В той же Ольховатке, когда уже все решилось с плацдармом и рассаживались по машинам, он громко, при всех, спросил Кобрисова — может быть, и в шутку, но шутку малоприятную:
— Ты бы мне, Фотий Иваныч, не одолжил дивизиюшку? Все равно они у тебя не задействованы.
— А какую б ты, Денис Трофимыч, дивизиюшку хотел? — спросил Кобрисов под общий добродушный смех. — Небось приглядел уже?
— Шестая гвардейская у тебя хороша.
— Что ж мелочиться? — сказал Кобрисов, отъезжая. — Ты бы уж всю армию у меня прихватил. Я с одним обозом повоюю.
А между тем перспектива с одним обозом и остаться не так уж далека была. Спешить надо было, спешить, ничего не отдать сейчас. И в особенности танки.
К вечеру сложился в голове предстоящий разговор с Ватутиным, но лишь глубоко за полночь адъютанту Донскому удалось соединиться с командующим фронтом, когда тот вернулся к себе в Ольховатку с Сибежского плацдарма.
Звонить
же Ватутину на плацдарм, где он мог быть с Жуковым и Терещенко, разумеется, не следовало.— Николай Федорович, — спросил Кобрисов тотчас после приветствия, карта перед вами?
— Ну, слушаю тебя, — Ватутин отвечал уставшим голосом и слегка недовольно. Карты перед ним, по-видимому, не было, но старый штабист, конечно, держал ее в памяти, со всеми населенными пунктами и расстояниями между ними.
— Там этот Мырятин видите? В семидесяти километрах севернее…
— В восьмидесяти, — сказал Ватутин. — Ну? Там же как будто Чарновский стоит.
Карты, значит, перед ним не было. Конфигурацию фронта он помнил, но не со всеми же стыками флангов.
— Еще не Чарновский. Еще я стою. Самым краешком правого фланга. Так вот, напротив этого Мырятина… Он там от берега километрах в десяти, что ли…
Кобрисов сделал паузу, чтоб вынудить Ватутина самому произнести:
— Хочешь взять плацдарм?
— Просил бы вашего разрешения. — Кобрисов почти видел, как его собеседник, озадаченный вопросом, расстегивает воротник, всегда теснивший ему короткую шею. — Николай Федорович, я же фактически бездельничаю. Зачем я против Предславля стою, как жених перед невестой? Да еще к присутствии родителей. Да еще — перед чужой.
Это, он знал, заставит Ватутина возразить, еще не закончив обдумывания.
— Как это — «перед чужой»? Невеста у нас — общая.
— А так бывает? — спросил Кобрисов улыбчивым голосом, но Ватутин шутку не подхватил.
— Ты не бездействуешь, Фотий Иваныч. Ты знаешь, зачем ты там стоишь. Если фон Штайнер затеет обратно Днепр пересечь да зайдет с востока на Сибеж…
— Не пересечет он. Такие фортеля Гудериан проделывал в сорок первом, а нынче бы и он не решился. Силы не те. Ведь он, фон Штайнер то есть, считайте, половину своих войск перед Сибежем держит.
Это был подготовленный реверанс Ватутину — что излюбленный им Сибежский плацдарм столько на себя отвлекает. На самом же деле фон Штайнер бросил туда одну дивизию — правда, не обычную полевую, а дивизию СС «Райх», численностью в сорок тысяч и усиленную шестью сотнями танков, которую можно было считать маленькой армией, — и все же только она одна противостояла трем армиям советским. Но Ватутин не стал возражать, что не половину, а самое большее треть сил фон Штайнера связал Сибеж. Кобрисов ему загородил все возражения стеною лести, оставив в ней одну открытую дверцу — Мырятин.
— Что ж, Фотий Иваныч, оно не худо этот Мырятин иметь. Как дополнительный плацдарм, с угрозой Предславлю. Отнюдь не помешает. Но там же пустыня, берег лысый. Ты это учел? Ты же там, как слеза на реснице Аллаха, стряхнуть тебя с кручи — плевое дело.
— А вдруг не стряхнут? Вот вы же не ожидали, что я этот плацдарм попрошу. Тем более, может, и фон Штайнер не ожидает?
— Льстишь, — сказал Ватутин насмешливо. Но против еще одного реверанса тоже не возразил. — Ну, что ж, дерзай… А почему против Мырятина? Какой ни есть городишко, а подступы укреплены. Почему не севернее? Не южнее?
— А чтобы он думал, что я у него этот Мырятин хочу оттяпать.
Кобрисов держал в голове: «Чтобы вы все думали…»
— Резонно, — сказал Ватутин. — А ты его брать не намерен?
Кобрисов отвечал уклончиво:
— Я б не отказался. Да кто ж мне его задаром отдаст? — И, выдержав паузу, добавил: — Николай Федорович, я не брал городов, которые потом отдавать приходилось.
— Я это помню, — сказал Ватутин. — И ценю.
«Если бы так!» — подумал Кобрисов. Потому что больше ценили Терещенко, который всегда «замахивался по-крупному», как говорилось всем в назидание, который поспешил взять Харьков, чтобы вскоре же его отдать — не возвратив, разумеется, награды, полученной за взятие. Кобрисову же доставалось брать Обоянь или Сумы, те малые городки, которые никого особенно не обрадуют, не слишком прогремят в приказе Верховного, но о которых никто не услышит, что пришлось их оставить. Он был из «негромких командармов», кого мог отметить лишь проницательный глаз, умеющий читать скупые строчки: войскам генерала N «удалось продвинуться на 12 км… Удалось закрепиться…»