Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— Я прощу… — Лицо Юдина покрывается пятнами.
— Не командуйте, я вам не подчиненная. Я понимаю, ускорили проходку, понимаю, что Юдину надо во что бы то ни стало к плану еще один фонтан, но я мириться с грубым, бессовестным нарушением элементарных правил разработки нефтяного месторождения не буду. Можно ли врезаться в нефтяной пласт без глины! Вы инженер или не инженер?
— Товарищ Светлячкова!
— Нет, Юдин, вы инженер или не инженер? Знаете ли, что Андрей Петров не позволил себе это, потому что он мастер… — Она нарочно протяжно произнесла слово «мастер». — Он знает, Юдин, что нефть,
— Что вы заладили; Юдин да Юдин? У меня есть имя, отчество.
— Ну Кузька, просто тогда Кузька!
Ксеня гордо отвернулась от Юдина и начала рыться в полевой сумке.
Во все время перепалки Панкратов молчал. Он дал высказаться. Резкий характер Ксени он принимал по-своему: «Пожалуй, она заставит… кого угодно любить себя… а Саша был мягок, его можно было заставить…»
Юдин в волнении ходил взад и вперед, не находя слов для оправдания.
Светлячкова выпрямилась: лицо горело, грудь вздрагивала и поднималась, а глаза — настоящие светлячки.
— Вот моя докладная, и мое дело сторона.
Панкратов взял листок бумаги с мелким почерком;
— Да, Кузьма Иванович…
— Илья Мокеевич, один-два случая…
У Ксени сверкнули глаза:
— Уже пять случаев!
— Надо прекратить, — тихо и спокойно сказал Панкратов. — Для чего-то правила эксплуатации существуют.
— Ну, я… — Юдин неопределенно махнул рукой. — Клянусь, два-три случая.
— Надо прекратить, — более резко и настойчиво повторил Панкратов, и Юдин приумолк.
— Вас не подвезти? — неожиданно для себя спросил Илья Мокеевич.
— Нет, — сказала Ксеня, — я пойду пешком в Вишневку. По дороге обещал встретить инженер Аболонский.
— Да, да, я его видел…
«Нет, он не мог ее любить…»
Проводив глазами Ксеню, Панкратов попрощался с Юдиным.
— Вертихвостка, — не вытерпел Юдин, несмотря на серое, неодобряющее лицо Панкратова. Юдин еще не остыл.
«Три, четыре года иные заботы мучали геологов, — уже в машине думал Илья Мокеевич. — Разведка шла стремительно: успевай собирать керны… За день и не побываешь на буровых вышках одного участка. Некогда было сражаться с буровиками…»
Фары, казалось, очищали дорогу от грязи. В свете лучей нет-нет да и промелькнет зверек какой; шофер не выдержит, чтобы не выругаться.
Панкратов, переборов дневную усталость, тихо плывет в думах: «Надо еще раз обратить внимание на требования геологов. Уступать нельзя. Дорого заплатим. Угаснет в потоках грунтовой воды не один фонтан».
— Опять в поле будем ночевать?
— Тебе что, не нравится? Что, воздух не тот, проснешься, а жены под боком нет?
— Чего греха таить. Без жены скучно.
«Надо и перед горкомом вопрос поставить. Партийная наметка здесь необходима. Раньше скважину сдавали промыслу после того как получена нефть, а теперь буровики уходят, а скважину долго не удается ввести в строй. Вот и хвосты. Сколько этих хвостов стало. Ершов правду-матку режет — это же полное безобразие!..»
— Ладно, Леонид, стоп!
— Что,
Илья Мокеевич?— Спать будем на Холмах, хорошо? Каму видно. Ночная Кама страсть как мила. А чуть брызнет рассвет — чтоб на ногах, понял?
— Как не понять, — недовольно пробурчал шофер.
58
Балабанов был выпивши. Положив на плечо Славика руку, он долго, въедливо вглядывался в парнишку со светлыми глазами и вдруг притянул к себе.
— Это ты с моей женой слюнявишься?
Славик почувствовал на себе острый и насмешливый взгляд, съежился, покраснел.
— Сказывали — ты…
Парнишка что-то лепетал, оправдывался и, как всякий чистый, не помышляющий даже думать об этом, еще более заливался стыдливой краской.
— Виноват, вот и краснеешь, — заключил Балабанов и, как что-то неприятное, оттолкнул его в сторону. — Холостячки… когда жениться — вас нет, а вот рога насадить — вы здесь… Смотри, я зубы выправлю.
И пошел в контору. Но вдруг вернулся, еще раз посмотрел на вельветовую куртку Славика и процедил:
— С какой буровой?
— Я не с буровой… — пролепетал напуганный Славик, — Я из школы, в бригаду Андрея Петрова приехал.
Балабанов еще раз окинул Славика красными, воспаленными от пьянки глазами и облегченно вздохнул.
— Не ты, выходит. А, все равно! Поймаю — убью.
Но, увидев Панкратова, быстро шагавшего ему навстречу, улыбнулся и, пролепетав что-то про себя, расшаркался.
— Дни свои доживаешь? — спокойно сказал Панкратов; широкая дородная фигура председателя совнархоза и угловатая, с рыхлыми отеками под глазами — Балабанова были несравнимы; одному природа дала все: силу, широту — сажень в плечах, другого, казалось, обошла… Славику было приятно, что дядя Илья такой сильный и красивый. Но тоскливый, жалостливый блеск в глазах Балабанова заставил его вздрогнуть.
— Квиты с жизнью…
Сплюнув, Балабанов заковылял в сторону, но остановился, видно, хотел что-то сказать, потом неопределенно махнул рукой и ничего не сказал.
— Началось с малого, кончилось тем, что опустился.
Славик смотрел на дядю Илью; в его выражении, в глазах — родное; это были глаза мужчины, прошедшего войну, все ее тяготы.
— Впрочем, я не прав, наверно, — вдруг сказал Панкратов Славику по-взрослому. — С такой жилкой Балабанов давно живет.
И вдруг, обняв Славика так нежно и мягко, будто боялся раздавить своими широкими и большими ручищами, весело улыбнулся:
— Значит, на нефть решил? К Андрею.
В груди у Панкратова клокотало; хотелось прижать к себе Славку — уж больно в нем, все было от его родного сына.
Есть такие моменты, которые решают в жизни многое. Что-то переломилось в Славике в отношениях к дяде Илье — очень захотелось отцовской ласки, что ли. Вся старая неприязнь исчезла. Сам Славик поразился, назвав его просто и задушевно:
— Дядя Илья…
Встретился Панкратов со Славиком днем. Захватил его с собой к Андрею Петрову, но до сих пор не мог отделаться от впечатления встречи. Неужели он так жаждет детской привязанности, ласки ребенка? Он, большой, и так соскучился! Ребенку так нужны поддержка и ласка взрослого; оказывается, взрослому также нужны поддержка и ласка ребенка.