Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Вы чего-то боитесь?

— Да, — был скорый ответ.

— Я вправе спросить — чего?

— У меня первый рабочий день... ночь, вернее... Не удивляйтесь, в свои двадцать лет я всё ещё девочка. Мадам Катрин этого не знает. Пожалуй, она и на работу меня не взяла бы. Не выдавайте.

— Я, конечно, не выдам, — поразился Савинков непредвиденному случаю, — но я не хочу приобщать вас к лику падших женщин.

— Не вы, так другой. У меня нет выхода. Отца-подполковника застрелили в нашем имении у меня на глазах, мать изнасиловали, и она тут же повесилась. А я убежала... У меня быстрые ноги.

— Быстрые... о, господи. Значит, я?

— Не вы, так какой-нибудь пьяный русский купчик... прогнивший парижский Гобсек.

— Всё-то вы знаете!

— Говорю

же, я бестужевка. Я много читала и размышляла о своей женской доле... Доля, нечего сказать, — она расплакалась.

Савинков вытер ей глаза подолом своей рубашки и, повеселев, сказал:

— Вы убедили меня. Не будем ханжить.

— Не будем. Делайте своё дело... поосторожнее, пожалуйста.

Савинков знал, что при всей зачерствелости души он будет мучиться угрызениями совести. Но не бежать же от такого сладкого греха?

Почему-то вспомнилась первая любовь, первая жена, Вера Глебовна, — он даже не знал, где она сейчас обретается, — и те давние очень похожие слова: «Не делай мне больно, я боли боюсь».

Боль! Всё это пустое. Боль тела проходит — остаётся только боль души, уже основательно захламлённой, и с этим не удастся справиться даже ему, человеку твёрдокаменному, как утверждают доброхоты...

Утром он одевался не без сожаления. На него смотрели детские, — как он этого раньше не заметил? — но счастливые глаза. Украдкой подсунул под вазу с цветами немного денег. Но взгляд Луизы остановил его руку:

— Мадам Катрин запрещает самим принимать плату.

— Это не плата, Луиза... это чёрт знает что! — застигнутый на добром жесте, всё же не остановился он. — Прощайте — пока. Мы ещё свидимся.

Не успел он выйти и осмотреть себя в большое коридорное зеркало, как к нему навстречу выскочила мадам Катрин. Но что с ней стало!

— Надеюсь, сыты-сытнехоньки? — как с горы, осыпала его бешеным каменьем.

— Сытёхонек, мадам, — парировал он.

— Я всё слышала. Ах, прохвостка! Ах, целочка-пострелочка! Как меня вокруг жопы обвела!.. Поди, ещё и восемнадцати-то нет? Отвечай за неё.

— Ну, княжна, ну, соглядательница! Вам бы в полиции работать.

— Работала, пока была полиция. Сейчас устраиваю свою личную жизнь. Вероятно, вы устали, вам не до меня.

— Устал, верно, — взял Савинков в прихожей пальто и шляпу. — Мой друг уже отработался?

— С ним отработали, как надо. Без затей и церемоний.

— Вот и прекрасно. — Он положил плату в приготовленную для того хрустальную вазу. — Надеюсь, вы не станете из ревности отыгрываться на бедной Луизе?

— Не стану. Я просто вышвырну её на улицу.

— А вот этого не следует делать, — сказал Савинков, плохо веря в действенность своих слов.

Улица встретила его дождём и снегом. Он представил, каково-то будет бестужевке на зимней, слякотной парижской улице, и крепче надвинул шляпу на глаза. Мало холод, так ещё и ветер сумасшедший.

Из снежно-дождевой замяти проглянула полуживая женская тень:

— Мосье, со мной вы будете довольны.

Выговор был ужасный, рязанско-вологодский.

Он сунул ей, что попало под руку, и скорым шагом пошёл в гостиницу. На авто сейчас нельзя было рассчитывать.

Начиналось утро. Серое, как сами промокшие дома. Каким-то будет очередной день?..

VII

Все эти зимние месяцы он болтался между Парижем и Лондоном, между Варшавой и Прагой, Римом и Берлином, постоянно возвращаясь всё-таки в Париж. Здесь — центр Европы; отсюда близко до любой столицы... исключая, конечно, Петроград и Москву. Но что Москва — каждый российский городишко теперь мог стать столицей; в Омске адмирал Колчак, как-никак верховный правитель России, от имени которого он и мотался по Европам. Но негласно — и от имени генерала Деникина, который своей южной столицей выбирал то Ростов, то Екатеринодар, то Новороссийск, а то и затюханную станицу Тихорецкую. Был где-то со своей чухонской ставкой генерал

Юденич. Был ещё один адмирал — барон Врангель, пока что отогревался в благословенном Крыму... Был даже какой-то «батька Махно», этот все свои ежедневно меняющиеся столицы возил на пулемётной тачанке!.. Была ещё и Одесса; о неё все, кому не лень, вытирали ноги. Не говоря уже о Варшаве; там-то как раз и собирались прежние други-приятели, болтуны несчастные! Будто не знают: поляки не прочь покричать на своих подбитых голодным ветром площадях, но палец о палец не ударят, чтобы помочь российскому воинству. В Варшаву, чувствуя близость его, Савинкова, перебирались и Чернов, и Авксентьев, и Философов, и, конечно же, братик-нахлебник Виктор. От старшего брата ему перепадало, а чем платить? Скандалами! Да всё той же болтовнёй, под векселя изнемогшего уже от долгов Бориса. Савинков никогда не смешивал свои и заёмные деньги, но как не порадеть родному человечку?

Была ещё и сестра Вера в Праге. Она тоже помоталась по европейским градам и весям, прежде чем Прага стала её пристанищем.

Вера — хранительница семейного очага Савинковых. После лондонских унижений самое время зализать раны... хотя какое там — плевки!

Спрашивает осторожно:

— Ну, как там поживает сэр Уинстон Черчилль?

Знает, что брату нечего отвечать, что брат там больше месяца не бывал, — спрашивает ради красного словца. В этой европейской сумятице даже военный министр Англии может подавиться своей сигарой. Савинков по-настоящему ценил и уважал — да, уважал! — Черчилля, а смог получить от него немного. И это при всём при том, что телеграммы верховного правителя криком кричали: «Пушек! Пулемётов! Сапог! Шинелей!..» Но добропорядочный англичанин и своему министру ни фунта не даст, если не почувствует наварных процентов. Кто может эти проценты гарантировать? Генерал Деникин ближе адмирала, но и его письма криком исходили. Хитромудрый Черчилль не зря же в своих разговорах как бы ненароком подсовывал депеши Деникина; русский генерал очень искренне отзывался о начальнике английской военной миссии:

«Генерал Хольман вкладывал все свои силы и душу в дело помощи нам. Он отлично принимал участие с английскими техническими частями на Донецком фронте;

со всей энергией добивался усиления и упорядочения материальной помощи; содействовал организации Феодосийской базы, непосредственно влияя и на французов. Ген. Хольман силой британского авторитета поддерживал южную власть в распре её с казачеством и делал попытки влиять на поднятие казачьего настроения. Он отождествлял наши интересы со своими, горячо принимал к сердцу наши беды и работал, не теряя надежд и энергии, до последнего дня, представляя резкий контраст со многими русскими деятелями, потерявшими уже сердце.

Трогательное внимание проявлял они в личных отношениях ко мне...»

Не отвечая сестре, Савинков перебрасывался мыслью из Лондона в Новороссийск — и обратно. Было очевидно, что сэр Уинстон Черчилль готов сделать больше, гораздо больше, но ведь там в непонятных россиянам парламентах бьют и его любимого генерала — Хольмана.

— Его смещение с должности предрешено. Как вам это нравится, господин Савинков?

— Мне это совсем не нравится, сэр.

И после затяжного молчания, нарушаемого выхлопами сигары:

— Ещё меньше нравится генералу Деникину.

Тайные депеши поступали и непосредственно к Савинкову. Если генерал Деникин, не отличавшийся лестью, так льстил англичанам, значит, положение критическое. Верховный правитель и правитель Юга разъединены громадными пространствами России. На востоке наивным было полагаться на японцев — на западе не могли положиться и на англичан. Если военный министр не может сладить с парламентскими болтунами, как можно наладить дело с истинно российскими пустобрёхами? Генерала Хольмана обвинили в связях с большевиками; генерала Деникина в конце концов принудили сдать командование барону Врангелю, покинуть Россию и взращённую им Добровольческую армию.

Поделиться с друзьями: