Генерал террора
Шрифт:
Уж истинно проклятье! Клеймо. Позор.
Савинков с трудом выбрался из сумасшедшего дома и отправился к 3. Н.
По улице мчались грузовики и слышались крики:
— Савинкова! Савинкова в первую голову!
— Ищите на квартире! Ищите в министерстве! Ищите везде!..
Это было даже не страшно — было до горечи смешно. Правительство как ни в чём не бывало заседает, а одного из главных министров разыскивают по улицам, как Ваньку-карманника... И ведь не отдашь ответного приказа об аресте всех этих Тоцких-Троцких:
Он с трудом преодолел искушение испробовать на них, не заржавел ли нынешний кольт, как когда-то и браунинг. Но всё та же горькая мысль:
«Министр-одиночка! Вот дожили!..»
Оказывается — нет. Не один. Следом набежал Патин, уже успевший переодеться в солдатскую шинель. За ним вразнобой, чтоб не привлекать внимания, тянулось ещё с десяток распахтанных, явно увешанных оружием шинелей.
— Генерал! Ну хоть один грузовик?
Савинков приобнял за верные плечи:
— Поручик, нас слишком мало. Идите на нашу тайную квартиру и ждите от меня вестей.
Он неприметно помахал рукой всем остальным, сворачивая в переулок. Смешно, но самым безопасным местом сейчас была уютная дамская гостиная.
3. Н. не терпелось узнать «все до последнего мизинчика», но ему играть в поэтические сентиментальности не хотелось. Да и салонного, жадного до новостей народу — не протолкнёшься. Нижегородский говорок опять:
— Конечно, Буревестники — не ангелы, но что ж мы хотим? Лично я Троцкого не люблю, но у него другого выхода нет. Революция в самом деле в опасности. Петроград надо защищать, поскольку от Временного правительства ожидать больше нечего...
«...кроме водки», — про себя сказал Савинков и, не снимая шляпы, прошёл в дальний, «дамский», кабинет.
Там он плюхнулся в кресло, посидел некоторое время с закрытыми глазами и уж тогда вскинулся на молчавшую 3. Н.:
— Извините. Не до приличий. Кроме водки, как пророчит Буревестник, не найдётся у вас какой-нибудь служебной каморки до утра? За министром гоняются по улицам, как за паршивым карманником.
3. Н. молитвенно сложила ладошки:
— О чём разговор, дорогой Б. В.? Да вил, да мы с Димой...
Он смеялся над её поэтически несдержанной преданностью, и она, чутким глазом прозрев это, замолкла и провела в какую-то заднюю комнатушку — место сбежавшей прислуги.
Следом — сам профессор, умнейший человек, что ни говори. Да он и не говорил ничего — просто поставил на прислужный столик наспех собранный поднос. Графинчик, балычок, огурчик даже — ай да профессор! Савинков молча пожал ему руку. Он сейчас же и вышел. Поняла наконец-то его состояние и неукротимая 3. Н., тоже поспешила оставить одного. Обошлась всего тремя словами:
— Бельё сейчас принесут.
Значит, не вся ещё прислуга в революционном порыве разбежалась. Выпив водки и даже не закусывая, Савинков быстро разделся и, не дожидаясь свежих простыней, бухнулся на узкую железную кроватку, в изголовье которой валялась женская ночная рубашка, тут же сорванный нательный крестик и скомканный носовой платок. Брезгливости от чужой постели у него уже не было — распылилась за прошедшее время. Да и не спал он две ночи подряд — сразу в тёмный омут с головой потянуло. В полураскрытую дверь кто-то сунулся с простынями, но, поняв, в чём дело, бросил простыни на стул, исчез и прихлопнул смутный свет коридора. Тьма установилась непроглядная. Засыпая, Савинков понял, что и окна-то здесь нет — чулан, обычный лакейский чулан. «Ах, милая 3. H.!» — понял он эту революционную предосторожность. Не от скупости же затолкала его сюда — всё от той же давнишней влюблённой преданности. И от мысли такой ему стало хорошо и уютно на узкой железной кроватке, не помещавшей мужские ноги. Девчонка, что ли, тут обреталась? Не ахти какой и у него рост, но пришлось просовывать ноги сквозь прутья, чтоб всласть потянуться... как
было когда-то, всем на удивление, даже жалостливому батюшке, в камере севастопольских смертников... Забывают люди простую истину: утро вечера мудренее. Утром воспрянут расхлёстанные нервами силы, и всё станет на своё место.Так оно и вышло.
Петербургская интеллигентность 3. Н. не позволила будить мужчину, пусть и самого дружеского окружения, — вбежал поспешно, совсем не по-профессорски Дмитрий, давай дёргать одеяло со словами:
— Опять гетры... картуз... шофёр!..
Даже со сна понять нетрудно. Савинков в две минуты собрался, ополоснул лицо из предусмотрительно... подсунутого кувшина, причесался, передёрнул плечами перед осколком лакейского зеркальца и вышел в гостиную.
Так и есть: гетры, картуз, полнейшая невменяемость бескровного, безжизненного лица.
— Борис Викторович, я надеюсь, у нас одна цель! Одна отправная точка — и одна великая задача! Родимая, выстраданная Революция!..
Он понимал, что слово «Революция» произносится с большой буквы.
— Прочь разногласия. Революция в опасности. Я от имени правительства!.. — долгая, жалкая пауза, будто закусывали похмельную стопку сильно пересоленным огурцом. — От имени правительства я назначаю вас... Борис Викторович, в эту трагическую для России минуту... назначаю полновластным петербургским генерал-губернатором. С правом неограниченной власти! С правом принимать все решения, необходимые для спасения нашей светлой, осиротелой Революции!.. Вот Указ. Мандат, — сунул он в руку кожаную папку и развернул, показывая свою подпись.
Он склонил голову. Он плакал. Премьер России, сам себя возведший в самодержцы...
Савинков лихорадочно и трезво соображал.
— Но ведь поздно? Против Корнилова, ещё и не приблизившегося к Петрограду, брошена вся совдеповская сволочь!..
— Ах, Борис Викторович, как вы выражаетесь!.. — трагически закрыл Керенский глаза истощёнными, безмускульными руками. — Всё-таки и они социалисты, и мы социалисты...
— Мы — половые тряпки под ногами Тоцких-Троцких. Мы предали Корнилова и самих себя. Вы понимаете, что происходит? Войска Корнилова идут на защиту правительства... вас, вас защищать... уважаемый морфинист!.. — не сдержался Савинков и позволил себе то, чего никогда в частных разговорах не позволял. Извините, меня не интересует личная жизнь. — Меня интересует Россия, проданная Бронштейном и Ульяновым. Я понимаю, что в этой обстановке сделать... одному уже ничего невозможно, но... Я принимаю ваше предложение. Вы подчиняете мне все верные правительству войска?
— Но ведь я Верховный главнокомандующий и с отстранением Корнилова от должности взял всю полноту власти, в том числе и военной, в свои руки...
— ...руки плюгавого морфиниста! — опять несвойственно себе повысил голос Савинков; повыскакивали все домочадцы, включая и перепуганного профессора. — Этим рукам... предательским... я больше не верю, как не верю и забубённой присяжной голове. Но! — он не давал прервать себя. — Я иду. Я до последнего патрона буду биться с Троцкими-Тоцкими... и с вами, если потребуется, Александр Фёдорович. Говорю — как генерал-губернатор. Диктатор! И-и... прочь с глаз моих, несчастный премьер!
Шофёрские краги, картуз, кожаная куртка — всё лакейски попятилось к двери и где-то там, на лестнице, свалилось к подъезду, к перекрёстку взбаламученного Таврического дворца.
Вокруг Савинкова хлопотала, истерично покашливая, хозяйка, топотал её профессорский муж и сожитель, неискоренимый патриот России, что никогда не мог отличить косу от топора, а поповскую камилавку от бабьего кокошника. Савинков понимал, что в своей злости несправедлив, что нет у него сейчас ближе и доверительнее людей, чем они, но уже ничего не мог с собой поделать. Генерал-губернатор отвлекался от личной жизни. От друзей и приятелей... от самого себя, наконец...