Генерал террора

Савинков только и успел — в снег, на какую-то долю секунды раньше просвистевших над головой пуль. Одно порадовало: стреляли как спьяну. Он на таком расстоянии не промазал бы!

Когда зарылся в снег, выгнувшаяся горбом после оттепели, утоптанная тропка стала хорошим бруствером. Но он не стрелял, потихоньку роя снег и отползая от пристрелянного места. А пока выцеливал шорохи и осыпавшийся иней на ёлке, Патин прошмыгнул между забором и шпалерой призаборных ёлочек и оказался гораздо дальше злосчастной одинокой ёлки — в тылу. Трижды бухнул его очень гулкий по морозу маузер, и на Савинкова, лежащего за бруствером, ошарашенно кинулись две оглядывавшихся тени. Успокоить их уже не оставалось никакого труда.

Только откуда же новые выстрелы?

Он был уверен: Софья Сергеевна пробирается следом за ними, и уже где-то здесь, за калиткой... не поверил своим ушам. Но там, позади, стреляли перекрестие, не сходя с мест...

— Патин?

— Да, надо выручать!

Но прежде чем они вернулись к калитке, выстрелы стихли. Кто-то совершенно безбоязненно сказал разошедшимся по морозу голосом:

— Она. Хозяйка. Теперь уже не доспросишься! Плохо, если и тех уложили... Всех, товарищ Латсис?

— Думаю, что всех. Там хорошо постреляли, товарищ Петерс.

— Хор-рошо!.. — хрипло откликнулся Савинков, отступая к той же, в засаде стоявшей ёлке.

Искушать судьбу было нечего — от развесистой ёлки бегом по тропке, пока она была свободной. Где-то уже невдалеке заходился по снегу мотор. Сюда!

Но, на их счастье, начались и боковые тропки, перекрёстки: бежали-то они, куда вели дороги, в сторону города. Здесь гуще попадалось жильё.

— Жаль Софью Сергеевну... я к ней привязался, — повинился Патин, ещё не отдавая себе отчёта, что и сами-то они выбрались только благодаря его молниеносной смекалке; в прямой перестрелке против такой оравы шансов не было никаких...

Всё же не страх запоздалый и не угрызения совести за смерть ни в чём не повинной женщины сейчас тяготили Савинкова. Было и другое: что произошло?! Случайная облава? Ранее взятый под наблюдение дом? Фамилии латышей, прозвучавшие в ночи, ему были известны: чекисты!

О каком-то приблудном капитане вспоминала Софья Сергеевна — не наследил ли слишком, может быть, беспечный капитан?..

— Похоже, мы в облаву попали.

— Похоже... но на кого облава?..

— Вот это нам и предстоит выяснить в ближайшие же дни, поручик. А пока...

Тут же, на ночных, запутанных дорожках, было решено: в город не возвращаться. Ночь как-нибудь, а утром вылезать на просёлочную дорогу и пристраиваться к крестьянским саням, возвращающимся из Москвы. Беда бедой, а торговлишка кой-какая помаленьку шла, иначе в Москве все давно бы поумирали... под звуки морозного «Интернационала»!

Можно было не спешить. До утра ещё далеко. Они курили, успокаивая дыхание.

— На неделю, по крайней мере, залегаем. В берлогу! Потерянное время, но делать нечего, Патин.

Тот, молодая душа, под нервный смешок, пожалел совсем о другом:

— Такой сон перебили! Снилось мне, что я опять в Рыбинске, собственно, в родовой деревне... и моя невеста, представьте, принимает офицерский парад, уже раздалась команда: «На кар-ра-ул!» — а я почему-то вместо винтовки держу перед грудью букет алых-преалых роз...

— У роз цвет крови, поручик. Бедная Софья Сергеевна!

— Будто я не помню... — Патин обиженно замолчал.

IX

Вездесущий Флегонт, в красноармейском обличье шатаясь по Москве, напал на след старого французского друга — Деренталя. Был это, конечно, француз вполне петербургский, а теперь и московский, но когда-то!

«Да, были когда-то и мы рысаками!»

Не три года — три столетия назад — Савинков был шафером на парижской свадьбе; вполне обычное дело: русский офицер, а теперь и французский унтер-офицер — и застрявшая в Париже петербургская танцовщица. Кому же и представлять шафера, как не «Генералу террора»? Он по-генеральски был честен. Даже и сейчас горд: не покусился на кафешантанную, казалось бы, любовь. Просто и Александру, и Любе сказал: «Да, я всего лишь шафер».

Помнится, Люба, а церемоннее — Любовь Ефимовна, странно и жалостливо посмотрела на него; моральные принципы её не особенно отягощали — танцовщица, бабочка на излёте, порхай да порхай с цветка на цветок. Тем более война, через Европу ни взад, ни вперёд — самое время в Париже устраивать жизнь. Вот она и устраивала — весело и звонко. Было, конечно, удивительно, что её по всем законным правилам берут замуж, а не на содержание, как это бывало в сумбурное военное время с хорошенькими танцовщицами. Остановило ли благородство Саши Деренталя, поступившего волонтёром в союзническую армию, наивность ли бабочки-танцовщицы, верность ли жене, старушке Вере, как-никак дочери Глеба Успенского, — пожалуй, все вместе, потому что о жене Савинков не так часто и вспоминал. Какая жена у террориста с пятнадцатилетним стажем? Не перед Богом — разве что перед смертью, как светлое петербургское воспоминание; тем более он и второй раз успел ожениться — на Евгении Зильбергер, вдове своего погибшего товарища. Что делать, он позволял любить себя многим женщинам... пока любовь не превращалась в ненависть. Но до этого было далеко, а роль шафера при Саше и Любе играл безупречно. Все были довольны и счастливы. Свадьбу он устроил на славу — гулял весь эмигрантский бомонд, включая плюгавенького Бронштейна, который как бы в насмешку над Божьим творением мнил себя неотразимым ловеласом. Савинков не стал разубеждать его — просто подошёл к воркующему перед невестой Левушке, рукой в белой перчатке взял его за пархатый ворот, а другой увесисто и круто влепил по морде... не по щеке, а именно по плебейской, нахальной мордахе. И уж в полный голос сказал: «П-шёл вон». Даже без злобы. Просто для будущего напоминания. Минуту спустя, когда он, отвернувшись, допил бокал шампанского, шаловливого ловеласа не было и в помине, а Люба, нет, Любовь Ефимовна блаженно болтала ножками на руках у Деренталя и кричала: «Вот бы мне такого лихого муженька, Саша!»

Что говорить ей в возражение? Деренталь тоже не был размазнёй, иначе чего бы сейчас, под страхом ежедневного ареста, торчал в Москве?

Савинков нашёл у Деренталей очередного таинственного поручика, который знал почти каждый житейский шаг бывшего военного министра. В связных у Корнилова, ещё на Юго-Западном фронте, кажется? Да, что-то было такое, когда он в пыльном и душном июне комиссария там от имени Керенского, — его чуть не подняли любимые солдатики на штыки, да спас со своей сабелькой какой-то развесёло-лихой поручик... Связной у Краснова, в мёрзлом, оснеженном ноябре?.. Было и это видение — заледенелый офицерский башлык, оледенелая лошадь, но лихая приветственная кисть у виска: «Гражданин генерал-губернатор, пушки сейчас будут... кровь из носу!..» Светскостью поручик и тогда не отличался, а сейчас в затёртом полушубке и лохматой бараньей шапке и вовсе походил на извозчика, на такого, кстати, как чистой памяти Ваня Каляев, когда он в маскараде извозчичьем охотился на московского генерал-губернатора... Та же способность мгновенно и ясно преображаться. Когда скинул полушубок и шапку, когда вдёрнул на себе ладно сидящий офицерский китель, даже с погонами, не хватало лишь фуражки, чтоб по взмаху вскинутой руки признать: да, это он, везде и неуловимо он! Савинкова охватила давно не испытываемая нервная дрожь — признак созревшей уверенности.

— Вспомнил! Я вспомнил вас, поручик.

— Благодарю, Борис Викторович, — прищёлкнул тот растерзанными сапогами. — Поручику полагается поручение. Сочту за честь.

Будучи по природе своей — или по природе двадцатилетнего подполья? — вечно недоверчивым, Савинков в иные минуты вдруг озарялся бесшабашностью. Если вскинута рука, надо стрелять? Надо. Тайну, которую знали только полковник Бреде, теперь вот юнкер Клепиков да поручик Патин, он без колебаний открыл и четвёртому, прямо на голову свалившемуся поручику. Пока — не досаждая ушей Деренталей; всё-таки женщина, не стоит рисковать. Они вышли покурить на чёрную лестницу.

— Вам можно доверить жизнь и смерть многих офицеров... очень многих?!

— Можно, — просто и без колебаний ответил поручик.

— Тогда слушайте. В Москве мы разберёмся без вас... Говорите, родом из Ярославля? Значит, Ярославль — ваше удельное княжество? — Он сдержанно и доверительно улыбнулся. — Нам нужно взять это княжество в свои руки... скоро, может быть, очень скоро, поручик. А чем вы не князь... нашей конспиративной Тьмы?.. Не обижайтесь. Не до сантиментов. Представьте, я уже добрый месяц думаю о Рыбинске и Ярославле. Эти волжские княжества созрели, как вы думаете?..