Генерал террора

— Нью... тью... — силилась Авдюша ещё что-то подсказать, указывая на узенькую, всего в пол-аршина, дверцу с заранее приготовленным ключом.

Больше она ничего объяснять не стала и смущённо вышла прежним запутанным ходом.

Патин постоял немного в нерешительности, походил по своей то ли больничной, то ли арестантской камере и решительно повернул назойливый ключ.

Хотя была уже глухая ночь, но где-то над головой промелькнули звёзды. Он думал, улица или дворик, но бок сейчас же шорканул по стене, он прянул в другую сторону — та же история, стена. Стало ясно, что это или дровяник, или путеводник потайной...

Решив отложить свои розыски до утра, он вернулся обратно, повернул ключ в другую сторону, быстро разделся и завалился на кровать. Дневная возня с продотрядами, с розысками этого странного доктора брала своё... ну оно всё к чёрту пошехонскому!..

IV

Купеческий Рыбинск жил странной, невидимой жизнью. Никто сейчас, конечно, по-серьезному не торговал, но деньжата у здешних людишек водились. Это было видно не столько по одёжке — с одёжкой каждый ловчил на свой лад, то ли на рабочий, то ли на солдатский, — сколько по лицам затаённым, сытым и вовсе не пугливым, как их ни прикрывали козырьками засаленных картузов. Патин и сам лабазным картузиком обзавёлся, поддёвочкой, решив не мозолить глаза солдатской шинелькой. Да и жарковато в ней было. Ситцевая косоворотка, старенькая поддёвка, пиджачишко — это больше шло к пропылённому рыбному городу. Всё легло на его плечи с толкучки. Он думал, последним барахлом трясут на бесчисленных городских толчеях, возникающих в какие-нибудь пять минут, а при налёте красноармейского отряда разбегающихся за единую минутку, но как присмотрелся повнимательнее — ба, да тут серебришко-золотишко, опалики-хрусталики, зачастую и неподдельные! Расторопный народ, ещё не забывший купеческих замашек, скупал и перекупал всё это до лучших времён. Здесь, как нигде, верили в эти будущие времена. Если человек человеку приглянулся, да если доверился, можно было услышать и такое: «Гниё-ёт властишка! Попомни моё слово, до осени не дотянет...» Москва была не столь откровенна, а Питер и подавно. Патин быстро сошёлся с базарной улицей и уже безошибочно вылавливал из уличного отребья бывших офицеров и бывших держателей каменной рыбинской биржи, купцов зачастую первостатейных. Поговори-ка в других городах!

Кстати ли, некстати, и Кир Кириллович помогал, напоминая по утрам: сходи туда-то, спроси о здоровье того-то... Вроде как докторские невинные поручения, а во многом помогали: не голь же перекатная паслась у такого доктора. Так, после пустячного поручения — отнести лекарство — он сошёлся и с капитаном Гордием; оба воевали на австрийском фронте, оба хорошо знали Корнилова и сокрушались о его незадачливой судьбе. Гордий после второй или третьей встречи уже открыто спросил:

— Вы — поручик Патин? Мне приказано познакомиться с вами. Сегодня в полночь. Только не обессудьте: и по тёмному времени придётся завязать глаза.

Патин кивнул, хотя и посмеялся над такой провинциальной конспирацией. В полночь он был на условленном месте, возле каменной затемнённой биржи, возле которой был и собственный, купленный ещё отцом, дом Патиных; сейчас стоял с вывороченными окнами и расхристанными дверями — всё, что осталось от постоя какого-то революционного отряда. А сама биржа высоким гранёным выступом, всем своим трёхсаженным несокрушимым цоколем далеко вдавалась в Волгу, образуя в былые годы просторную, открытую ресторацию и площадку для оркестра и танцев. В нынешнее время было, конечно, глухо, а на обоих выходах стояли счетверенные патрули; не то штаб, не то склад большевиков. Не простое любопытство разбирало Патина, поэтому и спросил О бирже тихо подошедшего Гордия.

— То и другое, — ответил капитан. — Подвалы у биржи несокрушимые, выдержат любую осадную артиллерию.

— Осаждать? С дробовиками? — нарочито посмеялся Патин.

— Не смейтесь, поручик, а давайте-ка ваши очи карие... Так — так, — ловко повязал он заранее припасённую повязку. — Берите меня под руку.

Они порядочно покружили по городу и спустились к реке Черёме — Патин это ногами чувствовал, по глинистому, осклизлому скату; прошли ещё немного, ещё спустились, уже в какое-то подземелье, прежде чем с него сдёрнули повязку.

Патин протёр усталые от темноты глаза и немного опешил. В просторном и довольно приличном подвале со следами хорошей росписи на стенах и потолке, с настенными дутыми лампами и даже с раскрытым фортепиано — нечто вроде московского ночного клуба — сидело, ходило и полёживало с папиросами на диванах, как было и в Москве при первой встрече, с полсотни офицеров, начиная от полковников и кончая юнкерами, в приличной, даже подчёркнуто парадной форме. Ордена, знаки различий. Побогаче, чем в переулке на Мясницкой. Савинков при отъезде предупреждал: «Вас, Патин, сами найдут, кому нужно». Выходит, уже нашли? Смешно, но он прищёлкнул стоптанными рабочими каблуками и вытянулся:

— Поручик Патин. Честь имею!

— Знаем, поручик, — ответил за всех, выходя из соседней комнаты, полковник Бреде. — Что делать, проверяю, как вы находите друг друга.

— Я не знал, что вы здесь. Мне не говорил Борис Викторович...

— Верно, не говорил.

Следом за его спиной широко откинулась штора — Савинков!

Патин невольно заулыбался:

— Весело живём, ничего не скажешь.

— Вот и прекрасно. Пусть не обижаются господа, — повернулся Бреде к примолкшим офицерам, — но нас здесь слишком много. Если из двенадцати христовых апостолов один... Ещё раз прошу: выше обид. Слишком серьёзны наши игры. Я через два часа... — он прищёлкнул крышкой карманных часов, — уезжаю в Москву. Поручик Патин будет выполнять роль доверенного связного... и моего заместителя, не обращайте внимания на чины. У Корнилова полковники шли в общем строю с юнкерами. Мы — тоже общий строй. Прошу любить и жаловать поручика Патина. Надеюсь, больше того, что ему положено, не проговорится. У нас первое такое общее собрание здесь, господа. Мы должны посмотреть друг другу в глаза... и немного вспомнить офицерскую форму. — Он тряхнул Георгиевским крестом. — Думаю, форма скоро пригодится... Помните: за спиной у каждого из вас должен быть, по крайней мере, порядочный, боеспособный взвод. Без этого не стоит и начинать игру... смертельную игру, господа. Вы не привыкли к конспирации, но — придётся. Распишитесь, не соблюдая старшинства. Кровь за Отечество!..

— Кровь за кровь!.. — глухо, тихо, но властно выдохнули все почти одновременно и потянулись к пропечатанному лощёному листу, в оголовке которого значилось: «СОЮЗ ЗАЩИТЫ РОДИНЫ И СВОБОДЫ».

Для Патина это не было, конечно, новостью, но многие из собравшихся воспринимали всё, как радостную весть. Прежде чем поставить подпись, крестились молча, а иногда и вслух роняли:

— Вот и привёл Господь послужить!..

— С Богом!

— Под наше знамя!..

Савинков стоял чуть-чуть в сторонке. В полувоенном френче времён Керенского, в военной фуражке, подтянутый. Руки за спину, молчаливый, наблюдающий. Вольно или невольно — под растянутым на стене, им же самим установленным знаменем: черно-красное полотнище, под древний цвет, меч, вздетый на белый терновый венец.

Патин проходил уже, ещё в Москве, через этот потайной церемониал, но после всех тоже подошёл, спрашивая глазами полковника Бреде: надо ли вторично?

— Вторично не помешает, — скупо и осведомлённо улыбнулся латышский полковник. — Вам должны и здешние доверять.

Когда все успокоились и подтянулись, не садясь, к столу подошёл Савинков.

— Мне нечего скрывать, господа. В правительстве Керенского я управлял военным министерством — собственно, военный министр. Сейчас времена похуже — нет министров, нет министерств. Но цель всё та же: власть. Не думайте, что моя личная. Наша! Общая. Без власти мы — сброд, теряющий честь и достоинство. Подумайте каждый, на что идёте. После победы... нашей победы!.. мы многих недосчитаемся. Но... выше голову, господа офицеры! — Он вдруг широко улыбнулся, чего никогда не замечал за ним Патин.

Было ли это заранее подстроено, или уж так вышло: в руке у него оказалась хрустальная рюмка. Из дверей с подносами спешно вышло с пяток юнкеров и окружило стол. Зазвенело, празднично раскатилось:

— За Россию!..

— ...Родину!..

— ...Свободу!..

Право, полковники утирали глаза. Савинков, как недавно и Бреде, щёлкнул крышкой часов:

— Я не буду вас, господа офицеры, учить, как воевать. Вы лучше меня это знаете. Я только ещё раз... возможно, в последний раз... хотел удостовериться: готов ли Рыбинск?!

— Готов!

— Рыбинск не подведёт.

— Надейтесь!..

Савинков на какую-то минуту задумался:

— Говорите, Рыбинск не подведёт?.. Но пока — подводит. Что есть война? Знамя, пушка и хлеб. Да, хлеб. Без него, как без знамени, пушки стрелять не будут. Голодный солдат — уже не солдат. Все южные губернии — в огне белой, доблестной армии. Москва и Петроград кормятся только с Волги. Что есть в этом случае Рыбинск? Хлебный склад и перевалочная база. Собираясь воевать с большевиками, можем мы, обязаны мы кормить их?