Генерал террора

И до несчастья с Алексеем Покотиловым Азефа носило где-то по заграницам, и после взрыва, когда наконец отыскался, — те же претензии:

— Что вас смущает? Смерть Покотилова? Но вы должны быть готовы к любым несчастьям.

— К любым?

— Даже к гибели всей организации! До последнего человека!

— Ну, тогда Плеве останется жив!..

Каменное лицо Азефа ничего не выражало, лишь слова — тяжёлые, как сами камни, несокрушимые:

— Что вы мне говорите! Плеве! Пустяки. Николай — вот наша главная цель. Было уже несколько попыток покушения на Николая II, но они срывались ещё на стадии первоначальной подготовки. То на высочайшей церемонии освящения корабля матрос, которому уже передали деньги и оружие... увы, сбежавший бесследно; то первая петербургская красавица, дочь якутского вице-губернатора Татьяна Леонтьева, взбалмошная аристократка — её метили во фрейлины; она настолько была вхожа в высшие круги, что ей в присутствии государя поручили, в благотворительных целях, продавать цветы, среди которых был спрятан кинжал... Словно насмехаясь над террористами, царь на этот вечер не пришёл, а Татьяна Леонтьева рыдала на плече у Савинкова:

— Ну почему, почему я такая несчастная?..

Встреча после этой незадачи происходила в отдельном кабинете ресторана на Морской, слёзы светских дам здесь были не в новость — слёзы украшали падших, милых женщин. А она была действительно мила. Белокурая, стройная, со светлыми родниковыми глазами — ах, сколько прелести! Сосватала её ещё в Женеве всё та же славная Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская с кокетливой, понимающей улыбкой: «Дарю её вам, Борис. Цените мою доброту». Он оценил... Он утирал её слёзы, с удовольствием утирал:

— Ну что вы, Таня... можно вас так называть?..

— А как же иначе, Боренька. Для вас — Таня, можно и...

— Танечка, да. Если бы вы знали...

— Узнаете... вполне возможно, в сегодняшний вечер... но дайте мне поплакать на вашем плече!..

Азеф, сам неисправимый бабник, со скучающим видом слушал эти полурассказы-полунамёки. Савинкову надоело оправдываться:

— Николай пока недостижим. Плеве! К тому же у меня после Покотилова и динамитчика нет.

— Так найдите.

— Найду, всему своё время.

Так ничего и не решив, он поехал в Киев, чтобы отыскать заранее обученную Покотиловым «динамитку» — Дору Чиркову, известную всем как Дора Бриллиант.

Не в пример Татьяне Леонтьевой, она оказалась маленького роста, с чёрными волосами и громадными, тоже чёрными, глазищами. Душа её горела фанатичным огнём.

— Хорошо, — сказала она, — я умею снаряжать бомбы. Но я хочу их сама бросать.

— Вы? С бомбой? Она же семь фунтов весу!

— Знаю. Но я так хочу... я должна умереть!

— Что вы всё толкуете о смерти! — вспомнились слова Азефа. — Мы жить будем... богато жить, Дора.

Возвратясь в Петербург вместе с Дорой, Савинков снял квартиру на улице Жуковского, у одной немки. Он играл роль богатого англичанина, а Дора — бывшей певицы из «Буффа», у которой, к несчастью, пропал голос. Впрочем, голосишко у неё всё-таки был, и время от времени, чтобы поддержать свою репутацию, ей приходилось «распеваться» мрачноватым, неподобающим меццо-сопрано. Она любила Пушкина, и поэтому в коридоры, и до ушей хозяйки частенько доносилось:

В крови горит огонь желанья, Душа тобой уязвлена, Лобзай меня: твои лобзанья Мне слаще мирра и вина.

В отличие от ясноглазой, хохочущей Леонтьевой, Дора была печальна и даже мрачна: она тяжело переживала смерть своего прежнего друга Алексея Покотилова. Но роль-то ей приходилось играть весёлую — роль счастливой хозяйки-содержанки. Временами она даже устраивала семейные скандальчики, крича для чутких ушей хозяйки:

— Мне не нравится коф-фе! Мне не нравятся цветы! Что за лакеи у тебя?..

Лакеем служил, конечно, Сазонов. Им нельзя было разлучаться. У богатого англичанина, представителя велосипедной фирмы, должно быть много слуг. Поэтому и другие участники покушения привлекались. Деловой, тороватый англичанин жил на такую широкую ногу, что хозяйка не могла нарадоваться, швейцар не переставал кланяться, а старший дворник, как всегда филёр, с удовольствием пил у англичанина чай. И дивился:

— Гли-ко! Кажинный день пошта.

Да, швейцар ежедневно приносил множество пакетов. Кабинет хозяина, как в его отсутствие мог удостовериться и дворник-филёр, был завален каталогами разных машин, на английском и русском. И хоть дворник и подпись в платёжной полицейской ведомости едва выводил, но уважение к хозяину квартиры у него сложилось крепкое. Заодно получая чаевые и от домохозяйки, он советовал со знанием дела:

— Гли-ко! Не упускай такого денежного жильца.

Савинков, как деловой человек, целыми днями пропадал «на службе» — бродил по городу, вместе с уличными наблюдателями отмечая каждую мелочь в бешеных проездах Плеве. Барыня-сожительница Дора, с громадным пером на шляпе, в сопровождении лакея-Сазонова уходила в город за покупками, разумеется, тоже в четыре глаза осматривая, изучая улицы. Вечером хозяин-англичанин и сама барыня частенько уезжали из дому, а прислуга, освободившись, уходила гулять — с той же целью, под знаком министерской звезды Плеве.

Пора было доводить дело до конца. И так уже Сазонов торопил:

— Я сделал промашку в тот раз, сейчас первая бомба за мной.

— А как же Иван?

— Иван подождёт. Он ещё молод. Сказано — я первым метаю! Мало ли, один промахнётся, другой...

Обиженный Каляев вдруг порешил:

— Есть способ не промахнуться.

— Какой же?..

— Вместе с бомбой броситься под ноги лошадям.

Молчание установилось жутковатое.

— Но ведь метальщика тоже взорвёт?..

— Конечно.

Ожидание уже докрасна раскалило Каляева. Но Сазонов был несокрушим в своей уверенности:

— Хватит и моей бомбы. Сказано — я первым метаю! Нечего разговаривать. Под эти разговоры загостившийся в Петербурге Азеф снова уехал, наказав после покушения разыскать его в Вильно.

Сазонов на это как-то двусмысленно хмыкнул:

— Баба с возу!..

За эти месяцы он побывал и ванькой-извозчиком, и лакеем у богатого англичанина, а в роковой день обратился в приличного железнодорожного служащего. Тужурка, фуражка, всё честь честью. Самую тяжёлую, семифунтовую, бомбу он собирался нести открыто, в упакованном свёртке. Мало ли откуда в таком вокзальном городе, да ещё вблизи Варшавского вокзала, возвращается господин железнодорожник.

Но и 8 июля, как и 18 марта, покушение опять сорвалось — из-за несогласованности многочисленной команды...

Савинкову с трудом удавалось сдерживать и примирять разнородные споры, тем более в отсутствие опять куда-то запропавшего Азефа. Именно после второй неудачи Сазонов и сказал, когда все собрались:

— Бог любит троицу. На третий раз Плеве будет убит. Прав Ваня: надо прямо под ноги лошадям...

Так оно и вышло 15 июля.

Расставив всех метальщиков по местам, Савинков вышел на Измайловский проспект — к Седьмой роте Измайловского полка. Уже по внешнему виду улицы он догадался, что Плеве сейчас проедет. Приставы и городовые застыли в напряжённом ожидании. Маячили на углах филёры. Вот один городовой, второй — во фронт, во фронт!..