Генерал

– Пиески! – Трухин, не сдержавшись, грохнул кружку об стол и обжег пальцы. – Пиески! Когда в лагерях люди умирают от голода! Знаете, я много думал об этом, все-таки тактика высших соединений – это вам не фунт изюму! И доподлинно уверен, что, имей мы сейчас всего двести – триста тысяч русских добровольцев, мы бы закончили войну для немцев.

– Ну они-то говорят даже о миллионе. Только вот для них-то мы войну закончим, а для нас?

«Как не привыкли мы к тому, что вопросов больше, чем ответов, – вздохнул про себя Трухин. – В Союзе было, пожалуй, наоборот, одни ответы при полном запрете вопросов… Да, это еще одно их преступление: они отучили людей думать».

– Окончание войны «для них» и для России немалое дело, – сухо ответил он вслух. – Нужно идти дальше, выходить на ФХО, на ОКХ [85] . Где-нибудь мы найдем лазейку. Главное – выпустить черта из бутылки.

Спустя несколько дней Трухин уже сидел с как всегда любезным Вильфридом Карловичем и в его обильных и звучащих вполне искренне речах пытался нащупать нужные ему точки.

– Я понимаю, вы полагаете, что нас держат здесь в полном неведении, но среди вновь поступающих, к счастью, есть неглупые люди.

85

ФХО (Fremde Heere Ost) – иноземные войска Востока, отдел генерального штаба вермахта. ОКХ – верховное главнокомандование сухопутных сил.

– Согласен, но у них нет общей картины.

– Ничего, мы за годы сталинизма привыкли складывать картину из крошечных камешков. И поправьте меня, если я окажусь неправ.

Приходят солдаты и освобождают население. Прекрасно. Но вслед идут эсэсовцы, полиция, чиновники, и их методы не отличаются от большевистских. Но, в отличие от своих, с которыми уже наработаны определенные методы поведения, с вашими не договориться. Далее. Вы реквизируете все лучшее – допустим, это закон войны, но тогда пускайте заводы, наводите настоящий порядок. Этого нет и в помине. Все в разрухе, вместо граждан, хоть и каких-никаких, теперь все население – рабы.

Штрикфельд прикусил губы.

– Вот видите. Отправка в Германию. Нормально. Но почему этих людей ловят и гонят, как преступников? И почему вдруг вы стали утверждать, что колхозы выгодней единоличников? Почему закрыты институты и школы? Почему запрещено изучение немецкого?! Так что нам известно достаточно. И мы требуем – да, вы не ослышались! – требуем нашего активного участия для решения этих вопросов. Вы все – разумеется, не говорим о присутствующих – не знаете России и сами не сможете решить этих проблем. Вы должны быть заинтересованы в нас ничуть не меньше, чем мы в вас, милейший мой Вильфрид Карлович.

– Откровенность за откровенность, Федор Иванович. Совсем недавно нашу группу при ОКХ возглавил барон Алексис фон Ренне. Он отлично знает русский и намерен вывести русское движение на новый, реальный курс. Поверьте, наша установка заключается в быстром завершении этого странного похода.

– Если я правильно вас понял, это – независимая Россия по всей территории и для всех народов? Путем политического решения и гуманного ведения войны?

– Безусловно.

Через месяц Трухин дал свое согласие отправиться в офлаг Вустрау. Там можно было, если и не готовить будущих солдат свободной страны, то, по крайней мере, и не заниматься уборкой трупов. В Вустрау военнопленным читали всевозможные лекции русские эмигранты, и, более того, упорно ходившие слухи утверждали, будто именно из этих слушателей и готовятся кадры будущих администраторов для оккупированных русских земель.

Однако свою генеральскую форму, изношенную и залатанную до неприличия, Трухин так и не сменил.

27 января 1942 года

После знакомства со старым бароном жизнь Стази как-то неуловимо изменилась. Она почувствовала себя уверенней. К тому же Рудольф все чаще стал брать ее с собой в лагеря. Она хорошо запомнила первый разговор об этом.

– Вы хотели сначала посетить офицерский лагерь или солдатский?

– А какая разница?

– Второй – зрелище не для слабонервных.

– Я была при форсировании немцами Луги, вряд ли что-то может меня испугать.

– Дело ваше.

Лагерь оказался огромным лабиринтом, разделенным на секции колючей проволокой, в середине которого красовалась виселица, похожая на перевернутую букву Ш. По всему замкнутому пространству переползали, копошились, роились серые безликие фигуры в тряпье. На простых лицах застыло непониманье и почти детская обида. Стази усилием воли заставила себя не закрыть глаза и не заплакать. Господи, может быть, здесь, среди них, ее приятели по детским играм в Матвеевском садике или на даче под Новгородом, белобрысые счастливые мальчишки, пускавшие змеев, ловившие рыбу, дергавшие ее за косички…

Рудольф оставил ее в полутемной комнате в здании комендатуры и отправился по своим делам, приказав ждать и быть готовой переводить при любых обстоятельствах. Комната была весьма странной. Перед ней над столом сверкал одноглавый орел, а по бокам, словно в насмешку, висели два красочных плаката, видимо, для перевоспитания пленных: на одном носатый Сталин правой рукой заносил молот над испуганной хорошенькой женщиной, а левой цеплял ее шею серпом. Подпись гласила «Серп и молот – смерть и голод!» А на втором скабрезно ухмылявшийся и щурившийся еврей в рамке из магендовида всем своим видом олицетворял перечислявшиеся на его фоне еврейские грехи, типа «Кто толкал народ в войну, оставаясь сам в безопасности? Жиды!» «Кто обещал вам рай, а создал ад? Жиды!» Но плакаты оставили Стази равнодушной: еврейский вопрос ее никогда не интересовал, и лично к Сталину она относилась брезгливо, но индифферентно. Сейчас ее мучили иные чувства, ее душил стыд. Как она будет смотреть им в глаза, сытая, хорошо одетая? «Но ведь точно такая же пленная, – оборвала она себя. – Э, нет, лукавишь, моя милая, не такая. Ты не принимала их власть, а они на нее молились. Тогда им даже легче: они знают, за что страдают, и могут этим гордиться…»

Через пару часов Герсдорф привел группу солдат и, прежде чем начать беседы, выстроил их в шеренгу перед Стази.

– Посмотрите, на ваш взгляд, есть ли тут сразу, на первый взгляд, перспективные люди?

Нет, перед ней стояли не мальчики ее игр или одноклассники. Это были простые парни, скорее всего, из мелких городов, расчетливые, наглые, готовые продать кого надо в удобный момент. И вряд ли они уж так любили советскую власть – таким все равно, лишь бы сытно и выгодно. Это был самый ненавидимый Стази тип советских людей, которых власть выпустила из жестких рамок, в которых раньше держали их община, цех, мораль, в конце концов, просто человеческие устои. Взгляд ее задержался лишь на одном, с косящим взглядом и неправдоподобно тонкой шеей. Но из какого-то суеверного чувства Стази ничего про него не сказала.

Разговаривал с ними Рудольф, она лишь бесстрастно переводила. Они несли чушь, то заискивали, изображая преданность, то торговались, то соглашались на все. Один наметанными глазами наводчика сразу же распознал в ней русскую, грязно назвал и, кобенясь, принялся голосить страшнейшую похабщину.

– Ну хватит, – отрезал Рудольф. – Уведите всех! – крикнул он конвоиру.

– Подождите, еще вот этот, – вырвалось у Стази. – Те, конечно, отбросы, мелкие уголовники, скорее всего, об идее нет и речи.

Выбранный ею парень стоял и старался смотреть в никуда, но руки-ноги у него дергались, как поняла Стази, от беспрестанных укусов вшей. И все же что-то тонкое, гордое читалось в лице и в позе.

– Вы… ленинградец? – уже почти не сомневаясь, выдохнула Стази.

– Да.

– Студент?

– Был. Ополченец.

– Sprechen sie Deutsch, bitte. [86]

– Конечно-конечно, – заторопилась Стази и стала сама себя переводить.

– Вы давно оттуда?

86

– Говорите по-немецки, пожалуйста.