Гении и злодейство. Новое мнение о нашей литературе
Шрифт:
Словом, обычное дело. Начинающий творческий человек в большом городе. В конце концов Есенин вроде бы нашел единомышленников. Был в Москве на Миусской площади Народный университет Шанявского. Эдакое бесплатное заведение, где пытались приобщить рабочих к культуре. Возле него существовало нечто вроде литературного объединения – кружок рабочих поэтов-самоучек. Оттуда уже были дороги в некоторые журналы, где и появились первые стихи Есенина.
Довольно быстро поэт, никогда не страдавший заниженной самооценкой, убедился, что все это – игры дилетантов. Есенин хотел не просто писать и печатать стихи. Он хотел славы. Настоящей, большой славы. Он ни в коей мере не походил на самодостаточного Хлебникова. Нужно было пробить путь в большую литературу. В Москве как-то не складывалось. И Есенин двинул в Петербург. Вот
Есть разные сведения, как Есенин додумался до того, чтобы, расставшись с одеждой представителя «рабочей аристократии», облачиться в костюм оперного мужичка. По некоторым сведениям, эту идею ему подкинул Николай Клюев, именно таким образом пробивший себе дорогу в большую литературу. По другим – своим умом дошел. Потому что вот уж чего в Есенине не было, так это простодушия. Человек он был хитрый – и прекрасно понимал, кому и что говорить. Поначалу, явившись к поэту Рюрику Ивневу, он изображал деревенского простого парня. В пересказе Анатолия Мариенгофа история Есенина выглядит так:
«Знаешь, и сапог-то я никогда в жизни таких рыжих не носил, и поддевки такой задрипанной, в какой перед ними предстал. Говорил, что еду в Ригу бочки катать. Жрать, мол, нечего…» («Роман без вранья»).
Ход психологически верный. Одно дело – приехал очередной начинающий поэт из Москвы, другое – нагрянул натуральный самородок «из народа».
Затея имела успех. Рюрик Ивнев ввел Есенина в салон Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. Это было весьма своеобразное место. Там занимались разнообразными мистическими изысканиями. Мистические откровения искали всюду, где только можно. В том числе и в «глубинах народа». О котором, заметим, эти рафинированные интеллигенты не имели ни малейшего понятия. Вот и рассчитывали в молодом деревенском поэте найти что-то эдакое «глубинное» и «патриархальное». Я уже упоминал, что лубочная народность была тогда в большой моде. Забавно, что эти же настроения, распространенные в среде петербургской элиты, эксплуатировал и Григорий Распутин.
Хотите – получите! И Есенин, оценив ситуацию, начал лихо косить под пейзанина. Благо внешностью он обладал соответствующей – эдакий ангелоподобный пастушок. Поэт стал ходить по литературным салонам, одетый в костюм, который крестьяне носят лишь в оперных постановках, прихватив тальянку (примитивную гармонь). Успех был колоссальный. По большому счету, Есенин действовал в том же ключе, что и футуристы: сначала создать моду «на себя», а дальше уж разберемся. Недаром Маяковский раскусил его хитрость с первого взгляда:
«В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских (Маяковский имеет в виду – петербургских. – А. Щ.) квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.
Как человек, уже в свое время относивший и оставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:
– Это что же, для рекламы?
Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло.
Что-то вроде:
– Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной…
Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны.
Но малый он был как будто смешной и милый.
Уходя, я сказал ему на всякий случай:
– Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!
Есенин возражал с убедительной горячностью. Его увлек в сторону Клюев, как мамаша, которая увлекает развращаемую дочку, когда боится, что у самой дочки не хватит сил и желания противиться.
Есенин мелькал. Плотно я его встретил уже после революции у Горького. Я сразу со всей врожденной неделикатностью заорал:
– Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак, и галстук!
Есенин озлился и пошел задираться».
В общем, на первый взгляд все шло хорошо. Есенин вроде бы «попал в обойму». Его стихи достаточно
широко печатались, в том числе и в сверхпопулярной «Ниве» [18] и ее приложениях. Не говоря уже об известности в модных литературных салонах. Все это давало не только славу, но и возможность неплохо жить за счет поэтического труда. Что, кстати, по тем временам – как и по нынешним – было большой редкостью. Казалось бы, что еще человеку надо? Сегодня большинство деятелей культуры, завоевав успех какой-нибудь «фишкой», мусолят ее до тех пор, пока это приносит деньги. Но тогда были люди покрупнее калибром.18
«Второй серией» «Нивы» был популярный в СССР журнал «Огонек». Не перестроечный, а такой, каким был до В. Коротича.
Судя по всему, Есенина не слишком устраивала роль сусального пастушка – забавника для литературных снобов.
Тут снова стоит вспомнить о Николае Клюеве, игравшем в те годы для Есенина роль литературного старшего брата. Да и не только литературного. Когда в 1916 году Есенину пришла пора призываться в армию (тогда призывали в 21 год) и, соответственно, отправляться на войну, именно Клюев, используя свои связи в верхах, добился того, чтобы Есенин не оказался на передовой. Вот что он писал полковнику Ломану, влиятельному человеку в придворных кругах:
«В настоящее время ему, Есенину, грозит отправка на бранное поле к передовым окопам. <…> Умоляю тебя, милостивый, ради родимой песни и червонного всерусского слова похлопотать о вызове Есенина в поезд».
В результате поэт служил в санитарном поезде. Не халява, конечно, работа грязная и тяжелая. Но и не под огнем (в Первую мировую еще придерживались законов войны, санитарные поезда не бомбили и не обстреливали).
Кстати, показанная в сериале сцена чтения Есениным стихов царской семье является вымыслом. Поэт и в самом деле выступал перед императрицей в Царскосельском лазарете № 17, но он был лишь одним из выступавших. По сути, это был своего рода концерт самодеятельности, подготовленной силами работников госпиталя и раненых.
А. Мариенгоф и С. Есенин
Но вернемся к Николаю Клюеву. Его влияние на Есенина огромно. И не столько в литературном плане, сколько в мировоззренческом. К моменту знакомства с Есениным Клюев был уже вполне успешным поэтом, выпустившим четыре книги, обладавшим большими связями в придворных кругах. При этом в душе он люто ненавидел существующий порядок. Возможно, потому, что вынужден был делать литературную карьеру, ломаясь под мужичка. Но возможно, причины были глубже. Клюев много времени провел среди радикальных раскольничьих сект – и среди уже совсем запредельных хлыстов. Эти люди, мягко говоря, без симпатии относились к порядкам, царившим в Российской империи. Для них это были «чужие». Для них крушение этого мира было благом – шансом перестроить все по-своему. Клюев эти взгляды разделял.
Тем более недолюбливал Клюев представителей «дворянской культуры», в которых он, возможно и несправедливо, видел эдакую барскую снисходительность.
Молодой Есенин вряд ли имел какие-либо общественно-политические взгляды. Но вот эту неприязнь к «барам» он после общения с посетителями петербургских салонов усвоил крепко. По большому счету, терять Есенину было особо нечего. Так же как и футуристам. К революции он был морально готов.
«Если ты вышел оттуда, где тихо жил…»
После революции Есенин присоединился к группе «Скифы», о которой я уже упоминал. И тут-то началось… В творчестве поэта появляются совсем иные ноты. Его поэмы «Инония» и «Пантокрактор» отличаются не только революционным нигилизмом, но и кощунством. Причем это вам не футуристы с их бранью по отношению к Небесам. Кощунство Есенина построено на библейских образах. Во время написания «Инонии» он перечитывал Библию. То есть это не обычное для тех лет глумление над «старьем». Это вполне осознанный отказ от христианства.