Гений, или Стяжание Духа (К 190-летию Н. В. Гоголя)

Но вышедшее из-под пера живет. И как водится, живет своей самостоятельной жизнью независимо от автора и его новейших устремлений тела и духа. «Мертвые души» даже летом расходятся живо и в Москве, и в Петербурге. И Погодину уже отдано 4500рублей, да и остальные получают свои деньги… Гоголь интересуется критикой, поступающей на первый том «Мертвых душ». Требует от С. П. Шевырева по этому поводу писать, смело критикуя автора, «жаждущего узнать все свои пороки и недостатки». Критика придает ему крылья. Даже критика Булгарина по его мнению освежает его. Распродажа 5000 экз. сочинений Гоголя в 4-х томах сопровождается темными спекулятивными операциями, на которых нагрели руки не только книгопродавцы, но и некоторые из друзей Гоголя. А Гоголя в Риме в это время интересуют ослы, которых он здесь называл самыми умными животными да растения, из которых им составлялся гербарий. В это время он бодр и оживлен, но чувство «сопричисленности» не покидает его и чем глубже он вспоминает случай, имевшие место в его жизни, тем глубже видит «чудное участие высших сил во всем, что ни касается» его. В это время все его существо реализует в себе анализ написанных им литературных не столько произведений, сколько самих строк, ведущих его ввысь звучания истины, усматриваемой им в самих бесконечных переделках его произведений, переделках, производящих «плотное создание, сущное, твердое, освобожденное от излишеств и неумеренности, вполне ясное и совершенное в высокой трезвости духа». Непрестанная охота самоанализа о том, что он работает «вследствие… глубоких обдумываний и соображений», ведущих к успеху его работы, вне которой нет его жизни, так как его искусство и есть его жизнь, прерывается весьма рациональными предложениями к друзьям (Погодину, С. Т. Аксакову и Шевыреву), от которых он «требует жертвы»: «Возьмите от меня на три или на четыре даже года все житейские дела мои. Тысячи есть причин, внутренних и глубоких причин, почему я не могу и не должен и не властен думать о них… Прежде всего я должен обеспечен быть на три года. Это самая строгая сметая бы мог издерживать и меньше, если бы оставался на месте; но путешествие и перемены мест мне так же необходимы, как насущный хлеб. Мне нужны, по крайней мере, 3500 (рублей)». Погодин на это заявление Гоголя «мутил всех ропотом, осуждением, негодованием». Аксаков с протянутой рукой бросился занимать деньги под рассказы о тяжелом положении автора «Мертвых душ». Заводчик Демидов не дал ни копейки. Но его супруга, к которой тут же метнулся добрый Сергей Тимофеевич, «вспыхнула от негодования и вся покраснела», отвалив всю требуемую сумму наличными. На что ее супруг только и мог сказать: «это ее деньги, она может ими располагать, но других от меня не получит». Деньги были доставлены в Рим. Иванов приносил в кармане горячие каштаны, у Языкова всегда была бутылка «алеатико», у Гоголя в кармане всегда водились «довольно сальные» анекдоты. Вечер начинался каштанами с прихлебами вина, но сопровождался большей частью молчанием присутствующих. И Гоголь в полном праве мог писать Данилевскому в 1843 г.: «живу весь в себе, в своих воспоминаниях, в своем народе и земле, которые носятся неразлучно со мною».

В октябре 1843 г. все деньги Гоголем истрачены и начинаются новые мучительные поиски их получения, при этом он отчетливо чувствует, что появление его новых сочинений в скором времени более, чем проблематично, поскольку ему «требуется вынести внутреннее, сильное воспитание душевное, глубокое воспитание», а денег он «не получает ниоткуда». А все имеющиеся деньги истратил на «гадкую типографию, взявшую страшно дорого за напечатание». На этот раз деньги Гоголю в размере 4000 рублей в мае 1844 г. отправляет сам Жуковский, который был должен великому князю наследнику(будущему Александру II), но последний отказался от них в пользу Гоголя. Второй том «Мертвых душ» в это время пишется и не пишется. В августе 1844 г. Гоголь в Остенде, купается, морские ванны идут на пользу, он оживляет всех своей бодростью. Гоголь не бежит от денег, а потому деньги не бегут за Гоголем, но их отсутствие смущает его все более. В результате отсутствия музыкального звона денег конец уныниям не окончен. В январе 1845 г. появляется «нервическое тревожное беспокойство» и Гоголь берет дорогу на Париж, приглашенный туда Толстыми и Виельгорскими, сочинения его дают мало, он находится в непрестанной зависимости от завтрашнего дня. А тут вопреки мнению аристократов и правительства, Гоголь избирается 2-го февраля 1845 г. почетным профессором Московского университета наряду с Остроградским, Востоковым и принцем Ольденбургским. Здоровье его слабеет, не хватает сил для занятий и большую часть дня он проводит в местной православной церкви, где «сподоблен Богом… вкусить небесные и сладкие минуты». Великий человек мукой возносится в свое одиночество, куда возвращается израненный и измученный от соприкосновения с реальной жизнью, где постоянное чувство приживальщика стало жестче и суровее. И уже не пребывание наедине с собой, а замкнутость в себе прокатывается в крови его тонкими нитями, порождающими мысли пустынника, столпника, затворника, где каждое движение, преобразованное испугом самого себя причиняет боль и врастает в опасность, а скрытые во мраке подземные силы излучают магнетическую энергию, воздействуя на все сознание Гоголя. Плетнев с женой церемониймейстера Смирнова Александрой Осиповной составляют в пользу Гоголя прошение на имя великой княгини Марии Николаевны о назначении пенсионного обеспечения Гоголя и далее в размере 1000 рублей серебром (3000 рублей ассигнациями) в год. На что шеф жандармов, граф Орлов сначала с удивлением пытается выяснить: «Что это за Гоголь?», а, узнав о нем подробнее, в сердцах восклицает: «Что за охота вам хлопотать об этих голых поэтах!». А Гоголь в это время «уже готов уступить… свое место живущим……Болезненные…минуты бывают теперь труднее, чем прежде, и трудно-трудно бывает противостать против тоски и уныния».

Животворные минуты творения и обращение в слово творимого разбиваются в одиночестве духовных помыслов Гоголя о холодное бытие соприсутствующих с ним людей, результатом чего являются бесконечные невротические спазмы, когда лицо его желтеет, а ноги, руки холодеют до почернения. И хотя Гоголь от «царя милостивого» обеспечен на три года пенсионом по 1000 рублей серебром да от великого князя теперь ежегодно он получает 1000 франков, но сами по себе эти деньги, естественно, не изменяют его жизненного стереотипа, в котором разъедается, воспламеняется внутренними духовными страданиями его самосознание, а одиночество делается таким отравленным и лихорадочным. Абстрактные: «живите, любите, творите» в сознании его обретают смысл живых символов и вытесняют текущий язык сочного человеческого верстания образа России и русскости. Между гением и уровнем эпохи намечается превышающее всякое понимание атмосферное грозостояние, в котором одиночество становится и отравленным, и лихорадочным, в котором, вдруг, растет и пухнет, как луна, печальное самоуничижение Гоголя, являя, скорее всего, не истощение сил, в результате которых хандра приносит болезнь, но ту форму ипохондрического синдрома, когда страдания физически невыносимы, но нет никаких оснований полагать, что они, эти физические страдания, есть результат патологических изменений в самих физических органах, начинающих сразу же трудиться исправно, как только поднимается само настроение в его духовном противостоянии с обстоятельствами жизни. Возможно, что именно в этот период своей жизни, Гоголь начинает чувствовать свое окончательное одиночество, поскольку «сирена, плавающая в прозрачных водах соблазна» — А. О. Смирнова, с одной стороны, и Нози, с другой, лишь прислушиваются к его душеспасительным беседам, сочувствуя его одиночеству, но не собираются изменять собственных обстоятельств жизни, в которых его роль постепенно сводится к роли «духовника», посвященного в тайны женских сопереживаний. А гибельность лабиринтов женской души безопасна только для боевых мужских темпераментов. Поэтому религиозные экзерсисы Гоголя усиливаются, а творческие изменяют свой поворот, вставая на второстепенные пути следования, поскольку, именно, религиозный опыт становится опытом творчества души Гоголя. И в этом творчески-экстатическом состоянии он отчетливо осознает, что без посещения Иерусалима он не будет «в силах ничего сказать утешительного при свидании с кем бы то ни было в России». А потому иллюзия его нового творчества, подобного Богу, на путях сокровенной сущности жизни становится дыханием добродетели, желающей заставить замолчать «псов злобы», бросив факел Христового рая на воздвигаемый им, Гоголем, алтарь человеческого счастья, но не «человеческой комедии», которой будто бы требуются «Размышления о Божественной литургии», задуманной им еще в 1845 г. но так и не появившейся в печати до конца его жизни. Довести до каждого степень свободы духа, которой он сам достиг, не в форме окостеневшего сознания, а в широте и терпимости различных точек зрения, где он, сам-садовник, открывает перед людьми сущность жизни человеческих уделов на земле, лиризм и поэзию русской жизни, «мир и благоволение в человецех» как дух живого творчества, освобождая нити разума и делая его свободным впервые и окончательно для всех людей России. Невидимый шедевр Бога как рама высветляемой мысли крепнет в духе Гоголя уже в течение «пяти болезненных лет», заставляя его отложить работу над вторым томом «Мертвых душ», в котором «изумлению читающей публики» не будет конца, а пока в начале июля 1845 года сжигается автором очередная версия второго тома потому, «что так было нужно», «жгу, когда нужно жечь», а тайна грандиозного здания примирения всех Россиян, которые когда-нибудь «обустроят свою жизнь» и непременно по Гоголю, — пока «в душе у одного автора». Благовествование от Гоголя — вот, что теперь нужно всем россиянам, «нужно для общего добра». Это — «Избранные места из переписки с друзьями», которые появляются в январе 1847 г. Но П. А. Плетнев уже сразу же уведомляет Гоголя, что хотя и «совершено великое дело», но книга эта «совершит влияние свое только над избранными; прочие не найдут себе пищи в книге твоей. А она по моему убеждению, есть начало собственно русской литературы».

А зуд, желающих пнуть Гоголя за проявление им лелеемой обществом «свободы совести», оказался достаточно велик. «Сокровище», подаренное Гоголем по мнению А. О. Смирновой, оказалось для самого Гоголя резким, злобным, безумным смехом, смехом, способным душу разорвать со стороны критиков и литераторов в том числе и православного толка. «Самолюбие никогда не бывает так чудовищно, как в соединении с верою. В вере оно уродство», — писал Гоголю Шевырев, принимая за самолюбие Гоголя полное отрешение от себя в том свете познания, где Столп веры — есть утверждение истины. «Скромную, богомольную Русь над всеми народами в мире», — никто не хочет видеть перед началом революционных событий в Европе по мнению Петра Чаадаева. Словно голодное небо существует в раю евангелистов, а навозная насыпь российских городов — эта лестница в рай. «Неистовый Виссарион» высказался еще более определенно, защищая рай нищих духом в их материалистической русскости, низвергая громоподобные проклятия в адрес автора «Переписки»: «А русский человек произносит имя Божие, почесывая себе зад». Священник отец Матвей(Константиновский), один из тех, кто получив рукоположение во священный сан, возомнил о себе, что божественная благодать уже давно избавила их от личных грехов, поучает Гоголя, что «всякий театр есть соблазн и препятствие к спасению души». С. Т. Аксаков просто боится по поводу «Переписки», что «хвалителей будет очень много, и Гоголь может утвердиться в своем сумасшествии». «Как у меня еще совсем не закружилась голова, как я не сошел еще с ума от всей этой бестолковщины, — этого я и сам не могу понять», — заявлял Гоголь, выстраивая гиперболическую защиту против всяких нападений старых и новых друзей, которые как черти боятся православного креста, подносимого «казаком Вакулой» к их рылоподобному носу, откуда раздается безумное хрюканье вражьего тела с песнею ползучего материализма или навозного клерикализма, отягченного земным ковчегом, влекущего нищих духом людей в преисподнюю парагвайского коммунизма, который в течение 160-лет(1608–1768 гг.) порождал грешную рать ублюдков, надеющихся на восторженное восхождение в царствие небесное.

Глава пятая. Обретение лестницы

«…но мне тяжело, очень тяжело…, когда против меня

питает личное озлобление даже и злой человек,

а вас я считал всегда за доброго человека.»

Гоголь — В. Г. Белинскому,20июня 1847 г.

Несмотря на бог весть какое образование, получаемое в Нежинском лицее, друзья Гоголя по лицею были устроены уже везде, где только можно. Вот и в Бейруте, куда прибыл пароход «Истамбул» кампании Ллойда с большей частью паломников, ехавших в Иерусалим, вот и в Бейруте консул Базили был однокашник Гоголя по Нежинскому лицею, в сопровождении которого Гоголь и отправился в Иерусалим. Арабы были удивлены, когда увидели, что полномочный представитель падишаха находится в явной зависимости от тщедушного и невзрачного спутника. Пришлось менять тактику, и Базиль так стал рычать на Гоголя, что авторитет визиря «великого падишаха» был восстановлен. А Гоголь смирился со своей участью.

Перед гробом Господа маленькая комната с небольшим столбиком посередине, покрытом камнем (на котором сидел ангел, возвестивший о воскресении). Сам гроб-пещера, в которой лежит гробовая доска, не выше человеческого роста; в нее нужно входить, нагнувшись в пояс. Чудесное чувство охватывает Гоголя. Время проносится молниеносно. Он даже не в состоянии понять, молился ли он. Он даже находится в некотором смятении, что «при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное». Удивительно, но сердце не подсказывает Гоголю, что такие превращения не происходят мгновенно и по желанию самого просителя, потому что такого рода пожелания есть торг со Спасителем, но очищение протекает не подсознательно, а заключено в небывалом чувстве радости, которое и было как раз испытано самим Гоголем во гробе Господа. Гоголь получает от митрополита Петраса Мелетия памятные подарки в виде частиц с Гроба Господа и от двери храма Воскресения. Время подгоняет… и Гоголь уже в Константинополе, где его ожидает письмо отца Матвея с очередными наставления в правилах поведения православного верующего. Гоголь уже давно испытывает глубокие сомнения в правилах своего духовного послушания. И в этот-то момент о. Матвей торопится заполнить эти сомнения своими фанатичными установками, почему-то полагая, что именно его-то устами и «глаголет сам Господь». Но уже 12 апреля 1848 г. Гоголь и К. М. Базили швартуются в одесском порту, где им приходится пройти обязательный для того времени карантин. Льва Сергеевича Пушкина, когда он встретился через решетку карантина с Гоголем, поражает его «саркастическое выражение» лица и рассеянность взгляда, да и сама сухопарость фигуры, перебиравшей четки.

По прибытии в сентябре месяце 1848 г. в Петербург, Гоголь помещается на квартире М. Ю. Виельгорского и сопровождается его зятем, графом Сологубом во все вечера, где, вдруг, Гоголь является большим знатоком церковной литературы, щеголеват до изысканности, преисполнен славою и самоуважением, встречается с русскими литераторами: Гончаровым, Григоровичем, Некрасовым и Дружининым, будучи любезен и оживляясь в разговоре с ними, он, тем не менее, был уличен всеми, что не читал произведений этих писателей, т. е. раздосадовал окружающих тем, что вел себя как начальник, принимающий своих чиновников. А уже 14 октября Гоголь был в Москве и поселился, как и обычно, у Погодина, полный трепетного ожидания «уединенной, покойной и благоприятной» работы. Но чувство внутренней скованности не проходит, даже когда Гоголь в доме Погодина служит всенощные, что раздражает хозяина и он саркастически замечает: «православие и самодержавие у меня в доме». А словесные скалы громоздятся в Гоголе с вдохновенной мощью, когда он слушает всенощную, в нем поется песнь избытка внутренних душевных деяний, наполняемых восторгом самообожания особенно после бесед с отцом Матвеем, знаменитым ржевским проповедником. Известный архимандрит Феодор(А. М. Бухарев) во время бесед с Гоголем узнает о «планах поведения героев «Мертвых душ» во втором томе», на что Гоголь отвечает, что «сам царь» послужит «для истинной прочной жизни» будущего возрождения Павла Ивановича Чичикова… Все истины принадлежат всем, так как все они от бога. Но может ли служить истиной возрождение плута Чичикова к новой жизни? Известно, что аналогичная проблема решалась классиком английской литературы Диккенсом… Такой оборот дела ни к чему путному не приводил…В такт дифирамбам местных подъелдыкивателей во всей фигуре поэта появляется что-то несвободное, сжатое, скомканное в кулак, оригинальная и до этого походка становится неверной, как будто бы одна нога старается заскочить за другую, как будто начинается танец, танец над бездною, бездною его конца, а в глазах его замечается нравственное утомление. «У меня все расстроено внутри, — говорит он. — Я, например, вижу, что кто-то спотыкнулся; тотчас же воображение за это ухватывается, начинает развивать — и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что не дают спать и совершенно истощают мои силы». В свою записную книжку и просто клочки бумаги Гоголь по-прежнему в течение дня заносит собственные мысли, наблюдения, поразившие его выражения, полагая, что писатель, как художник, делает наброски, сцены и описания в своих творениях, взятых из жизни, толкуя их по-своему. В благоговейном упоении он видит в себе носителя высшей формы изъявления высшей воли, отсюда непрошенные пророчества и поучения, отсюда очередное окончание второго тома «Мертвых душ», желание перед выпуском которого, сделать новое издание своих сочинений. Он живет сегодня у одного, завтра у другого, не платит за свое жилье никому, отправляется спать всегда в одиннадцать часов, покупает понравившиеся ему книги и, даже, иногда читает отдельные главы второго тома «Мертвых душ», по-прежнему вызывая разноречивое отношение как к своему новому детищу, так и к самому себе. «Ведь это революционер! — заявил военный сенатор, — я удивляюсь, право, как это пускают его в порядочные дома». Но Гоголь знает цену всем его критикам. «Что мои сочинения он не любит, это мне давно известно, но я уважаю Ивана Васильевича Капниста и давно его знаю… он, слушая мое чтение, отыскивает только одни слабые места и критикует строго и беспощадно, а иногда и очень умно». Известно, что Капнист, сын поэта и драматурга, будучи московским губернатором и владельцем поместий рядом с гоголевской Васильевкой, часто чувствовал себя оскорбленным поведением Гоголя. А сам Гоголь уже давно скучал в его присутствии и на его вечерах. Многие из тех, с кем приходилось ему встречаться на вечерах московского губернатора не вызывали в нем желания духовной беседы. Теперь такие беседы не клеились ни с Киреевскими, ни А. П. Григорьевым, ни с драматургом Островским, хотя последнего Гоголь ценил как самого талантливого литератора Москвы. Жизнь его становилась суровой и печальной. Иногда он запутывался в несвязной речи и не доводил до конца свой искристо начатый анекдот. По утрам читал Иоанна Златоуста, писал и потом рвал написанное, искал в религии спокойствия, страдал долго и душевно от своего мнимого безобразия, от безнадежной любви, одолевающей его в последнее время, от своего бессилия перед ожиданиями русской читающей публики, избравшей его своим кумиром, изнывал между болезненным смирением и болезненной, несвойственной ему по природе гордостью, томился непричастностью к радостям всем доступным. Неуемный водопад жизни катил свои волны над обессиленным пловцом, который еще недавно в восторге сияния самого непосредственного жизненного чувства молниями духа ваял прозу в высшем своем поэтическом прозрении, отметая суеверия и признавая лишь божественное откровение, а не невежественные беседы и слухи о прозрениях и исцелениях. С невыразимой достоверностью и тонкостью видимых форм человеческих слабостей обладал он бесконечным разнообразием чудных интонаций, выражающих и свет, и тьму жизни той России и Малороссии, которые незабвенно любил, не отдавая предпочтения ни одной из них в своем сердце, опьяненном жизнью слова. Печеное яблоко действительности своим розовым небом уже начинало громоздиться адом серости в его словах, интонациях, образах как отражение духа невменяемости посюсторонней жизни, поскольку сам дух поэта ощущал теперь истинную свободу и вдохновение на путях божественной мощи апостолов церкви, призывающих его в ритмическом охвате своего нового прозрения вечных истин служить личным примером в повседневной молитве — альфе и омеге его новой жизни. И друзьям его уже не хватало духу сказать ему, что новые главы второго тома «Мертвых душ», которые он, иногда, еще читывал своим под собственное внутреннее настроение, уже являют собой болезненную яркость полуночного солнца, которое не греет, не устрашает, не ослепляет, но убивает всякое желание видеть человека во плоти своих переживаний и страстей, побуждающих читателя радоваться и плакать, смеяться и думать, то есть жить судьбой героя, благословляя автора-поэта за доставленный всем смертным восторг неимоверного напряжения осознания бесчисленных тончайших трепетов глубины счастья, пребывания вне самого себя в красках избытка света вдохновения самого автора, передаваемого читателю лестницами радуг событий и сюжета произведения, громоногими проповедями вылетающих из разверзшихся ртов героев, у которых «мое царствие» небесное так не похоже на царствие небесное людей всего мира, где нищими бродит читающая публика в ожидании живого духа поэта.

Теперь Гоголь уже проживает не у Погодина, а у графа Толстого, «что после был обер-прокурором» в доме Талызина на Никитском бульваре, занимая переднюю часть нижнего этажа, окнами на улицу. И хотя Шевырев по-прежнему заведовал продажею сочинений Гоголя, а также хранил и его деньги, но надобность в них Гоголю постепенно отпадает. Пишет он в это время особенно вяло, становится все мрачнее и мрачнее… Да и как не быть мрачным. В своем письме к Нози он уже, казалось, все сказал. Сказал до противного просто и ясно: «Может быть, я должен быть не что другое в отношении вас, как верный пес, обязанный беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего. Не сердитесь же…». А Виельгорские «даже не могли объяснить себе, как могла явиться такая странная мысль у человека с таким необыкновенным умом. Особенно непонятно это казалось матери — Луизе Карловне (урожденной Бирон). Да что здесь непонятного. Отношения Гоголя к Нози незаметно перешли за черту обыкновенной дружбы и "сделались чрезвычайно интимными». Поэтому теперь постоянными спутниками его чтения становятся два тома «Христианского Чтения», «Начертание церковной библейской истории», «Быт русского народа» да сочинения Батюшкова в издании Смирдина, только что вышедшее в то время. Он уже не имеет желания ехать за границу, «тем более, что там нет уже тех людей», к которым он привык. Но он хотел бы провести зиму где-нибудь в Крыму или Одессе, а пока читает уже третью и четвертую главы второго тома «Мертвых душ» у С. Т. Аксакова. Иногда проводит время в поместье А. О. Смирновой под Калугой, где все чаще и чаще останавливается в Оптиной пустыне, на реке Жиздре, за Калугою, где присутствует сама благодать и слышится ее благоухание. И уже пишет он иеромонаху Филарету: «…дело мое такого рода, что без ежеминутной, ежечасной и без явной помощи Божией не может двинуться мое перо, и силы мои не только ничтожны, но их нет без освежения свыше». Так постепенно душа его, требующая света в вознесении слова к ближнему через водительство его таланта свыше, так постепенно душа его пылает и сверкает уже только в собственных судорогах экстатического чувства, ожидающего покоя от раскаленного ливня видений, где прирожденные страсти являют, по его мнению, только зло, а все усилия воли человека должны быть устремлены для искоренения их. И постепенно поэт ощущает себя несчастным, одиноким, робким, потерявшимся человеком в тесном пространстве своего бедного земного рассудка, переживающего и сознающего несказанные муки собственного плача, в которых «Авторская исповедь» и «Размышления о божественной литургии» есть уже только поучения христианского послушания и смирения собственной души, в которой отдыхает его бедный земной рассудок.

А земной рассудок делает одну ошибку за другой. А земной рассудок заставляет его самостоятельно, а не через посредство А. О. Смирновой обращаться к шефу жандармов А. Ф. Орлову, который-то для А. О. Смирновой «просто Алеша», пытаясь вытребовать «небольшой пенсион», который «прекратился по моему возвращению в Россию», и который поэт хотел бы обратить на свое пребывание на юге в целях «поберечь себя и позаботиться о своем самосохранении». Но сам-то граф Орлов уже возиться «с этими голыми поэтами» не намерен. И Гоголю самому приходится определяться и он уже «душевно бы хотел прожить, сколько можно доле в Одессе и даже не выезжать за границу вовсе». И в октябре 1850 г. он с большим трудом добирается до Одессы.

Неизвестная Екатерина Александровна, имеющая стол у князей Репненых, отмечает, что Гоголь ежедневно бывал в этом доме и даже как-то журил хозяйку дома за то, что она в пост читает «Мертвые души», приговаривая: «Какую чертовщину вы читаете, да еще в Великий пост!», — он тут же «рекомендовал ей проповеди какого-то епископа Иакова». Дворня же князей Репненых слезно умилялась, что «сочинитель молится совсем как простой человек, кладет земные поклоны…, любит петь и слушать простые песни».

«Добрейший» Александр Скарлатович Стурдза, политический деятель и религиозный писатель, вместе с профессором, протоиреем Павловским и преподавателем богословия и философии Михневичем составляют «приятное» общество Гоголю. О себе поэт в эти дни высказывается коротко: «Работа — моя жизнь; не работается — не живется, хотя покуда это и невидно другим», но революционные события на Западе для него «вонь, накуренная последними политическими событиями в Европе», которая «еще не совсем прошла».

Младший брат поэта Пушкина Лев Сергеевич, живший на углу Греческой и Преображенской улиц, всегда тепло встречает Гоголя, в котором «вялость, угрюмость, сосредоточенность» человека «со страшно изможденной физиономией», тяготившегося «вниманием молодежи», уживается с радушной улыбкой и хохотом в «своей кампании», где каждое слово его метко и веско, а через голос его, язык, душу и физиономию, вдруг, смотрит он на Екатерину Александровну: «своими живыми, голубыми глазами».

Он уже давно мыслит не образами поэта, но категориями верующего человека: «А внутренно чтоб устроенным быть, надобно искать царствия Божия, и все прочее приложится вам». Всякий день теперь он читает главу из Библии и Евангелия на славянском, латинском, греческом и английском языках и давно уже ведет регулярный образ жизни, ложась в одиннадцатом часу вечера. Высшую свободу творчества он осмысливает, как смелость, а не пламенную молодую лихорадку; творчество согревает сердца любовью, а «без любви творить нельзя».