Генри Филдинг и "Том Джонс"

Когда закон о театральной цензуре вступил в силу и покончил с этой деятельностью, у него была жена и двое детей и почти не было денег, чтобы содержать их. Чем-то нужно было зарабатывать на хлеб. Ему был 31 год. Он вступил в Средний Темпл[9], и хотя "так случилось, - говорит Артур Мерфи, что его давнишний вкус к удовольствиям временами возвращался к нему и в согласии с его природной живостью вовлекал его в греховные радости столичной жизни", занимался он усердно и со временем был допущен к адвокатской практике.

Он был готов заниматься новой профессией вполне прилежно, но работы почему-то получал мало; очень возможно, что видные юристы относились с подозрением к человеку, имевшему репутацию автора легких комедий и политических сатир. К тому же уже почти три года, как участились приступы подагры, не дававшие ему регулярно бывать в суде. Чтобы не оставаться без денег, пришлось снова браться за перо и писать для журналов. Тут у него, между прочим, хватило времени, чтобы написать свой первый роман "Джозеф Эндрюс". Через два года умерла его жена. Он остался один, вне себя от горя. Леди Луиза Стюарт записала: "Он любил ее страстно, и она отвечала ему взаимностью, но жизнь у них была несчастливая, потому что они почти всегда были до противности бедны и лишь изредка ощущали покой и безопасность. Всем известно, до чего он был неосмотрителен, - если у него заводилось два десятка фунтов, ничто не могло помешать ему раздарить их, а не подумать о завтрашнем дне. Иногда они жили в приличных квартирах, даже с комфортом, иногда - в жалкой мансарде без всяких удобств, не говоря уже о местах предварительного заключения и о тайных жилищах, где его иногда отыскивали. Упрямая веселость помогала ему все это преодолеть, ей же более тонкая конституция мешала выдерживать заботы и тревогу и подорвала ее здоровье. Она стала чахнуть, схватила горячку и умерла у него на руках". Все это звучит правдоподобно и отчасти подтверждается романом "Амелия". Мы знаем, что романисты, как правило, используют любое собственное переживание, и Филдинг, когда создавал Билла Бута, не только рисовал автопортрет и портрет своей жены в роли Амелии, но использовал ряд эпизодов из собственной жизни. Через четыре года после смерти жены он женился на ее служанке Мэри Дэниел, она тогда была на третьем месяце беременности. Это шокировало его друзей, его сестра, жившая с ним после смерти Шарлотты, покинула его дом, а кузина его, леди Мэри Уортли-Монтегю, автор знаменитых писем, подивилась с надменным презрением, как он может "вкушать блаженство со своею кухаркой"; но она, не обладая внешней прелестью, была чудесным созданием, и он всегда отзывался о ней с чувством привязанности и уважения. Это была очень порядочная женщина, она нежно о нем заботилась, а в заботе он нуждался, была хорошей женой и хорошей матерью. Она подарила ему двух сыновей и дочку.

Когда Филдинг еще только пробивался в драматургию, он пошел на поклон к сэру Роберту Уолполу[10], в то время всесильному; но хотя он посвятил ему, с избытком комплиментов, свою пьесу "Современный муж", неблагодарный министр, как видно, не пожелал ничего для него сделать. Тогда он решил, что полезнее ему будет партия противников Уолпола, и попытал счастья у лорда Честерфилда, одного из ее лидеров. Цитирую д-ра Даддена: "Трудно было бы яснее намекнуть, что он предлагает свой ум и юмор в распоряжение оппозиции, если там готовы их принять и пустить в дело". Со временем они так и поступили, и Филдингу было предложено редактировать журнал, основанный с целью высмеивать сэра Роберта и его министров. В 1748 году Уолпол сошел со сцены, и после короткой интерлюдии возвысился Генри Пелгам[11]. Теперь оказалась у власти партия, на которую работал Филдинг, и несколько лет он редактировал и снабжал материалом газеты и журналы, поддерживавшие правительство. Естественно, он ждал благодарности за свои услуги. Среди друзей, которых он завел в Итоне и чью дружбу сохранил, был Джордж Литлтон[12], член выдающегося (и по сей день) политического семейства и щедрый покровитель литературы. Когда Пелгам был премьером, Литлтон стал министром финансов, и в 1748 году с его помощью Филдинг был назначен мировым судьей по Вестминстеру. Вскоре, чтобы он мог выполнять свои обязанности с более заметным результатом, юрисдикция его была распространена и на Мидлсекс, и он поселился со своей семьей в официальной резиденции на Боу-стрит. Работать на новом посту ему помогло юридическое образование, знание жизни и природные способности. Филдинг сам рассказывает, что до его назначения этот пост приносил до 500 фунтов в год грязных денег, он же не зарабатывал и трехсот, но чистых. Через герцога Бедфордского он получил пенсию из общественных сумм. Предполагают, что она составила сто или двести фунтов в год. В 1749 году вышел в свет "Том Джонс", над которым он работал, еще когда редактировал журнал в поддержку правительства. За "Тома Джонса" он получил 700 фунтов стерлингов, а поскольку деньги в то время стоили в 5-6 раз дороже, чем в наши дни, эта сумма примерно равнялась четырем тысячам. Неплохая была бы плата за роман сегодня!

Здоровье Филдинга к тому времени сильно сдало. Участились приступы подагры, ему приходилось уезжать на поправку то в Бат, то в свой домик возле Лондона. Однако писать он не переставал. Он писал памфлеты о своей должности; один из них, "Расследование причин недавнего роста грабежей", способствовал, как говорят, проведению знаменитого закона о джине; и написал "Амелию". Здоровье его становилось все хуже, и в 1754 году, разогнав "шайку злодеев и головорезов", державших в страхе весь Лондон, он передал свою должность единокровному брату Джону Филдингу. Единственным шансом уцелеть представлялось - поискать климат получше, чем в Англии, и в июне того же 1754 года он отплыл от берегов своей родины в Лиссабон на "Королеве Португалии", капитан Ричард Бил. Прибыл он туда в августе и через два месяца умер. Ему было 47 лет.

II

Когда я думаю о жизни Филдинга, такой, какой я кратко описал ее по скудным материалам, которыми располагаю, меня охватывает своеобразное чувство. Это был настоящий мужчина. Читая его романы - а мало кто из писателей вложил в свои книги больше себя, чем он, - проникаешься к нему симпатией, как к человеку, с которым был близок много лет. В нем есть что-то очень современное. Есть один тип англичанина, который до последнего времени был широко известен. Его можно было встретить в Лондоне, в Ньюмаркете, в Лестершире в сезон травли лисицы, в Каузе в августе, в Каннах или Монте-Карло посреди зимы. Он джентльмен, у него отличные манеры. У него приятная внешность, приятный тон, с ним чувствуешь себя легко. Он не так чтобы особенно культурен, но к таким людям терпим. Любит женщин, бывает вызван в суд как соответчик. Он не трудится в поте лица, но и не видит в этом необходимости. У него вполне приличный доход, и денег он не жалеет. Если начинается война, он идет в армию, и доблесть его у всех на устах. Он абсолютно никому не вредит и всем нравится. Годы идут, молодость кончается, он уже не так обеспечен, и жизнь уже не так легка. От охоты на лису пришлось отказаться, но в гольф он играет прекрасно, и в карточной комнате вашего клуба всегда приятно его увидеть. Он женится на давнишней своей пассии, вдове с деньгами, уже в пожилых годах и, остепенившись, превращается в прекрасного мужа. В нынешнем мире для него нет места, и через несколько лет весь этот тип окажется вымершим. Вот таким, мне представляется, был Филдинг. Но ему достался великий дар, позволивший ему стать замечательным писателем, и работать он умел, стоило захотеть. Он любил бутылку и не отказывался от женщин. Когда говорят о добродетельности, обычно имеют в виду секс, но целомудрие - это лишь малая доля добродетели, и, пожалуй, не главная. Филдинг знал сильные страсти и отдавался им без колебаний. Он умел любить нежно. В семье коренится любовь, а не привязанность, та - совсем иное дело; но половое влечение может существовать и без любви. Отрицать это можно только из ханжества либо по незнанию. Половое влечение - это животный инстинкт, в нем нет ничего более постыдного, чем в жажде или в голоде, и так же мало причин не удовлетворять его. Если считать Филдинга распутным оттого, что он предавался, может быть без достаточного разбора, радостям секса, во всяком случае, он не превосходил в этом большинство мужчин. Как большинство из нас, он жалел о своих грехах (если то были грехи), но при первом удобном случае совершал их снова. У него была горячая кровь, но доброе сердце, он был великодушен и, в продажную эпоху, честен; ласковый муж и отец, храбрый, правдивый и хороший друг для своих друзей, которые оставались ему верны до его последнего вздоха. Терпимый к чужим грехам, он ненавидел грубость и двоедушие. Успех не кружил ему голову, и с помощью бутылки шампанского и жареной куропатки он стойко сносил невзгоды. Он принимал жизнь и все, что она ему предлагала, с душевной бодростью и добрым юмором, и наслаждался ею сполна. Что и говорить, он был очень похож на своего Тома Джонса и отчасти похож на своего Билла Бута[13]. Мужчина как мужчина.

Я должен, однако, сообщить читателям, что нарисованный мною портрет Генри Филдинга вовсе не совпадает с портретом, который ректор Пемброка оставил в своем монументальном труде (я уже часто ссылался на него и почерпнул там столько полезной информации). "До недавнего времени, - пишет он, - в общественном воображении Филдинг был человеком блистательного таланта, наделенный тем, что называют "добрым сердцем", и многими приятными свойствами, но рассеянный и безответственный, повинный в прискорбных безумствах и не свободный даже от более серьезных пороков". И сделал все, что мог, чтобы убедить своих читателей, что Филдинг был жертвой грубейшей клеветы. Но этот портрет, который д-р Дадден пытается оспорить, и бытовал при жизни Филдинга. Такого мнения были о нем люди, хорошо его знавшие. Правда, его свирепо ругали политические и литературные враги, и очень возможно, что обвинения, которые на него возводили, были преувеличенные, но обвинения, которые должны человеку повредить, должны быть правдоподобны: так, например, покойный Стаффорд Криппс[14] имел много злейших врагов, которым больше всего хотелось закидать его грязью. Они называли его флюгером, изменником своему классу, но им в голову не пришло бы сказать, что он был развратник и пьяница, поскольку все знали, что он держался строгих моральных правил и был агрессивно воздержан. Они этим только выставили бы на посмешище самих себя. Так и легенды, которые создаются вокруг знаменитого человека, может быть, и не соответствуют действительности, но никто бы в них не поверил, не будь они похожи на правду. Артур Мерфи рассказал характерный анекдот: чтобы расплатиться со сборщиком налогов, Филдинг попросил своего издателя Эндрю Миллера выдать ему аванс и, уходя домой с этими деньгами, встретил приятеля, у которого дела обстояли еще хуже; он отдал ему деньги, а когда сборщик налогов явился, велел ему передать: "Дружба попросила денег и получила, а сборщик пусть зайдет в другой раз".

Д-р Дадден утверждает, что правды в этом анекдоте быть не может; а я говорю: раз он был выдуман, значит, он правдоподобен. Филдинга обвиняли в расточительности, вероятно, за дело: она согласовывалась с его беспечностью, горячностью, приятельством и безразличием к деньгам; он часто бывал в долгах, и, вероятно, его преследовали "кредиторы и бейлифы"; можно не сомневаться, что, отчаявшись добыть денег, он обращался за помощью к друзьям, и ему помогали. Так же поступал благородный Эдмунд Бёрк[15]. Как драматург Филдинг годами вращался в театральных кругах, а театр ни в одной стране ни в прошлом, ни в наши дни не рассматривался как подходящее место для обучения молодежи строгой выдержке. Энн Колдфилд, благодаря которой была поставлена первая из пьес Филдинга, была похоронена в Вестминстерском аббатстве; но поскольку ее содержали два джентльмена и у нее было двое незаконнорожденных детей, в просьбе почтить ее памятником было отказано. Странно было бы, если б она не одарила своими милостями красивого юношу, каким был тогда Филдинг, а поскольку он был нищим, не было ничего удивительного, что она помогла ему из тех сумм, которые получала от своих покровителей. Возможно, согласилась на это его нищета, а не его воля. Если в молодости он бегал за юбками, то в этом он не отличался от большинства молодых людей своего времени (и нашего тоже), имевших его возможности и преимущества. И без всякого сомнения он часто проводил ночь, "напившись в таверне". Что бы ни утверждали философы, здравый смысл убежден, что мораль для молодости и для зрелости разная, и разная в зависимости от положения в обществе. Для доктора богословия было бы весьма предосудительно заниматься откровенным блудом, а для человека молодого - вполне естественно; так же как для ректора колледжа было бы непростительно напиваться в стельку, а от студента этого порой ожидаешь, и даже не тянет его отругать.

Враги Филдинга обвиняли его как политического наемника. Тоже за дело. Он был готов отдать свои дарования сэру Роберту Уолполу, а убедившись, что тот в них не нуждается, с такой же готовностью предложил их в помощь его врагам. Никаких принципиальных жертв это не требовало, поскольку в то время одно-единственное различие между правительством и оппозицией состояло в том, что правительство пользовалось выгодами своего положения, а оппозиция - нет. Коррупция была повсеместной, и важные лорды так же охотно меняли позицию, когда это было им выгодно, как Филдинг, когда для него это был вопрос хлеба насущного. В пользу его следует сказать, что когда Уолпол понял, что он опасен, и предложил ему свои условия, если он порвет с оппозицией, Филдинг отказался. С его стороны это было и разумно, ибо довольно скоро после этого Уолпол сошел со сцены. У Филдинга было много друзей в высших сферах общества, а также друзей, выдающихся в искусствах, но из писаний его явствует, что не меньше он ценил общество людей сомнительных, низких, и за это его осуждали очень строго, а мне сдается, что не мог бы он с такой живостью изобразить сцены того, что он называл низкой жизнью, если бы сам в них не участвовал, притом с удовольствием. Общественное мнение тех дней решило, что Филдинг повеса и развратник. Свидетельств этому так много, что пройти мимо них невозможно. Будь он тем респектабельным, целомудренным, воздержанным созданием, в которое ректор Пемброка так просит нас поверить, он почти наверняка не написал бы "Тома Джонса". Мне кажется, что д-ра Даддена в его, может быть, и благонамеренной попытке обелить Филдинга ввело в заблуждение то, что ему даже не пришло в голову, будто в одном человеке могут уживаться противоречивые, даже взаимоисключающие свойства и каким-то образом сливаться в более или менее правдоподобной гармонии. Для человека, отгороженного от жизни и ведущего академическое существование, это естественно. Оттого что Филдинг был щедр, добросердечен, откровенен и честен, д-ру Даддену казалось невозможным, чтобы одновременно он был расточитель, готовый выпрашивать у богатых друзей то обед, то гинею, засиживаться в тавернах, губить свое здоровье вином и завязывать любовную интрижку всякий раз, как представлялся случай. Доктор Дадден пишет, что пока была жива его первая жена, Филдинг был ей неколебимо верен. Откуда он знает это? Разумеется, Филдинг любил ее, любил страстно, но он мог быть не первым любящим мужем, который при случае не прочь порезвиться на стороне, и очень вероятно, что он, как его капитан Бут в таких же обстоятельствах, искренне в этом раскаивался, что не мешало ему согрешить снова, когда подвертывался случай.

В одном из своих писем леди Мэри Уортли-Монтегю пишет: "Я жалею о смерти Г. Филдинга не только потому, что не смогу больше читать его сочинений, но мне кажется, что он потерял больше, чем другие, - ибо никто не наслаждался жизнью больше, чем он, хотя мало у кого было для этого так мало причин, так как высшим его назначением было рыться в самых низких вертепах порока и грязи. Я бы сочла более благородным и менее тошнотворным занятием быть в числе тех офицеров штаба, которые проводят ночные свадьбы. Его поразительный организм (даже когда он, с великим трудом, наполовину его сгубил) заставлял его забывать обо всем на свете перед паштетом из дичи или бокалом шампанского; и я убеждена, что он знал больше счастливых минут, чем любой из земных князей".

III

Есть люди, которые не могут читать "Тома Джонса". Я имею в виду не тех, кто вообще ничего не читает, кроме газет и иллюстрированных еженедельников, и не тех, кто не читает ничего, кроме детективных романов; я имею в виду тех, кто не возражал бы, если б его причислили к интеллигенции и кто с восторгом читает и перечитывает "Гордость и предубеждение", и с самодовольством "Миддлмарч", и с великим почтением - "Золотую чашу"[16]. Очень возможно, что они никогда и не думали о том, чтобы прочесть "Тома Джонса"; но бывает и так, что они пробовали, а дело не пошло. Им стало скучно. Говорить, что им следовало бы оценить его, нет смысла. Никаких "следовало бы" тут нет. Никто не вправе осуждать вас, если вы не нашли его интересным, как никто не вправе осуждать вас за то, что вы не любите устриц. И тогда я спрашиваю себя, что же отвращает их от книги, которую Гиббон назвал великолепной картиной нравов, которую Вальтер Скотт хвалил за правду и человеческую природу, которой восхищался и пользовался Диккенс и о которой Теккерей написал: "Роман "Том Джонс" воистину прелестен, по конструкции это просто чудо; мудрые мизансцены, сила наблюдательности, множество удачнейших оборотов и мыслей, разнообразный тон этой великой комической эпопеи держат читателя в непрерывном восхищении и ожидании". Или нынешнего читателя не может заинтересовать образ жизни, нравы и обычаи людей, что жили двести лет назад? Или дело в стиле? Стиль легкий, естественный. Кто-то, не помню кто, - возможно, друг Филдинга лорд Честерфилд - сказал, что хороший стиль должен напоминать разговор культурного человека. Это как раз то, что можно сказать о стиле Филдинга. Он беседует с читателем и рассказывает ему историю Тома Джонса, как мог бы рассказать ее, попивая вино, гостям, собравшимся к нему на обед. В выборе слов он не стесняется, ни дать ни взять - современный писатель. Прелестная и добродетельная Софья, судя по всему, была привычна к таким словам, как "шлюха", "байстрюк" и "тварь", и еще то слово, которое Филдинг по не вполне понятной причине изображает так: "с-ка". Да что там, бывают минуты, когда ее отец, сквайр Вестерн и ее называет такими именами.

В разговорной манере писать роман, в методе, которым автор берет вас в поверенные и сообщает вам, как он относится к персонажам и к ситуациям, в какие они попадают, - имеется и серьезная опасность. Автор все время стоит с вами рядом и тем мешает вам войти в непосредственное общение с лицами, о которых ведет речь. Порой вас раздражает его морализаторство, а если он пускается в отступления, вам очень легко заскучать. Вы не жаждете услышать, что он думал о чем; вы хотите, чтобы он рассказывал дальше. Отступления Филдинга почти всегда уместны или забавны, единственный их недостаток в том, что без них можно отлично обойтись. Однако они коротки, и у него хватает воспитанности просить за них прощения. Его добрая душа так и светит сквозь них. Когда Теккерей неразумно решил ему подражать, он показал себя жеманным святошей и к тому же (невольно ловлю себя на подозрении) неискренним.