Генри и Катон

— Да пребудут любовь, и правда, и мир в сердце твоем ныне и во веки веков.

— Как славно. Откуда это?

— Придумал только что. А теперь уснешь?

— Да. Покойной ночи, Катон. Я буду думать: Катон дома — и усну с этой мыслью.

— Покойной ночи, Маленький медвежонок.

Катон вернулся к себе и снова сел на кровать. Он чувствовал жалость к Колетте, потом зависть. Как все просто у нее. Ее боль чиста и скоро пройдет. Она найдет себе хорошего мужа, будет жить в Пеннвуде, вырастит здоровых, умных детей, которые станут врачами, адвокатами, учителями. Она исполнит главное предназначение человека, явит собой идеал природы. И в будущем он будет гордиться ею и радоваться за нее, приходить в ее счастливый дом и чувствовать зависть, и утешение, и печаль.

Новый мир, думал он, новая жизнь, но как все печально. Он предполагал, что будет поздравлять себя, а может статься, что позже будет оглядываться на прошлое как на рай. Он спасся, освободился от глупого эротического наваждения, от громадной интеллектуальной иллюзии. Он вновь дома, со своим замечательным добрым отцом и чудесной любящей сестрой. У него даже есть работа. Но каким бессмысленным все это кажется сейчас! И в бескрайней пустоте он увидел лицо Красавчика Джо, лучащимся взглядом смотрящего на него сквозь блестящие шестиугольные очки, это лицо с обманчивым выражением беспечной детской невинности, лицо совершенно завораживающее, полное того соблазнительного мальчишеско-девичьего обаяния, той жизненной энергии, что отбрасывают свой свет на все вокруг. Он больше никогда не увидит Джо, думал про себя Катон, это надо принять как несомненный факт, возможно, единственный несомненный факт и начало пути к себе истинному. Он был не в силах помочь Джо и, наверное, всегда знал это; тот элементарно вводил его все время в заблуждение и с изящной дьявольской изобретательностью одержал над ним блистательную победу. Сделал из него дурака в худшем смысле слова. Люцифер, носитель света. И Катон вспомнил, что однажды подумал о Джо как о символе своего жизненного краха, сильнейшем искушении, даже как об эмиссаре дьявола. Но нет, то была лишь утешительная фантазия, последняя попытка придать значение тому, что было незначительно. Красавчик Джо всего лишь посторонний, заурядный мальчишка с наклонностями преступника, которого ждет несчастная воровская жизнь и, как следствие, тюрьма в один прекрасный день, когда он, Катон, будет преподавать в школе где-нибудь на севере или в Америке и даже не узнает об этом. Он любил Джо, но эта любовь была самообман и тщета, она не имела смысла и не придавала силы. Люди не могут помочь друг другу, они не могут даже понять друг друга, самая невероятная любовь не способна никого изменить или спасти. Пока он, грезя, глядел на Джо, все ушло, величественный храм его веры рухнул: Триединый Бог, Грехопадение и Искупление, отныне мирская жизнь, in saecula saeculorum [63] . Отныне лишь грех и скорбь — и никакого спасения. Иисус был не Сын Божий, а только жертва, только заблуждавшийся хороший человек. И его, Катона, жизнь стала ничтожной, жалкой, лишенной всякой магии. На этом история заканчивается, а то, что последует дальше, будет покой и скука, и ему еще повезло, что так, что он не калека и не придется влачить жалкое существование до конца дней.

63

Во веки веков. ( лат.)

Часть вторая Великий учитель

— Очень маленький брильянтик, — сказала Стефани.

— Очень красивое кольцо, — возразил Генри. — Что, не нравится?

— Очень убогий крохотный брильянтик.

— Это все, что ты получишь. Радуйся, что оно вообще с бриллиантом.

— В наше время каждой невесте дарят кольцо с брильянтом.

— О'кей! Ты его получила. А теперь хватит.

— Я хочу купить еще всякой одежды.

— Ты уже накупила столько, что хватит пережить затяжную войну. Комната для гостей забита тряпками.

— Мне нужно еще, нужно новое пальто и…

— Так и быть, но это будет последняя покупка.

— Кондуктор автобуса и то был бы добрей…

— Что, черт возьми, ты хочешь сказать?

— Порядочные простые люди интересуются, как одеваются их жены, они идут на жертвы и поэтому могут…

— Я интересуюсь твоими шляпками.

— Но ты-то богатый, а даже не…

— Дело в том, что я не богач, я не хочу шиковать, когда вот-вот стану бедняком.

— Ты сказал, что бедными мы не будем.

— Ну, не бедным, но бедней.

— Мне так хочется одеваться элегантно. У меня никогда не было…

— Моя жена не будет разряженной светской куклой.

— Я хочу жить в Холле.

— Не начинай опять.

— Если, бы ты только подождал годик, просто посмотреть…

— Я не могу ждать, для меня это становится мучением, неужели так трудно понять…

— Все потому, что на самом деле тебе не хочется продавать, на самом деле ты…

— Это мне-то не хочется продавать! Да я выразить не могу, до чего жажду избавиться от всего этого, разнести к чертовой матери. Покончить раз и навсегда. Больше всего я хочу вернуться домой в Америку.

— Больше, чем меня?

— Не смотри на меня таким взглядом. Мы собираемся пожениться, правда, Стефи?

— Да, — ответила Стефани, не сводя с него пристального взгляда.

— Не передумала, нет? Я буду заботиться о тебе, ты полюбишь Америку. Она не то что наш захудалый остров…

— Я хочу жить в Холле.

— Хватит сводить меня с ума. Поместье будет выставлено на продажу через несколько недель. Долго ждать не придется. Как только обговорю последние детали, оставлю все на Мерримена. Мы можем бежать, улететь за океан и быть свободны. Поженимся и станем жить в свое удовольствие. Я позабочусь об этом. Будем очень весело проводить время. Путешествовать. Жалованье у меня неплохое. Лучше там, чем тащить лямку здесь. Не унывай! Ты когда-нибудь бываешь веселой? Ты теперь моя смешная девчонка. Хватит изображать страдания из-за того, что у тебя не будет этого чертова дома. Или дать тебе зеркальце, чтоб увидела, какой у тебя убитый вид?

— Не-ет…

— Помнишь, что я обещал сделать с тобой, если снова начнешь плакать? Ведь ты любишь меня, да?

— Да-а…

— Ох, да прекрати же! Ты делаешь из меня какого-то изверга, мне это не по душе.

— Я люблю тебя, — проговорила Стефани, размазывая слезы бумажной салфеткой, — Вот что смешно.

— Ужасно смешно… что и говорить…

— Но это так необычно, и я так боюсь…

— Ради всего святого, чего ты боишься?

— У меня никогда никого не было. И не было ни своего дома, ни семьи, а теперь, только я размечталась, как чудесно нам будет здесь, ты хочешь, чтобы мы оказались совсем одни в Америке.

— Господи, неужели ты готова жить с моей матерью?

— Что же, она мне нравится, я была бы не против.

— О боже!

Было время завтракать. Четверть часа назад они занимались любовью. И теперь, как обычно, началась перебранка. Получил ли Генри удовольствие и от этого? Он не был уверен. Он встал, подошел к окну и посмотрел на омытый дождем купол «Хэрродза», сверкавший на солнце. Он чувствовал, что помимо воли становится неким подобием тирана. Он никогда не замечал за собой такого. Наоборот, тиранили всегда его. Расс и Белла вертели им как хотели. Ученики его тиранили. Отец, мать и брат тиранили. Не вызвано ли это странной любовью к Стефани, а любовь эта, конечно, странная, или ее невероятной покорностью? А может, ему подспудно всегда хотелось быть эдаким деспотом?

— Странно, — заметил он, — ты сказала: это смешно, что ты любишь меня. А по мне, смешно, что я люблю тебя. Я еще не встречал такой женщины, как ты.

— И я не встречала такого мужчины, как ты…

— Я едва знаю тебя. Я не желаю, чтобы ты рассказывала о Сэнди. Ты не желаешь рассказывать о том, что было до него.

— Ненавистно вспоминать…

— Ладно, может, позже расскажешь. А может, это и ни к чему. В Америке я жил с людьми, для которых не было запретных тем. Пожалуй, спокойней будет помалкивать о каких-то вещах.

Генри разглядывал ее. На ней был блестящий дорогой пеньюар с золотистым ромбовидным узором и воротом, казалось, сплошь из черных перьев. Она уже успела тщательно накраситься, более умело, чем раньше, — каждый день чему-нибудь училась. Она стала выглядеть привлекательней, старше, ухоженней. Резкие линии по сторонам рта как будто сгладились. Хорошая косметика, хорошая еда, счастье? Была ли она счастлива? А он? Судьба у нее была тяжелая, это очевидно; о счастье и речи нет. Деньги, несомненно, ее вполне устраивали. В считаные дни она потратила несколько сотен фунтов. Генри было жалко ее, ему было приятно проявлять щедрость, он по-дет-ски радовался ее радости, потом он почувствовал раздражение. Она не знала меры. С другой стороны, думал он, наверное, она готовится к своему странствию по жизни в качестве миссис Маршалсон-младшей. Он вспомнил ее слова о том, что Сэнди назвал ее «роковой женщиной». Ему пришла в голову мысль, что она была самой чувственной женщиной из всех, каких он знал. Или он начинает сходить с ума? Конечно, Белла тоже чувственна, но она слишком умна, болтлива, и голос у нее такой пронзительный. А девчонки из кампуса все были тощие, плоские и в очках. Он смотрел на крупный округлый подбородок, полные губы и широко расставленные ноздри, темный пушок на верхней губе. Никакой, слава богу, хрупкости, никакой претензии на интеллект. Любовался круглыми тревожными влажными глазами, синими с темной каемкой.