Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 6-7

Васковский улыбнулся.

— Ты на верном пути, — сказал он, — ибо умеешь любить.

У всех отлегло от сердца. Букацкий, хотя в душе и не был согласен с Васковским, возражать не стал, — когда перед лицом неподдельного горя люди ищут утешения в религии, скептицизм, как глубоко ни укоренился, смущенно отступает и кажется себе ничтожным и жалким.

В эту минуту вошел Бигель и, видя повеселевшие лица, спросил:

— Малютке лучше?

— Нет, нет! — возразил Поланецкий. — Это слова нашего добрейшего Васковского целительно подействовали на нас.

— Ну и слава богу! Жена пошла в костел заказать обедню, а оттуда к пани Эмилии. А я отпущен на все четыре стороны и могу пообедать с вами. И если Литке лучше, сообщу и другую радостную новость.

— Какую?

— Только что я встретил Машко, кстати, он тоже сейчас здесь будет, поздравьте его, он женится.

— На ком? — спросил Поланецкий.

— На соседке на моей.

— На Краславской?

— Да.

— Понятно, — сказал Букацкий, — важностью своей, родословной и богатством повергнув их во прах, из оного слепил себе жену и тещу.

— Объясните мне одно, — сказал Васковский. — Ведь Машко молится богу…

— Постольку, поскольку он консерватор, — перебил Букацкий, — из приличия…

— …как и эти дамы, — продолжал Васковский.

— Потому что так принято…

— Почему они не задумываются о жизни вечной?

— Машко, ты почему не задумываешься о жизни вечной? — обратился Букацкий ко входившему адвокату.

— Что ты сказал? — спросил Машко, подойдя к ним.

— Я говорю: tu, felix, Машко, nube! ^[73]

Посыпались поздравления, он принимал их с подобающим достоинством, потом сказал:

— Дорогие друзья, поскольку все вы знаете мою невесту, не сомневаюсь в вашей искренности…

— И напрасно! — вставил Букацкий.

— …а потому благодарю от всей души.

— Вот и пригодился тебе Кшемень, — прибавил Поланецкий.

И в самом деле, не окажись Машко владельцем имения, сватовство его могло быть и не принято. Но именно поэтому замечание Поланецкого его задело, и он сказал, досадливо поморщившись:

— Ты мне эту покупку облегчил, но я даже не знаю, благодарить или клясть тебя за это.

— Почему?

— Да этот твой дядюшка — не встречал субъекта несносней и надоедливей, а уж кузина твоя… Очень милая барышня, но только и знает, что с утра до вечера на все лады склоняет этот Кшемень, каждый раз проливая слезу. Тоска зеленая; ты редко у них бываешь, но уж поверь мне.

— Слушай, Машко, — глядя на него в упор, сказал Поланецкий, — я дядюшку своего честил на все корки, но из этого еще не следует, что позволю честить его в своем присутствии, особенно тому, кто на нем нажился. Что же до панны Марии, она жалеет о Кшемене, знаю, но это говорит лишь о том, что она не бездушная кукла, не манекен, а женщина, у которой сердце есть. Понял?

Воцарилось молчание. Машко отлично понял, в кого метил Поланецкий со своей куклой и манекеном, и пятна у него на лице побагровели, а губы вздрогнули. Но он сдержался. Машко был не робкого десятка, но бывают люди, с которыми и смельчаки предпочитают не связываться. Для него таким человеком был Поланецкий.

— Чего ты кипятишься, — сказал он, пожимая плечами. — Если тебе это неприятно…

— Я не кипячусь, — перебил Поланецкий, по-прежнему глядя на него в упор, — но советую запомнить мои слова.

«Ссоры ищешь, изволь», — подумал Машко и сказал:

— Запомнить запомню, но со мной разговаривать таким тоном не советую — мне может это не понравиться, и я потребую объяснения.

— Черт возьми! — вскричал Букацкий. — Что у вас происходит?

Поланецкий, у которого давно уже копилось раздражение против Машко, не остановился бы на этом, если бы в эту минуту не вбежал запыхавшийся слуга пани Эмилии.

— Барышня помирает! — доложил он.

Поланецкий побледнел и, схватив шляпу, кинулся к дверям. Наступило тягостное, продолжительное молчание, которое нарушил Машко.

— Я забыл, к нему надо быть сейчас снисходительным… — сказал он.

Васковский молился, закрыв руками лицо. Потом поднял голову:

— Поправший смерть и над смертью властен.

Через четверть часа Бигель получил записку от жены. В ней было всего два слова: «Приступ прошел».

ГЛАВА XVIII

Поланецкий мчался к дому пани Эмилии, боясь не застать Литку в живых, — слуга по дороге сообщил ему, что у девочки сделались судороги, и она кончается. Пани Эмилия выбежала ему навстречу.

— Лучше! Лучше! — выдохнула она через силу.

— Доктор здесь?

— Да.

— А Литка?

— Уснула.

Лицо пани Эмилии, еще бледное от пережитого страха, выражало робкую надежду и радость. Губы у нее были совершенно белые, глаза воспаленные и красные, щеки горели. Целые сутки она не спала и смертельно устала.

Доктор, энергичный молодой человек, считал, что опасность миновала.

— Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы приступ повторился, и мы этого не допустим.

Слова эти, сказанные уже при Поланецком, ободрили пани Эмилию. Они обнадеживали: ведь врач считал возможным предотвратить приступ. Но одновременно и предостерегали, что следующий может оказаться роковым. Но пани Эмилия цеплялась за малейшую надежду, как падающий в пропасть человек — за ветки деревьев, растущих на краю.

— Не допустим! Не допустим! — лихорадочно повторяла она, пожимая руку доктору.

Поланецкий украдкой глянул ему в глаза, словно желая удостовериться, не говорит ли он этого лишь для спокойствия матери, безотносительно к медицинским показаниям.

— Вы останетесь при больной? — не без умысла спросил он.

— Не вижу никакой необходимости, — отвечал врач. — Девочка измучена и, наверно, будет спать долго и крепко. Завтра я ее навещу, а сегодня со спокойной душой могу отправляться домой. — И обратился к пани Эмилии: — А вам тоже нужно непременно отдохнуть. Опасность миновала, и ни к чему больной видеть по вашему лицу, что вы устали и встревожены. Она еще слишком слаба, волнение ей может повредить…

— Я не смогу заснуть… — сказала пани Эмилия.