Георгий Иванов

В комитет вошел и архиепископ Сан-Францисский Иоанн, в миру Дмитрий Шаховской, в чьем журнале «Благонамеренный» когда-то печатался Георгий Иванов. Дмитрий Кленовский, возведенный тем временем критиком Глебом Струве на вакантный трон лучшего поэта эмиграции, пенял архиепископу: «Перенесение праха Георгия Иванова в Париж — дело похвальное, но все-таки странно было прочесть Ваше имя в составе созданного для сего комитета… Камня в него, конечно, не брошу, но и цветов на могилу не принесу».

Средств для перезахоронения у Ирины Одоевцевой недоставало, объявили сбор денег. Собирали медленно, и тут тяжело заболел Владимир Смоленский. Те, кто мог помочь Одоевцевой, предпочли живого Смоленского умершему Г.Иванову. Для переноса праха требовалось 300 тысяч франков. Литфонд с грехом пополам наскреб лишь четверть нужной суммы. Из-за безденежья, препятствий и промедлений только в 1963 году прах Георгия Иванова перенесли на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем.

В самой природе поэзии заложена многозначность. Не то, что разные люди понимают ее по-разному, это и так очевидно. Один и тот же человек воспринимает то же самое стихотворение через несколько лет иначе, чем при первом чтении, нередко глубже, порой поверхностнее. Подлинная поэзия заключает в себе чудо. Отсюда в подлинном, родившемся, а не сконструированном стихотворении таятся до конца не изведанные глубины.

У тех, кого можно считать спутниками жизни Георгия Иванова — близкими и дальними, — он оставил по себе неоднородную память, у некоторых недобрую. Георгий Адамович через несколько месяцев после смерти друга доверительно писал Игорю Чиннову (7 декабря 1958 года): «Должен Вам признаться “глазу на глаз”, что я не очень люблю Г. Иванова. Конечно, они гораздо лучше, удачнее, полнее моих. Но мне в них не нравится ирония и “анекдотическое сплетение слов”. "Служенье муз не терпит суеты" — вечный закон, а он против него как-то погрешил». А вот суждение поэта-парижанина Анатолия Величковского: «Иванова, на мой взгляд, слишком прославили… Он вырос из Ходасевича, ограничиваясь эмигрантским самоуничтожением. А если взять его так называемую музыкальность, то эта музыка примитивная, созданная на мотивы романсов Вяльцевой».

Книгу «1943—1958. Стихи» Георгий Иванов подготовил к печати в последний год своей жизни. Издать ее согласился Роман Гуль, редактор нью-йоркского «Нового Журнала». Г. Иванов отправил ему рукопись сборника. Прошло несколько месяцев, он все ждал, надеялся, что книгу все-таки увидит — не дождался. Она вышла через неделю-другую после его смерти. В книгу включены «Портрет без сходства» в новой редакции и более поздние стихи, печатавшиеся преимущественно в «Новом Журнале». Исключение составляют несколько (совсем немного) стихотворений, впервые появившихся в мюнхенском «Литературном современнике» и в нью-йоркских «Опытах».

Книгу Георгий Иванов хотел издать именно под маркой «Нового Журнала», где в течение многих лет печатался его «Дневник». В нем нет никакого «лирического героя», он попросту отменен. Если поэт говорит «я», то это реальное я Георгия Иванова. В повседневной жизни оставалась маска циника, скрывающая беззащитность перед «мировым уродством», но в стихах нет ни маски, ни позы, ни претензий. Нет ни одной неверно взятой ноты, ни одного срыва вкуса, какую бы тему он ни затронул. Перед нами поэтический дневник большого поэта, незаурядного человека с непростым ранимым характером. «Недаром многие люто его ненавидели, как когда-то ненавидели другие люди Пушкина и Лермонтова», — сказано в некрологе на смерть Г. Иванова.

«В нем было что-то совсем особенное, не поддающееся определению, почти таинственное, что-то — не нахожу другого слова — от четвертого измерения», — говорила Ирина Одоевцева. То, что у больших поэтов есть своя особенная тайна — скорее правило, чем исключение. У любимого Георгием Ивановым Тютчева загадочны «проблески» — этим словом названо одно его стихотворение. Таинственны лучшие стихи Федора Глинки, старшего современника Пушкина. Таинственно глубок лермонтовский «Ангел», о котором не раз писал Г. Иванов. Знавшие лично Осипа Мандельштама говорили о ключе к его поэзии; а ключом было, если сказать словами самого Мандельштама, «блаженное, бессмысленное слово». «Мы знаем истоки Пушкина и Блока, — писала Анна Ахматова, — но кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама».

Творческая судьба Георгия Иванова иная — мы хорошо знаем его истоки и знаем, что новая гармония в его стихах проявилась не с самого начала, как это было у Мандельштама в первой же книге. Обещание гармонии прозвучало в «Садах». Гармоническая ясность вполне проявилась в его эмигрантских сборниках.

В неподписанном некрологе в «Опытах» (автор, вероятно, редактор этого журнала Юрий Иваск) сделана попытка подвести итоги творчества Г. Иванова. «Россия была одной из главных героинь лирической поэзии Георгия Иванова. Но еще дороже были ему другие реальности — музыка, звезды, розы…» Ирина Одоевцева вспоминала: «Георгий Иванов обожал Россию и безумно страдал от разлуки с ней». Действительно, его ностальгия мучительна. Прочитав стихотворение «А еще недавно было все, что надо…», критик мюнхенского «Литературного современника» сказал о поэте: «В своем творчестве Г. Иванов как бы перерастает эмигрантский период, входя в пантеон классической русской поэзии». Прочтем это стихотворение и мы:

А еще недавно было все что надо – Липы и дорожки векового сада, Там грустил Тургенев… Было все, что надо, Белые колонны, кабинет и зала – Там грустил Тургенев… И ему казалась Жизнь стихотвореньем, музыкой, пастелью, Где, не грея, светит мировая слава, Где еще не скоро сменится метелью Золотая осень крепостного права.

Написанное в 1952 году стихотворение посвящено Т. Г. Терентьевой, редактору нью-йоркского Издательства имени Чехова, с которой в то время Георгий Иванов вел переговоры о переиздании «Петербургских зим».

Стихотворение «Туман. Передо мной дорога…» Кирилл Померанцев считал ключом к последней книге Георгия Иванова и к его личности. Эти строфы, писал Померанцев, «говорят о цене, платимой человеком, чтобы поэтом прожить и поэтом умереть… Это стихи о торжестве поэзии и о гибели самого поэта. Они показывают, с какой безжалостной ясностью Г. Иванов понимал свою судьбу».

Вы убежали из зверинца? Вы – царь зверей. А я – овца В печальном положеньи принца Без королевского дворца. Без гонорара. Без короны. Со всякой сволочью на "ты". Смеются надо мной вороны, Царапают меня коты. Пускай царапают, смеются, Я к этому привык давно. Мне счастье поднеси на блюдце – Я выброшу его в окно. Стихи и звезды остаются, А остальное – все равно!..

Сердцевина последней книги — «Дневник». Под этим заголовком стихи печатались по 1957 год включительно в «Новом Журнале». Многие строфы звучат как исповедь — исповедь человека, правдивого с самим собой предельно. «Его поэзия в целом сладостная, даже сладчайшая трагическая поэзия, — писал Юрий Павлович Иваск. — Волчий ужас переводит он на язык соловьиных трелей, и в мировой пустоте слышит божественную музыку. Эта музыка никого не спасет, но она есть». И он же по другому поводу в другом месте: «У Г. Иванова упоение отчаянием… заносчиво-отчаянный вызов. Именно в его "пессимистических" стихах музыка сфер звучит особенно напряженно, как-то победно-ликующе».

Особенность позднего Георгия Иванова в том, что все его стихи проверены на звук. Смыслом ради благозвучия он не жертвует, но все-таки музыка слова ставится им на первое место. Не раз он сам говорит об этом:

Иллюзия относится к Эолу, Как к белизне — безмолвие и боль. И, подчиняясь рифмы произволу, Мне все равно — пароль или король.

(«"Желтофиоль" — похоже на виолу…»)