Георгий Иванов

Стихотворение построено на противопоставлениях: бред — разум, тогда — теперь. Принадлежащие символизму фантастические «дальние трубы» противопоставлены акмеистической зримой «закатной меди». Прежняя эстетика вела к тому, что само переживание жизни мельчало, казалось «ручейком незвучным». Ритм этих строф перекликается с прекрасным гумилёвским «Заблудившимся трамваем», написанным много позднее. К 25-летию своего творчества, живший в Париже Георгий Иванов издал небольшое собрание своих стихотворений, фактически даже не сборник, а изборник, и единственным включенным в него из «Горницы» стихотворением было «Горлица пела, а я не слушал…» Он любил эти стихи, как ни удивительно, до конца жизни. В год выхода «Горницы» Георгий Иванов близко сошелся с Осипом Мандельштамом, они стали друзьями, о которых говорили «не разлей вода». Осип мог произвести впечатление человека легкомысленного, беззаботного, смешливого, порой не от мира сего. Нужно было сойтись с ним ближе, чтобы почувствовать, а еще лучше — понять, до какой степени это был характер сложный и глубокий. Надежда Мандельштам говорила, что «даже Ахматова не до конца понимала его», а ведь мало кто так хорошо знал Мандельштама, как она. Георгий Адамович называл его одним из умнейших людей, каких ему довелось встретить.

Стихи Мандельштама Георгий Иванов прочел летом 1910 года в «Аполлоне», а до этой подборки из пяти стихотворений он нигде не встречал даже имени Мандельштама. Когда же познакомился с ним лично весной 1912 года, то узнал, что те стихи были литературным дебютом Осипа. Впервые услышав, как Мандельштам читал свои стихи, Г. Иванов испытал волнение, словно от встречи со сверхъестественным. «Такого беспримесного проявления всего существа поэзии, как в этом человеке, — во всем, во всем, даже в клетчатых штанах, я еще не видел в жизни». Такое же впечатление поэта в беспримесном, «химически чистом виде» оставлял и сам Георгий Иванов, но в Петербурге в меньшей степени, гораздо больше в эмиграции.

В одну из первых встреч Георгий Иванов подарил свое «Отплытье на о. Цитеру» с надписью: «Осипу Мандельштаму с любовью к нему и его поэзии». Вскоре они стали неразлучны. Даже завели одну на двоих визитную карточку. Словно соревнуясь в остроумии, сочиняли стихотворные шутки. Жизнь шла затейливыми шагами, балансируя между прекрасной ясностью и опасной легкостью. Стихотворение Мандельштама, в котором говорится о Георгии Иванове, начинается строкой: «От легкой жизни мы сошли с ума…» и оканчивается опасениями за своего закадычного друга:

Мы смерти ждем, как сказочного волка, Но я боюсь, что раньше всех умрет Тот, у кого тревожно-красный рот И на глаза спадающая челка.

Стихотворение «Царское Село» Мандельштам написал в 1912 году и посвятил Георгию Иванову.

Поедем в Царское Село! Свободны, ветрены и пьяны, Там улыбаются уланы. Вскочив на крепкое седло… Поедем в Царское Село!

В Царском Селе у Николая Гумилёва неоднократно собирался Цех поэтов, и, наверное, в этом стихотворении запечатлена одна из поездок к Гумилёву. Готовя к печати книгу «Вереск», Георгий Иванов посвятил стихотворение «Болтовня зазывающего в балаган» Осипу Мандельштаму. По-видимому, этому посвящению предшествовал какой-то их разговор, поскольку стихотворение старое и в «Горнице» дано без посвящения. Встречались они хотя и много, но с длительными перерывами, что связано с образом жизни Мандельштама, которого в его планах и решениях часто подталкивала «охота к перемене мест», как Гумилёва «муза дальних странствий»…

Так, в 1920 году в голодный измученный Петроград Осип Мандельштам явился для всех неожиданно. Самое странное, что прибыл он из сытого теплого Тифлиса. Вернулся «в свой город, любимый до слез» именно тогда, когда петроградцы мечтали о юге и кто мог уже бежал из вымиравшей от недоедания и террора бывшей столицы империи. В еще недавно двухмиллионном городе теперь оставался лишь один из трех его постоянных жителей. Только один из трех не погиб на фронте, не попал в плен, не пропал без вести, не был расстрелян, не бежал на Дон, на Украину, в Крым, не эмигрировал в Берлин или Харбин. Во внезапном появлении Мандельштама было нечто настолько несуразное, хоть глаза протирай. Качали головами, зубоскалили.

Рано утром в десятиградусный мороз в летнем пальтишке, без гроша в кармане направился он с вокзала к Георгию Иванову. Пешком на Каменноостровский проспект – расстояние не маленькое. Кашляя и чихая, поднялся с черного хода, постучал. Они не виделись два с половиной года…

Все-таки ему повезло, друзья помогли, и он поселился в Доме искусств, куда зачастил Георгий Иванов. Мандельштам привез с собой стихи еще не опубликованной книги «Tristia». Г. Иванов назвал ее «прекрасным взлетом перед падением». До конца своих дней он любил ранние стихи Мандельштама, о поздних отзывался сдержанно, а воронежских стихов своего друга не знал совсем.

22 февраля 1930 года в рижской газете «Сегодня» был напечатан очерк Георгия Иванова «Китайские тени» – последний из серии очерков под этим названием. Все, что относилось в очерке к Мандельштаму, яростно прокомментировала Марина Цветаева. Причина ее горькой обиды была личная. Г. Иванов никогда не слышал о романе своего друга с Цветаевой и был уверен, что адресат его стихотворения «Не веря воскресенья чуду…», — «очень хорошенькая, немного вульгарная брюнетка, по профессии женщина-врач». Формально стихотворение вообще никакого посвящения имеет, и реальный адресат его мог быть известен только «посвященным», вероятно, лишь одной-единственной «посвященной». Цветаева доказывала, что адресат стихотворения именно она («Мне ли не знать»). Обиды своей не забыла и по возвращении в СССР, встретившись единственный раз в жизни с Анной Ахматовой, «жаловалась на брехню Георгия Иванова, который переадресовал обращенные к ней стихи Мандельштама неизвестной докторше, содержанке богатого армянина». Надежда Мандельштам, рассказав об этой встрече, добавляет: Цветаева «подозревала, что это я не позволила Мандельштаму посвятить ей стихи».

Само же стихотворение Георгий Иванов ценил не только как одну из вершин творчества Мандельштама, но и одно из лучших во всей русской лирике, что он со всей определенностью и утверждал в очерке «Китайские тени». Цветаева же писала в ответ: «Вы, провозгласив эти стихи Мандельштама одними из лучших в русской литературе, в них ничего не поняли».

Недружественная критика не переменила отношения Георгия Иванова к Марине Цветаевой. Он знал ее много лет, впервые встретив в Петербурге в 1916 году, а последний раз в Париже в 1939-м, накануне ее возвращения в Москву. В эмиграции они виделись многократно, о Мандельштаме они не говорили. Не раз вместе выступали на поэтических вечерах. Например, на «Вечере романтики» в апреле 1930 года в зале Географического общества на бульваре Сен-Жермен.

Гибель Мандельштама он пережил очень тяжело. О его смерти ходили всевозможные слухи. Как и где он погиб, в эмиграции никто толком не знал.

ВОЕННЫЕ СТИХИ

1914 год начался счастливо. Ничто не предвещало роковых событий. В новогоднюю ночь Георгий Иванов сказал себе, что должен непременно издать в наступающем году свой второй сборник. Работалось легко. Послал только что вышедшую «Горницу» Скалдину и следом отправил письмо, написав с самоиронией: «Я пишу и стихи и прозу и осенью собираюсь удивить мир, не мир, так "Физу", по крайней мере, новыми своими изобретениями». После выхода сборника уехал по обыкновению на дачу в Литву. Продолжал много писать, но чувствовал, что получается не совсем то, что было задумано. «Ах, у меня со стихами нелады. Первое — Кузмин. Второе — Блок. Третье — тема. Четвертое — почва (ее нет). Только формой и техникой, кажется, я владею, так что мог бы переложить номер "Нового времени" в стихи», — признавался он в письме тому же Скалдину. Начиналась рефлексия: может, он просто бездарен? Но это проходило, и опять он чувствовал «какую-то бодрость». Он ощущал безотчетную свою зависимость одновременно и от Кузмина и от Блока.

Погода стояла великолепная, он каждый день ходил на озеро. Под сверкающим солнцем мир казался родным и понятным. Никакой неизреченности, никаких загадок, все, что есть, есть здесь и теперь. И от сознания полной причастности к настоящему обострялось зрение. При солнечном свете побеждал в нем все-таки Кузмин с его «прекрасной ясностью».

У озера все ясно и светло. Там нет ни тайн, ни сказок, ни загадок. Прозрачный воздух — радостен и сладок И водное незыблемо стекло. Во всем разлит торжественный порядок, Струится мысль в спокойное русло. Днем не тревожит дерзкое весло Сияния в воде дрожащих радуг.